2—4 апреля в РГУ нефти и газа им. Губкина состоится 1-й Объединительный фестиваль авторской песни «Керосинка 20-10».

Среди множества именитых гостей работать на фестивале будет и корифей жанра Юлий Ким.

— Юлий Черсанович, вот сейчас многие барды берут на себя право определять, что есть «чистая авторская песня», а что — нет, и на этом основании устраивают альтернативные друг другу фестивали. Очень интересно поговорить о сути жанра с одним из тех, кто его в СССР начинал. Сейчас ведь вас двое осталось, вы да Городницкий?

— Еще и Юра Кукин имеется у нас в Питере. И Новелла Матвеева в Москве. А Сухарева вы забыли? Это же главный наш патриарх.

— Скажите, когда все начиналось, был ли у вас лично эталон для подражания?

— Конечно-конечно. Визбор. Он уже пошел на четвертый, последний для него, курс, а я поступил на первый. Он был универсален по интонациям. Когда-то я о нем сказал, что он задал тон многим гитарам… Он был и лирик, и мужественный романтик. Его тема мужественного романтизма мощно развита у Высоцкого. Он был и иронический, например, «Разговор с технологом Петуховым», а еще его знаменитая песня «Волейбол на Сретенке»…

— Так там же нет никакой иронии!

— В «Петухове»-то есть ирония, а «Волейбол на Сретенке» — это… вот такая тема военного и послевоенного детства, воспоминания, которая потом была и у Высоцкого, и у Галича.

— У Галича потом?

— Конечно. Визбор был раньше. Правда, «Волейбол на Сретенке» он написал, когда Галич уже стал известен!

— Итак, вы окончили педагогический институт и поехали на Камчатку. Сколько вы там проработали?

— Три года. И потом через два года еще полгода.

— Известность пошла оттуда?

— Нет. Известность вся состоялась здесь. Я уже был немножко известен по Москве, когда учился в институте. Какие-то песенки, вроде «Рыба-кит»…

— А это разве не оттуда?

— Нет. Эта песня была придумана накануне Камчатки. Народ уже потихоньку распевал мои песни, но мне, конечно, еще было далеко до Визбора. А вот когда я прибыл с Камчатки, то привез с собой штук тридцать песен, и они быстро разошлись.

— Вы вернулись в Москву …

— …Некоторое время поискал работу. Мне очень помог Юра Ряшенцев. Мы с ним дружны уже более полувека. На его лестничной площадке жила директриса, которой нужен был литератор. И я на два года ушел к ней в школу. Но Камчатка так меня достала, что я, несмотря на прекрасные отношения в школе, уехал туда давить свою ностальгию. Страшно было, так соскучился! И с сентября по декабрь 1964 года я прошел весь круг камчатских удовольствий, включая и спиртные напитки. Но главным образом — походы, охота, рыбалка, танцы-шманцы, песни. Мы там две программы сделали, первое место взяли. Я даже поражаюсь, как много я успел там за четыре месяца. Ностальгия моя сильно ослабла, и я вернулся в Москву. Посреди учебного года. И поступил в свою последнюю школу. Это была физматшкола при университете, восемнадцатый специнтернат, в районе Давыдкова.

— Как абсолютно нормальный, благообразный учитель пришел к диссидентству?

— Во всем, конечно, виновата хрущевская оттепель. Когда обличили Сталина, дальше пошел колоссальный, тотальный пересмотр ценностей, которые нам раньше вдалбливали. Сначала пересмотрели Сталина, потом стали пересматривать социализм, потом добрались и до Ленина. Сначала было: «Назад, к ленинским нормам!», а потом, когда, покопались в Ленине… Как-то быстро добрались до Владимира Ильича. Тем более он особо и не скрывался. Было 55 томов его сочинений, в которых все можно было найти.

— Вас из школы выгнали за диссидентство, а за что конкретно?

— А я подписал ряд заявлений, а одно даже помог составить, когда мы — я и еще несколько человек — подписались под письмом, обращенным к Будапештскому совещанию коммунистических и рабочих партий в феврале 1968 года, и, судя по всему, это письмо наделало там шухеру. Потому что у КПСС были большие затруднения с итальянскими коммунистами и, по-моему, с испанскими. Судя по всему, это письмо кто-то из братских компартий использовал в споре с Кремлем.

И 12 человек, которые его подписали, выгнали с работы.

— Вот вас выгнали с работы и вы остались без средств к существованию?

— Нет-нет. В 1968 году меня позвали на Лубянку и совершенно категорически определили мое дальнейшее существование. Они сказали, что за мной такие-то и такие грехи, в том числе и крамольные песенки перечислили.

— А что у вас было крамольного?

