Женщины в живописи редко покоряют пики искусства. Но если это случается — их видать отовсюду. Энергия этого восхождения всегда феноменальна. Ослепительные шелковые знамена амазонок русского авангарда подхватили в 60—70-х годах несколько российских художниц. Их мало, их, может быть, четверо… Но зато каких!

Одна из них — Нателла Тоидзе.

Уже много лет она работает в очень больших форматах — на таких холстах впору писать батальные сцены. Нателла с неиссякаемым интересом смотрит на мир вокруг себя. У нее фасеточное зрение: она видит все сразу. Цветы, травы, деревья, собаки, хлеб, небо. Грузия. Россия. Семья. Дом. Надо понять, что сегодня, в пору расцвета так называемого актуального искусства, всяких инсталляций и концептов, художнику требуются большая сила и уверенность в себе, требуется цельный самостоятельный характер, чтобы остаться в стороне от модных течений, вернуться «назад к природе».

Впрочем, Нателла ниоткуда никуда не возвращалась. Между ее юношеским натюрмортом «Рыбки» 1967 года и куском сада с растрепанными лилиями («После дождя»), написанным 40 лет спустя, — разница, конечно, огромная. Но алгоритм один. Тут придется вспомнить название одного российского праздника из новых и постараться очистить его в своем сознании от фальши и глупости. Я говорю о примирении и согласии. Мир и согласие с природой, понимание божественного начала всего сущего — в знаменателе живописи Тоидзе. В числителе же — страсть и неженская сила кисти.

Мощный крупный мазок лепит фактуру живой ткани. Художница не пишет ствол березы или рослый стебель мальвы — она проращивает на холсте свою материю. Картины Тоидзе надо смотреть с шести-семи метров, только дистанция может успокоить и выстроить в должном порядке буйный кавардак процесса созидания на холсте. Тайна Нателлы в том, что картины ее — именно процесс, они движутся, как непрерывно движется природа.

Нателла Тоидзе — небольшая, уютная женщина с обманчиво маленькими руками. Железной этой ручкой она держит вожжи композиции, натянутой до звона — ничто не проседает нигде. Все — в натуральную величину, Нателла упивается миром, она пирует, кутит, как ее предки, и мир с его флорой и фауной послушен ей.

Как мастера старой школы, она работает только с натуры. Как учили отец и дед, знаменитые грузинские художники, как советовал друг деда Сарьян — ставит мольберт в саду и пишет, то и дело отбегая посмотреть, что там заваривается, в этом котле.

Близость к природе, впрочем, сама по себе не есть заслуга. Но простые мотивы, пройдя обжиг в огненной стихии живописи, преобразуются в миф. В растениях живут друиды и щедрые божества урожая.

Нателла, безусловно, язычница. Хотя в ее православной семье были даже монахи, а с красавца-деда Репин (его учитель) писал Христа, девочка выросла в настоящего огнепоклонника. Если долго смотреть на полотна, начинаешь ощущать физическое тепло, жар, исходящий от этой земли, травы, цветов и плодов. Там, под ними, в глубине бурлит лава, зажженная солнцем. Моя любимая картина «Красное сухое» — белый барашек в гроздьях черного винограда — похожа на легенду, где души вина, застолья, песни слились в одну многоголосую душу Грузии, которую Нателла через поколения видит, помнит, осязает как родину, хотя родилась на Арбате.

Живопись Тоидзе — живопись счастливого человека. Понимаю поверхностность и даже пошлость этого утверждения. Пейзажи нищего, одинокого, безумного Ван Гога тоже пылают непостижимой радостью жизни… Но случай Нателлы Тоидзе не скрывает «скелета в шкафу». Она счастлива в браке с Вадимом Абдрашитовым, счастлива в дочери и внуках, счастлива в друзьях. Но, по-моему, счастье работы перекрывает неисчерпаемый праздник домашней канители. Вернее, в большой степени делает ее праздником. Она, как все мы, мечется между обедом, малышом, ремонтом — но при этом сходит с ума от того, что в дом принесли охапку сирени, и та, словно «зареванная царевна» (Вознесенский), дожидается ее кисти, и нет сейчас ничего важнее этой охапки цвета и света.

Для Нателлы Тоидзе не слишком прин-ципиален объект. Ей хватает мудрости осознавать, что дух веет, где хочет. Я полагаю, художник в полной мере сливается со стихией живописи, пропитывается ее веществом и, собственно говоря, становится по преимуществу Художником, когда достигает этой мудрости.