В прошлом веке говорили: «Советская власть 70 лет не может простить Гумилеву того, что она его расстреляла».

Но Гумилева читали и до советской власти, и при, и после.

А этот сам виноват. Пусть его прозой зачитывались Горький, Короленко и Серафимович, пусть современники называли «Гомером казачества»… Публиковался он чаще всего под псевдонимами (Гордеев, Березин и др.) в народническом журнале «Русское Богатство». Там и служил соредактором Короленко по отделу прозы. А темы все время брал какие-то узкие, региональные… Ни славы, ни прибытку. И кому после 1905 года хотелось читать про быт донских казаков, если по всей России само слово «казак» ассоциировалось только со свистом нагайки?

Ложь советского мифа: Крюков – третьестепенный писатель.

Да откройте его первый рассказ «Гулебщики» (автору 22 года)…

Никогда донская речь не звучала столь завораживающе.

…Только и слышу: «Крюков… Это который казачий офицер? Да оставьте!..».

Поскольку речь о малоизвестном литераторе, коснемся его биографии.

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 (14) февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского. Он сын казака-хлебороба. Мать – донская дворянка. В семье трое детей. (В 1918 младшего брата, служившего лесником, за интеллигентный вид снимут с поезда и растерзают красногвардейцы.)

С серебряной медалью он вышел из стен Усть-Медведицкой гимназии.

В 1892 окончил Петербургский историко-филологический институт (заведение с такими требованиями к студентам, что даже Александру Блоку, сыну профессора права и внуку ректора Петербургского университета, тут пришлось туго). И тринадцать лет преподавал в Орле и Нижнем Новгороде.

В 1906 – депутат от Войска Донского в Первой Государственной Думе.

Там 13 июня он выступает с речью против использования казаков в карательных акциях правительства. С тех пор некто Ульянов (который Ленин) очень внимательно следит за опасным народником, своим ровесником.

К восьмидесятилетнему юбилею Толстого в № 35 большевистской газеты «Пролетарий» (сентябрь 1908) появилась статья Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции»:

«Большая часть крестьянства плакала и молилась, резонерствовала и мечтала, писала прошения и посылала «ходателей», – совсем в духе Льва Николаича Толстого! И, как всегда бывает в таких случаях, толстовское воздержание от политики, толстовское отречение от политики, отсутствие интереса к ней и понимания ее, делали то, что за сознательным и революционным пролетариатом шло меньшинство, большинство же было добычей тех беспринципных, холуйских, буржуазных интеллигентов, которые под названием кадетов бегали с собрания трудовиков в переднюю Столыпина, клянчили, торговались, примиряли, обещали примирить, – пока их не выгнали пинком солдатского сапога».

Всё это – прежде всего о Крюкове, который первым поднял голос в защиту казачества.

Но еще в 1906 в статье «Обывательщина в революционной среде» Крюков выставлен политиком-пустышкой, чьи усилия по освобождению трудящихся смехотворны. А 1913 в другой статье («Что делается в народничестве и что делается в деревне?») будущий вождь щедро цитирует крюковский очерк «Без огня». По сути, Ленин рассматривает его автора как новое «зеркало русской революции», хотя от употребления этого ярлыка воздержался, очевидно, не желая ставить донского автора в один ряд с классиком и тем добавлять очков «неавторитетному политику».

В том же 1913 Крюков и полемизирует с Лениным в «Тихом Доне». Он молчаливо соглашается с отведенной ему ролью нового «зеркала», но показывает, что движитель революции – сами властьимущие, их эгоизм, тупость и бездарность. А еще – ленинские сторонники, зомбированные радикалы типа Штокмана, не знающие и не понимающие ни казачьего, ни крестьянского русского уклада, но ставящие целью разрушить всю народную жизнь вместе с плохим и хорошим, разрушить всё – до основанья.

Крюков отвечает ему в романе о казаках, над которым работает с начала 1910-х.

Эту крюковскую полемику с Лениным не увидели, ведь роман не был закончен. Меж тем она уже 80 лет на виду, в «Тихом Доне».

