СюжетыОбщество

Большая прогулка под стук колес

Наш спецкор Виктория Ивлева взяла сыновей и показала им Россию: от Москвы до Владивостока

Этот материал вышел в номере № 139 от 14 декабря 2009 г.
Читать
Прогулка — проходка от нечего делать, для отдыха, для забавы. Толковый словарь живого великорусского языка В.И. Даля 19 июня. Улан-Удэ Первое, что я вижу, проснувшись рано утром, — абсолютно белое поле за окном поезда. Ночью выпал снег....

Прогулка — проходка от нечего делать, для отдыха, для забавы. Толковый словарь живого великорусского языка В.И. Даля

19 июня. Улан-Удэ

Первое, что я вижу, проснувшись рано утром, — абсолютно белое поле за окном поезда. Ночью выпал снег. Хорошо Антону в шерстяной шапочке!

В Улан-Удэ мы едем в плацкарте на местном поезде Иркутск—Наушки. Наушки — это почти на границе с Монголией, там находится таможня.

В Бурятии мы пробудем до завтрашнего вечера. Ночлег на этот раз обеспечивают культурные связи моих детей: руководительница театральной студии, в которой оба занимаются уже много лет, родом из Улан-Удэ.

И нам оставляются ключи от двухкомнатной квартиры с кошкой, собакой и обедом из трех блюд.

С подачи Леши Тарасова здесь нас опекает Янжима Дабаева, внучатая племянница Итигэлова, Двенадцатого хамбо-ламы (хамбо-лама — глава духовного управления буддистов в Бурятии и Монголии), задавшего человечеству немало неотгадываемых загадок.

Янжима привозит нас в дацан и поручает заботам буддийского студента Бато. А дальше получается целый ликбез: Бато проводит экскурсию по монастырю, заводит в храмы, мы крутим красные и золотые обязательные барабаны с мантрами — крутить их надо только по часовой стрелке, Бато сыплет всякими незнакомыми словами — то ли на тибетском, то ли по-бурятски, то ли по-старомонгольски. Дети, особенно Антон, задают ему кучу вопросов о монастырской жизни, о его собственном пути в буддизм. Бато доброжелательно отвечает, правда, его ответы вызывают только еще больше вопросов…

Огромный пласт почти неизвестного знания сваливается на меня, и голова начинает идти кругом от обилия информации. Но нет ощущения, что здесь кто-то корит за незнание или за неправильную веру или за отсутствие веры вообще — нам просто рассказывают и показывают, что можно — и так. В дацане приходит уютная радость — просто от созерцания ярких ступ, изящных храмов, разноцветных беседок с загнутыми крышами, от карминно-коричневых нарядов монахов, ярко-желтого гипсового тигра на синем постаменте и других затейливо раскрашенных животных, а еще — от всеобщей незлобивости.

К самому Итигэлову, в веселый расписной дворец с золотой крышей, нас ведет один из хранителей, Жалсан-лама.

Итигэлов теперь находится за стеклом, он сидит на возвышении. Я вот написала «сидит» — а понимаю, что это уже необъяснимо. Если он неживой, то как он сидит? Никто не может ответить.

Не знаю, что меня поражает больше: сам факт Итигэлова за стеклом или кедровый короб-бумхан, в котором ламу опустили в землю. Короб этот — третий по счету с момента, — а вот с момента чего? Смерти Итигэлова — нет, не смерти, а вот тогда — чего? А ничего. Необъяснимо. Ну ладно, скажем, с момента перехода Итигэлова в другое качество. И этот последний короб пролежал тридцать лет в земле — и он бел и свежевытесан, как будто вчера сделан. Вот я понимаю, что это незначительно и неважно, не в коробе ведь дело, а в каком-то явлении, не описанном, не разгаданном, не понятном — но короб завораживает, даже привораживает мой взгляд намертво…

Детям моим проще. Игнат, например, говорит:

— Вот если бы я встретил человека с двумя головами, я бы удивился намного больше.

Я бы, наверное, тоже удивилась намного больше. Но двухголового человека я объяснить могу, а Итигэлова — нет. Здесь-то дело не в удивлении, а в не-понимании и не-способности объяснить происходящее разумом. Я даже и слова такого в языке найти не могу — это ведь не между жизнью и смертью, — это ВНЕ того и другого. Я стою перед Итигэловым, и вот мое точное ощущение: как будто из меня вытягивают все, что во мне есть, и закручивают это в какую-то спираль — как торнадо или Млечный путь. Но в этом нет ничего плохого — наоборот, как будто очищение происходит. И я не могу отвести глаз от морщинистого, коричневого, почти обезьяньего лица за стеклом.