— Ну как же! У меня была написана «Песня пьяного Брежнева» с припевом: «Мои брови жаждут крови»! Я со сцены ее, конечно, не пел, только в кругу друзей, но и в кругу друзей всегда были уши. Была и наружная прослушка. В 1968-м меня позвали в Свердловск на фестиваль, я полетел туда, и в тот же день были отменены три моих концерта. На фестивале в Политехе концерт был отменен и еще два. Вечером я пел дома. Сначала я спел свою лояльную программу, а потом все магнитофоны были выключены, и я спел свою нелегальную программу, антисоветскую, и вот там у меня были песенки, за которые вполне могли посадить.

— И что вы должны были делать, чем зарабатывать на жизнь?

— На Лубянке мне сказали: «Школа — нет, песни на сцене — нет». Я спросил: «А если меня будут звать в театры или кино?» — «А это — пожалуйста», — сказали они. Я только взял псевдоним и стал работать.

— Откуда вы знали, что вас будут звать? С чего началось ваше кино?

— В 1963 году меня позвали на «Ленфильм». Там снимался фильм «Улица Ньютона, дом 1», о физиках и лириках. Снимал Теодор Вульфович, автор сценария — Радзинский. И мы с Юрой Ковалем снялись с нашими песнями как барды. Там по сюжету студенческая вечеринка, по тем временам без бардов не обходилось. И мы под две гитары спели парочку моих песен. А в 1965-м я уже трудился над фильмом Элема Климова «Похождения зубного врача», в 1967-м меня свозили на Камчатку, «Мосфильм» снимал «Семь нот в тишине», сценарий Марика Розовского. А в 1970-м меня позвал писать песни для комедии «Клоп» сам Сергей Юткевич.

— Как появился псевдоним Михайлов?

— В 1969-м, когда режиссер Эйдлин стал ставить «Недоросля» в Саратове, я уже стал Михайловым и был им до 1985-го. 16 лет. Ясно было, что мне нужен псевдоним, потому что фамилия была в черном списке. И начальство прекрасно с этим соглашалось.

— А кто автор шутки: «Как Ким ты был, так Ким ты и остался»?

— Впервые я услышал эту шутку в 1955 году, в институте на первом курсе. Ко мне подошли два моих друга по институту, обнявшись. И сильно заикаясь, произнесли эту фразу. С тех пор эту шутку преподносят мне как только что сочиненную регулярно.

— А история про «русский народ слушает»…

— Это я говорил. Как только Игорь Скляр объявил в «Кинопанораме», что «Губы окаянные» — это русская народная песня, мне тут же начали звонить, а я, естественно, так и откликался.

— А чувствуете ли вы то, что жанр автор-ской песни начал терять злободневность (может быть, отсюда и разобщенность, которую так хочется преодолеть)?

— Нет, я этого никогда не чувствовал. Он остается всегда злободневным, всегда на него есть спрос. Дело в том, что в 50-е годы открыли эту пробку внутри огромного молодого, образованного сословия советского народа. Это все-таки порождение образованного сословия, неслыханная по масштабам песенная графомания, которая возникла из потребности сочинять!

— Сочинять или высказаться?

— Это одно и то же. Некоторые высказываются иным образом, например, в самодеятельных театрах, КВНах. А кто-то высказывается в песнях. Сначала это возникает в каком-то кругу: институтском, школьном и т.д., а потом круг расширяется, вы пошли с этой песней на районный фестиваль, на кустовой. Спели на вечере в институте, позвали вас на «корпоратив». Круги расходятся. Есть очень много авторов, которые этим и ограничиваются, их море.

— Недавно говорил на эту тему с Андреем Макаревичем, и я вижу, что вы гораздо оптимистичнее по этому поводу, нежели он. Он сказал, что сейчас ничего никому не нужно, никого ничем не удивишь.

— А раздвоившаяся «Груша»? А два фестиваля в Америке? На востоке и на западе. По две-три тысячи народа собираются. Я был в Швейцарии, приехали 150 человек. Это дело неистребимо. Это фольклор, песенный фольклор. Это неистребимо, как и стихотворная графомания, которая была с тех пор, как русский человек научился грамоте!

— Сейчас есть что-то такое в нашей жизни, по поводу чего вы могли бы выйти на демонстрацию или подписать какое-нибудь письмо протеста?

— Пока такого рода событий не произошло, но я не исключаю, что когда-нибудь произойдет.

— Что вы сами можете сказать о термине «бард», что такое «авторская песня»? И в каких случаях это выходит за границы жанра?

— Лучше всего о бардах сказал Сухарев: «Барды — это те, кто себя так называет». Я не в силах иначе определить это явление. Хотя грань, отделяющую барда от не барда, чувствую довольно четко.

— Юлий Черсанович, раз уж вы затронули эту тему, я не могу пробежать мимо так называемого русского шансона.

— А русский шансон я не очень слушаю, но знаю, что есть такое радио, которое эксплуатирует, как правило, блатную и воровскую музыку.

— Почему это стало таким брендом?

— Судя по всему, этого захотела публика. Пусть. Лишь бы это было талантливо!