Зачем же понадобилась Крюкову ссылка на «Русское Богатство» с его собственным очерком?

Во второй части романа купец Мохов читает июньский томик «Русского Богатства». К нему приходит его сын. И доносит на работника Давыдку.

«Уволенный с мельницы вальцовщик целыми ночами просиживал у Валета в саманной завозчицкой, и тот, посверкивая злыми глазами, говорил:

– Не-е-ет, ша-ли-ишь! Им скоро жилы перережут! На них одной революции мало…» (ТД: 2, III, 135).

Это концовка главы. А в первых строках следующей появляется «чужой человек» Штокман. Тот, который положит «личинку недовольства», и из нее «через четыре года выпростается из одряхлевших стенок личинки этой крепкий и живущо’й зародыш».

25 октября 1917 минус четыре года и дают конец октября 1913. (Штокман приедет в Татарский 27 октября).

Купец Мохов читает в шестой книжке «Русского Богатства» за 1913 год окончание донских очерков Крюкова, опубликованных под общим названием «В глубине. (Очерки из жизни глухого уголка)». Читает про другого купца, живущего на Дону в нескольких верстах от Мохова и тоже, как и Мохов, ведущего страну прямиком в революцию.

При этом мысли Мохова заняты тем, что же будет с Россией и собственным его делом (в феврале 1917-го искать ответы на эти вопросы он поедет к генералу Листницкому).
Мохов читает про себя, но система зеркал не срабатывает.

За невинную шутку прогоняя Давыдку, он сам и выращивает «живущо’го зародыша».

Такой вот вечный спор на родную тему «кто виноват?» Только Крюкову надо, чтоб было, как людям лучше, Ульянову – как хуже. (И что делать – он уже знает.)

На Первую мировую Крюков уходит санитаром.

Его оппонент пока скучает в Швейцарии.

На Таганке в «Библиотеке-Фонде Русского зарубежья» просматриваю архив Федора Крюкова и среди черновиков фронтового очерка «Группа Б.» (1916 год) натыкаюсь на странную запись. Сделана она на правой странице извлеченного из «памятной книжки» (по-нашему – записной) двойного листка.

Сама книжка, видимо, утрачена.

При первом взгляде на этот листок может показаться, что запечатленный на нем текст достоин монументальной, хотя и очень скучной маргиналии «нрзб.»: ширина строчных букв едва ли не микроскопическая – около 1 мм, добрая половина букв неотличимы друг от друга. Расшифровать удастся с помощью Наталии Введенской (а в двух случаях помогли тележурналист Виктор Правдюк и филолог из Нальчика Людмила Ворокова):

10 июня. Гуляли в пятом часу. В садике были длинные тени, солнце не пекло, от Невы наносило дымом и желанною свежестью. Уголовный с короткой бородкой, с серым лицом ворошил скошенную траву, – пахло ею, подсыхающей. Одну маленькую копешку склал. А где ворохнет, подымается светящийся пух бузлучков, или одуванчиков, – как сквозистые, мелкие мушки, – кружится, вьется, лезет в лицо. Маленькая бабочка трепещет крылышками и вся сквозит; и всё пахнет сеном и влажностью дождя, – луг, песок. Мечтает солдат-часовой, опершись на дуло, мечтают надзиратели, глядя невидящим взглядом перед собой, мечтают уголовные и политические. Опустив головы, заложив руки назад или в карманы, каждый думает о чем-то о своем… О чем? И странно, что мы вот кружим так по этим отшлифованным арестантскими ногами скользким камням, а не сойдемся в круг, не запоем общую песню; и слушали бы ее вечерняя свежесть и чуткость, и были трогательны наши – пусть арестантские – песни, и многое сразу стяжало бы сердце, и чувствовал бы в легких восхожение к сердцу людей, – и общность, и надежда, и единение… Какая-то трогательность у наших тенет и арестантской поэзии… Теперь понимаю «Славное озеро светлый Байкал…» и готов заплакать об этой горней тоске о воле, о потерянном мiре…

Последнее слово написано через «i» – это, как у Толстого, о том мире, который не отсутствие войны, а людское сообщество.

Перед нами страница из тюремного дневника. Крюков в 1909-м сидел в «Крестах» за подпись под «Выборгским воззванием» – призывом к гражданскому неповиновению (это когда царь распустил Первую Думу).

Писатель возвращается домой, но решением донского атамана его отправили в небывалую на Руси ссылку. Из Области Войска Донского сослали в Петербург. В Питере, впрочем, судили. И потому через три года – одиночка в «Крестах». На три месяца.

А потом он, статский советник, несколько лет работает на Васильевском острове в Горном институте. Помощником библиотекаря.

Мечты о «восхожении к сердцу людей» рухнут весной 1918.

Очерк «В углу», рассказывающий о тех днях, он закончит так:

«…Обыскивали буржуев – и мелких, и покрупнее – конфисковали по вдохновению все, что попадалось под руку, иногда вплоть до детских игрушек, прятали по карманам что было поценнее. <…>

– Алексей Данилыч, вы не возьметесь ли дрова попилить? – спрашиваю одного приятеля из чернорабочих.

– Некогда. В комиссию назначен.

– В какую же?

– В кулитурную… По кулитурной части.

– А-а… дело хорошее.

– Ничего: семь рублей суточных… имеет свою приятность…»

И это до большевиков. Их вторжение на Дон еще впереди.

В отличие от Гумилева, расстрелянного по сфабрикованному делу, Крюков действительно был виновен. Он, пожалуй, единственный изо всех известных русских интеллигентов той поры, действительно пытался остановить «большевистское нашествие». На Дону он вновь избран – теперь уже секретарем Донского парламента. При этом еще и редактирует правительственную газету.

Близорукий, книжный, в 1918-м он взял в руки казачью шашку. В первом же бою конь под ним убит, а его контузило. Сам шутил: «Под старость довелось изображать генерала на белом коне…».

А дальше – смерть при отступлении в Новороссийск.

Может быть, самая загадочная изо всех смертей русских писателей.

Он не «ходил в народ», как старшее поколение народников-интеллигентов. Он сам был народом. Говорил и думал на народном языке, много и охотно пел с казаками, собирал их песни. Все шесть строк эпиграфа к «Тихому Дону» Не сохами-то славная землюшка наша распахана… – полностью процитированы Крюковым даже трижды.
Его младший современник вспоминал:

«Когда Крюков был в расцвете своей литературной славы, нас, учащихся, в станице насчитывалось уже с десяток, и все мы с нетерпением и радостью ожидали его приезда на летние каникулы. Знали, что наши барышни будут смеяться над его длинными, до колен, синими и черными сатиновыми рубахами и залатанными штанами. В особенности донимала его моя сестра:

– И что вы, Ф.Д., все в рваных штанах ходите, хоть бы по праздникам надевали добрые!

– Чаво же, А. И., по садам за бабами гоняться – все равно порвешь, так уж Маша (сестра) и не дает мне новых штан».

Веселый человек.

Только вот коллеги по литературному цеху запомнили его вечно печальные глаза.

Несложно объяснить, почему именно этот интеллигентный, мягкий человек левых убеждений, с такими грустными глазами и таким чувством юмора (в диапазоне от чего-то очень набоковского до простецкого дедо-щукарского), не просто «не принял советскую власть», а стал с ней деятельно бороться. Для этого надо просто прочитать его публицистику 1917–1919 годов. Сборник «Обвал. Смута 1917 года глазами русского писателя», целиком из статей Крюкова, вышел в московском издательстве АИРО-ХХI в прошлом году. (Мой друг и коллега Михаил Михеев разыскал в архиве полуистлевшие подшивки донских газет, оттиснутых на оберточной бумаге, и вместе с ним и филологом из Нальчика Людмилой Вороковой мы ту книгу готовили.)

Когда в 1928 в журнале «Октябрь» появились первые главы «Тихого Дона», еще остававшиеся в живых поклонники Крюкова в голос возопили: «Да это ж Федор Дмитриевич писал!» В марте 1929 рты им заткнула газета «Правда» «…врагами пролетарской диктатуры распространяется злобная клевета о том, что роман Шолохова является якобы плагиатом с чужой рукописи». (Забавная проговорка: клевета о том, что якобы… плагиат!)

Лет за десять этих, уже не кричавших, а шептавших, успокоят по-сталински.

В 1974, в Париже, с предисловием Солженицына была издана книга Ирины Медведевой-Томашевской «Стремя Тихого Дона». Книга о том, что самый знаменитый советский роман написан лютым врагом советской власти.

С конца 1980-х Крюкова стали понемногу издавать, но, как подсчитал библиограф А.А. Заяц, десять томов его сочинений разбросаны по периодике конца позапрошлого и начала прошлого века.

Ряд параллелей прозы Крюкова и «Тихого Дона» выявил ростовский исследователь Марат Мезенцев. Не все они убедительны. Но тогда еще не было электронных поисковых систем.

Орловский журналист Владимир Самарин вспоминал, как поразило его когда-то интонационное родство повести Крюкова «Зыбь» (1909) с пейзажными описаниями «Тихого Дона»:

«Пахло отпотевшей землей и влажным кизечным дымом. Сизыми струйками выползал он из труб и долго стоял в раздумье над соломенными крышами, потом нехотя спускался вниз, тихо стлался по улице и закутывал бирюзовой вуалью вербы в конце станицы. Вверху, между растрепанными косицами румяных облаков, нежно голубело небо: всходило солнце».

Возразит: интонация может совпасть и случайно.

Но не могут просто так «совпасть» десятки стилистических конструкций, поворотов сюжета, редчайших эпитетов и нигде не зафиксированных поговорок, авторских метафор и таких диалектных словечек, которых до Крюкова и после него не использовал ни один из русских писателей. (Разумеется, кроме автора «Тихого Дона»).

Красть роман у Крюкова было безумием: в его текстах много самоцитат. (Каждый раз писатель пытался улучшить себя прежнего.) Но кто знал в 1920-х, что появится интернет? И в нем – Национальный корпус русского языка.

В этой копилке объем текстов русских писателей уже превысил 150 миллионов слов.
Когда в конце 1990-х всплыли шолоховские рукописи, по ксерокопиям нескольких страниц исследователь Зеев Бар-Селла предположил, что это не оригинал, а безграмотная копия с грамотного оригинала, выполненного к тому же по дореволюционной орфографии.

А в 2006 Институт мировой литературы издал шолоховские «черновики» и «беловики» романа. И тем убил им же и выпестованный миф. Потому что перед нами не черновики, а типичная туфта.

Шолоховеды утверждают: эти рукописи классик предоставлял в 1929-м «комиссии по плагиату».

Переписчик сработал, как двоечник на переменке: сдул, не понимая смысла того, что копирует. И вот церковное «аки лев» превратилось в «как илев», «колёсистый месяц» (луна) в «колосистый месяц» . Шолоховский «пушистый козел» , который топчется в навозе, – на самом деле тушистый (тучный). «У дома» – «у Дона». «Скипетр красок» – «спектр красок» и т. д.

Зачем нужна копия, по которой текст невозможно опубликовать?

Затем, что, подлинник нельзя было показывать. Он был с ятями, ерами, «i»… Это видно из десятков неправильных прочтений.

Представляю, как матерились Фадеев с Серафимовичем…

«Черновики» полностью подтвердили мнение академика М. П. Алексеева (1896–1981), который общался с Шолоховым на президиумах АН СССР: «Ничего Шолохов не мог написать, ничего!» (знаю от академика РАН Александра Лаврова, ученика Алексеева).

Впрочем, это было ясно и 80 лет назад. Физик Никита Алексеевич Толстой вспоминал, что его отец А.Н. Толстой сбежал из Москвы, когда ему предложили возглавить ту самую комиссию по плагиату. А дома на вопрос «Кто все же написал «Тихий Дон?», отвечал одно: «Ну уж, конечно, не Мишка!»

А кто?

Теперь, когда под руками электронный «Национальный корпус русского языка», мы можем ответить наверняка: все-таки Крюков.

И шолоховедам Шолохова уже не спасти, и другого автора «Тихому Дону» уже не навязать.

Мыслимо ли, чтобы два разных писателя придумали набор одинаковых эпитетов к слову «голос»: вязкий; октавистый, отсыревший; перхающий; понукающий и т. д., если известно, что первый автор и ввел эти конструкции в литературу, а второй (по его собственным словам) первого никогда не читал. И в промежутке между первым и вторым никто из русских литераторов применительно к «голосу» этих эпитетов не использовал.

Сотни диалектизмов (не только донских, но и орловских», к примеру, «красоваться» в значении ‘любоваться’) впервые явлены в «Тихом Доне».

Но, оказалось, что много раньше они были у Крюкова.

При этом повторяются даже ошибки крюковского написания: улеш (земляной пай) – он вообще-то улеж . (Просто в бытовой речи встречается преимущественно в именительном падеже, а потому на конце звучит неизменное «ш».)

Повторяются и способы передачи междометий:

«– И-и, милый …» («Казачка») – «– И-и-и, моя милушка …» (ТД: 1, XVIII, 92); «– Тю-у !.. Ска-зал!..» («К источнику исцелений») – «– Тю-у !.. Ска-зал!.. (ТД: 2, V, 144); «–…Не боюся… ну-к што жа …» («Офицерша») – «– Ну-к что ж , большевики – большевиками…» (ТД: 5, XXVIII, 374 ).

Совпадает и графика, предающая экспрессию:

«– Эт-то что за оратор тут?» («Тишь») – «– Эт-то можно» (ТД: 6, II, 24).; «– …ей-богу, женьитесь (так! – А.Ч. ). Советую. Оч-чень хорошо!» («Новые дни») – «– Поднялся на ноги? Оч-чень хорошо ! Анну мы забираем». – И догадливо-намекающе сощурился: – Ты не возражаешь? Не возражаешь? Да-да… Да-да, оч-чень хорошо !» (ТД: 5, XXVII, 299–300).

Прибавим сюда и несколько десятков «совпадений» пословиц, поговорок и цитат: истухающая заря; «казак работает на быка, бык на казака»; «Быкам хвосты крутим»; «гремит слава трубой»; «– Наше дело телячье – поел да в закут»; «как горох из мешка»; «как дождь осенью»; «какъ ржа (ржавь) железо…»; «куга зеленая»; «не шурши!»; «огурцом телушку резали» и «шацкие – ребята хватские»; «ноги с пару сошлись»; «пьяней грязи»; «старый прижим» (впервые у Крюкова); «рог с рогом»; «ряд рядом»; «Слово – олово!»; татарник (репей как символ несгибаемости); «Это – не сало, обомнется».

Совпадают десятки микросюжетов и житейских ситуаций. (Но это слишком большая тема, и здесь мы не будем ее трогать).

Даже дразнилки те же: дегтярь, мазница (о донских хохлах). И тот же возглас восхищения «Сукин кот!» , и те же ругательства: «– …Погоди, попадешься и ты когда-нибудь! Воряга!» («На Тихом Дону». 1898); «– А ты – чужбинник! Чужого понахватал, награбил …» («В углу». 1918) – «– Чужбинник! Б… старый! Воряга! Борону чужую украл !..» (ТД: 3, XIII, 273) и т. д..

Скажут: ну, действительно, совпало. И что?.. Шолохов ведь тоже жил на Дону.

Но «Тихий Дон» наполнен авторскими метафорами Крюкова. А это уже совпадением быть не может: между ребер арбы; срезанный (в ТД – обрезанный) месяц; ущербленный месяц (из-за которого рыба не клюет); задумавшаяся курица; цепкая повитель с розовыми цветами; бондарский конь (т. е. бочка); проседь полыни (до Крюкова проседь – это только про волосы или бороду!); головной убор как белый лопух; калмыцкий узел; острый (в ТД – хищный) скопчиный нос (скопчик – вид ястреба); чешуя реки (в ТД – волн); чибис в куге и песня неподалеку; широкоспинный (о человеке); плавать по-топоровому; тело, как всхожее (и невсхожее) тесто; прыгнул через дышло арбы (В ТД – тачанки); канунница, запах меда и лежалое платье; пули как горох; пули и снаряд как бурав; изрытое оспой лицо земли; острая спина (это виден позвоночник); порыжевшие (в ТД – порыжелые) сапоги; лицо человека, как старая голенища (так! – А.Ч.) сапога (последний пример – находка московского исследователя Савелия Рожкова) и т. д.

До Крюкова никто не писал и так:

«Густой медовый запах шел от крупных золотых цветов тыквы с соседнего огорода» (Крюков. Повесть «Зыбь». 1909) – «…с огородов пахнуло медвяным запахом цветущей тыквы» (ТД: часть 6, LXI, 400).

А вот редчайший глагол – запеснячить (запеть): «– А гораздо слышно? – с удивлением воскликнула она. – Ах ты. Господи!.. Я-то, я-то на старости лет в Спасовку запеснячивать вздумала!.. Это все она меня, будь она неладна… «Давай да давай сыграем, скуку разгоним, никто не услышит”. Вот старая дура!.. – А хорошо пели! – с искренним восхищением отозвался Ермаков» (Крюков. «Казачка». 1896) – «– Это – не проводы. Еланские так играют. Это они так запеснячивают . А здорово, черти , тянут! – одобрительно отозвался Прохор…» (ТД: 7, XIX, 187)

И еще из уникального:

« развязал хитрые – калмыцкие – узлы тонких веревочных вожжей» («Весна-красна». 1913) – «С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховыми и Степаном Астаховым злоба». (ТД: 1, XIV, 70).

«… увязая ногами в тяжелой, кочковатой пашне » («Зыбь») – «…вихляя ногами по кочковатой пахоте» (ТД: 3, VII, 296).

Или вот железнодорожная сценка:

«Опять прожурчала свистулька, и затем лязгнули какие-то железные сковороды, вагон вздрогнул , недовольно, как казалось Егорушке, по-стариковски, скрипнул, но сейчас же спохватился и, скрывая недовольство, засмеялся дребезжащим смехом: прр… фрр… прр… фрр… Маленькая станция с ее огоньками тихо поплыла назад в теплый сумрак летней ночи. Отец Егорушки, снявши картуз, стал часто креститься, а за компанию с ним осенил себя крестом два раза и батюшка – неторопливо и истово. Между тем в это время мимо вагона быстро пробежала водокачка , а за нею какие-то маленькие домики с светящимися окошками . Потом за окнами стало темно , и лишь мигали звезды над краем земли. А вагон теперь уже сам бежал с дребезжащим стуком и приговаривал: ох-хо-хо… ох-хо-хо… так-так… так-так…» («К источнику исцелений»).

Что такое эти железные сковороды? Подсказка в «Тихом Доне»:

«Спустя несколько минут паровоз рванул вагоны, лязгнули буфера , зацокотали копыта лошадей, потерявших от толчка равновесие. Состав поплыл мимо водокачки , мимо редких квадратиков освещенных окон и темных , за полотном, березовых куп» (ТД: 4, XV, 142).

И десятки, сотни диалектизмов, которых русская литература не знала до Крюкова. Более половины из них мы находим и в «Тихом Доне». Но в «Большом донском словаре» 18 тысяч диалектизмов. Как же могли два писателя, взяв по тысяче, почти на две трети так угадать?

И такой вот набор народных словечек:

антилерица – антилерия; аполеты – еполеты; архирей; бонба; воряга; встрел (т. е. встретил); всурьез; дохтур – дохтор; ероплан; етап – етапный; либизация – нибилизованный; мовтобиль и нефтонобиль – антомабиль; обнаковенно; обчество; ослобонить; патрет; пинжак; помочь (помощь); примать (принимать); скрозной – скрозь; страма; собчать – сообчать; струмент; фатера; фершал; фулиган – фулиганить; чижолый; шешнадцать.

Еще один миф: в прозе Крюкова мало диалектизмов, особенно в авторской речи.

Американский профессор Герман Ермолаев утверждал, что Федор Крюков не мог написать «Тихого Дона», ведь в первых изданиях «можно встретить «случаи неправильного употребления одних и тех же слов. Так, «мигать» употребляется в смысле «мелькать»: «И пошел… мигая рубахой », «Дарья, мигнув подолом …».

Но это тоже Крюков. «…тень от его лохматой папахи размашисто мигала от двери к потолку» («Мечты»), «Кирик мигнул смоляно-черной, широкой бородой…» («Ратник»).

Вот и Ф.Ф. Кузнецов, найдя в рукописях романа «хищный вислый по-скопчиному нос» (а еще «вислый коршунячий нос»), пишет:

«…Шолохов и здесь вел мучительный поиск более точных слов и более выразительных деталей. <…> Конечно же, «вислый коршунячий нос» – куда точнее, чем «вислый по-скопчиному нос», – тем более что современному читателю трудно понять, что значит это слово. Оно происходит от диалектного: «скопа» – разновидность ястреба (по другим данным – из семейства соколиных), то есть действительно указывает на “коршунячий” нос».

Увы, в самом раннем рассказе Крюкова есть такой портрет казака: «Нос у него был острый, «скопчиный» , брови густые и седые, а глаза маленькие, желтые» («Гулебщики»). Замена «скопца» на коршуна была сделана, чтобы развести омонимы и избежать комической двусмыслицы.

Прав Феликс Кузнецов, ссылающийся на Серафимовича, «который справедливо утверждал, что “Тихий Дон» мог написать только человек, который родился и вырос именно в Донском краю».

Другие параллели см.:
http://chernov-trezin.narod.ru/TitulSholohov.htm

В десятую годовщину «Великого Октября» на банкете гостинице «Националь» Серафимович представил иностранным гостям скромного юношу:

– Друзья мои! Вот новый роман! Запомните название – «Тихий Дон» и имя – Михаил Шолохов. Перед вами великий писатель земли русской, которого еще мало кто знает. Но запомните мое слово. Вскоре его имя услышит вся Россия, а через два-три года и весь мир!

Как попал к Шолохову роман Крюкова? Об этом много написано, но всё – только версии. Нет лишь сомнений в том, что дело устроил земляк и поклонник Крюкова Александр Серафимович. По одной из донских версий, рукопись была передана сестрой Крюкова именно Серафимовичу. Следы его знакомства с неопубликованным романом попали и в «Железный поток» (1924). Да и в журнал «Октябрь» он идет работать главным редактором для того, чтобы напечатать роман Шолохова. (Напечатав, – увольняется.)

В 1912 он писал Крюкову, мол, изображаемое им «трепещет живое, как выдернутая из воды рыба, трепещет красками, звуками, движением».

И почти теми же словами Серафимович напутствовал «Донские рассказы» юного гения: «Как степной цветок, живым пятном встают рассказы т. Шолохова. Просто, ярко, и рассказываемое чувствуешь – перед глазами стоит. Образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество. Сжато, и эта сжатость полна жизни, напряжения и правды».

А еще есть записки писателя-фронтовика Иосифа Герасимова (К. Кожевникова «Дождички по четвергам», «Вестник», № 19 (330), 2003). Перед войной, он, студент-первокурсник, пришел со своим приятелем в номер к выступавшему в Свердловске Серафимовичу.

Тот во время беседы пил молоко.

Приятель, тоже студент, среди прочих вопросов ляпнут:

А верно, что Шолохов не сам «Тихий Дон» написал?.. Что он нашел чужую рукопись?»

Мэтр сделал вид, что не услышал – потянулся за вторым стаканом молока… А когда прощались, бросил загадочную фразу: «Ради честной литературы можно и в грех войти».

«Только позже, – писал Герасимов – меня осенила запоздалая догадка: он все знал об авторе “Тихого Дона”, но он лгал, считая, что это – во благо».

Но он и впрямь преклонялся перед Крюковым. И убедил себя, что это единственный способ спасти роман.

В своей книге о Шолохове Ф.Ф. Кузнецов раскрыл тайну цифири на одном из «черновиков» шолоховской рукописи. Речь о начальной странице второй части романа:

«…Но начала первой главы второй части на этой странице так и не последовало. Вместо него написан столбец цифр –

Это хорошо знакомый каждому пишущему подсчет: число строк на странице – 50 множится на число печатных знаков в строке – 35, что дает 1750, далее число знаков на странице – 1750 умножается на количество страниц первой части рукописи – 80, что дает 140 тысяч печатных знаков.

Учитывая, что один авторский лист составляет 40 тысяч знаков, делим 140 тысяч на 40 тысяч и получаем: 3 с половиной авторских листа первой части «Тихого Дона», которые Шолохов написал за месяц».

Поздравим шолоховеда со славной находкой: перед нами действительно расчет «листажа» первой части романа. Однако в рукописи она занимает не 80, а 85 (плюс 2 страницы вставки). На странице и впрямь в среднем 50 строк, но не по 35, а по 45–50 знаков в строке (разумеется, считая и пробелы между словами, как это принято в книгоиздательском деле).

Шолохов механически скопировал крюковскую прикидку.

Это в строке черновых рукописей Крюкова («Булавинский бунт», «Группа Б.») действительно по 35–40 знаков). Почерк у Крюкова был мельче шолоховского, школьного. Крюков оставлял поля в полстраницы. Здесь он делал правку, здесь же, параллельно первому наброску, создавал иной вариант текста.

Шолохова не смутило, что не совпадает число страниц (87 против 80), а количество знаков в строке его фальшивки куда больше, чем в крюковских рукописях.

Он просто ничего не понял. И, скопировав чужой черновик, сам же поймал себя за руку.

Впрочем, с товарищами по партии он умел быть откровенным.

В марте 1939 г. на XVIII съезде ВКП(б) будущий Нобелевский лауреат рассказал о своем творческом методе:

«В частях Красной Армии, под ее овеянными славой красными знаменами, будем бить врага так, как никто никогда его не бивал, и смею вас уверить, товарищи делегаты съезда, что полевых сумок бросать не будем – нам этот японский обычай, ну… не к лицу. Чужие сумки соберем… потому что в нашем литературном хозяйстве содержимое этих сумок впоследствии пригодится . Разгромив врагов, мы еще напишем книги о том, как мы этих врагов били. Книги эти послужат нашему народу…».

О том, что это была сумка с романом Федора Дмитриевича Крюкова, Шолохов умолчал.

На сегодняшний день уже выявлено более тысячи параллелей прозы Крюкова с «Тихим Доном». Будет – в разы больше.

Повторим за Гамлетом:

…Ведь злодеянья в сущности бессмертны.Укрой землею – все равно восстанут,Хоть поздно, а предстанут пред людьми.

Но предстали не только злодеяния Ульянова и штокманов. Предстала русская речь, практически уничтоженного сословия. Спасибо Крюкову с его музыкальным и душевным даром слушать других людей, он сохранил ее, как сохранили древний новгородский язык берестяные грамоты.

Конечно, предстанет и его пророческая проза. Перечислю только самое свое любимое: «Гулебщики», «К источнику исцелений», «Товарищи», «Шквал», «Мать», «Спутники», «Счастье», «На речке лазоревой», «Сеть мирская», «Неопалимая купина», «Ратник», «Душа одна», «Ползком».

Первый рассказ датирован 1892-м, последний – 1916.

А после 16-го года он рассказов не писал. Только очерки.

Да «Тихий Дон».

По официальной, но ничем не подтвержденной версии (свидетельство – неизвестно откуда посланная анонимная телеграмма), весной 1920 Крюков умер от тифа в одной из кубанских станиц во время отступления белых к Новороссийску, по другой, также неподтвержденной, но все же имеющей имя и сообщающей некоторые подробности, схвачен и расстрелян красными.

С возвращением, Федор Дмитриевич!

P. S. _ Словарь параллелей прозы Крюкова и «Тихого Дона» в день рождения писателя выложен на его сайте. Здесь же и его «Неполное собрание сочинений»:_
http://fedor-krjukov.narod.ru/index.htm