А вот спроси меня — хотела бы я каждый день видеть Итигэлова? Нет, конечно. Чтобы не привыкнуть. Чтобы не стало казаться, что семидесятилетний старик, пролежавший почти три четверти века под землей в деревянном коробе, не сгнивший и не съеденный червями, — нормальное явление.

Я прощаюсь с Жалсан-ламой за руку. Рука у него теплая и очень земная.

— Хорошо, — говорю я, — что есть еще на свете вещи, которые наука не может объяснить.

А Жалсан-лама спрашивает:

— Это цитата?

— Да нет.

Янжима потом мне рассказала, что на конференции, посвященной феномену Итигэлова, Жалсан-лама все-таки сделал мои слова цитатой. Спасибо!

20 июня. Улан-Удэ

Изображение

Погода совершенно не радует, холодно, моросит, и два ленивца — Игнат с Антоном — остаются дома, а мы с Филиппом едем на холмы в чистое поле на празднование Хамбын-Обоо.

Это очень странное чувство, когда вдруг посреди своей страны начинает казаться, что ты на самом деле находишься в неведомом тридевятом царстве. На Хамбын-Обоо случилось именно так. Хамбын-Обоо — это такой обычай, когда люди приходят на гору и задабривают местных богов и духов, чтобы те особо не свирепели, а относились бы к нам с пониманием и сочувствием.

Как выбирается холм, я спросить не догадалась, но этот был прямо под гиган-тскими армейскими локаторами. Народу собралось прилично — несколько сотен человек, приехали на машинах и автобусах. Потом появились ламы из Иволгинского дацана, они и вели обряд. Люди вынимали свои подношения, а после часть этих даров была сложена в костер неподалеку от затейливой буддийской ступы, которую каждый должен обойти вокруг, сложив руки лодочкой большими пальцами внутрь. Поскольку среди даров преобладали конфеты, печенье и другие сладости, то и запах от костра шел сладкий и несколько странный, совсем не напоминающий запахи в русских церквях. Не то что он был лучше или хуже, просто совсем другой. Ощущение, что мы не в России, сложилось, наверное, из-за того, что вокруг были только лица с непривычным разрезом глаз и странно высокими скулами и совсем не звучала русская речь. Буддийские монахи в развевающихся одеждах и уходящие в туман холмы добавляли чужеземности. В какой-то момент я даже спросила у стоящей рядом женщины, говорят ли она и ее маленький сын по-русски.

Она засмеялась:

— Конечно, говорим. Это по-бурятски мой сын вот уже совсем не говорит, а я еще понимаю.

Мне очень хочется, чтобы ее сын когда-нибудь заговорил по-бурятски, но я мало что могу тут сделать.

В Россию нас возвращают пара мужиков в куртках с надписью Russia и бесконечные десятирублевки и монеты с двуглавым орлом около божниц со свечами.

Самая главная часть обряда — так называемое капанье. Люди разбредаются по всему пологому холму, достают бутылки и плошки с молоком или водой и начинают лить жидкость вокруг себя, поворачиваясь. Льют очень медленно — не льют, а на самом деле капают. Молочные капли тяжело летят до земли, и она принимает их в себя на радость всем богам и духам. Алкоголь приносить строго запрещено, об этом было специально написано в объявлениях, развешанных по всему Улан-Удэ.

Говорят, на Хамбын-Обоо даже был сам Пандито Хамбо-лама, то есть самый главный в России лама, но мы его не увидели — может, потому что у него не было машин с мигалками и охранников в черных костюмах, темных очках и с туго скрученными на загривке проводами загадочной спецсвязи, отсекающими голову от шеи.

После обряда на другой стороне шоссе начались спортивные соревнования. Мы с Филиппом долго наблюдали за одним стрелком из лука: как он щурит глаз, прилаживает стрелу и почти невидимым движением спускает тетиву. Стрелок был в национальной одежде — темно-красном расшитом халате и синей треугольной шапке с большим отворотом, кисточкой и колокольчиком на верхушке. Ну вот точь-в-точь заморский сказочный гость! Только стрела дяденьки с колокольчиком пронзала не диковинного злодея, а простую мишень… Даже обидно!

Для лам установили деревянную разборную юрту, и специальные женщины варили им какую-то похлебку на солдатской кухне, обычные же граждане выстроились в очередь за позами. Мы тоже поели поз, поглазели на спортсменов и девушек, исполнявших национальные танцы, и порадовались хорошо проведенному дню. Вместе с нами радовались люди с непривычным разрезом глаз и странно высокими скулами.

Боги и духи тоже, кажется, остались довольны.

Все это действо происходило точно у дорожного знака «Кяхта — 203 км» — столько, значит, оставалось еще до границы с Монголией. До Москвы отсюда пять тысяч семьсот двадцать один километр, до Тихого океана — три с половиной тысячи.

У Кяхтинского дорожного знака мы ждем маршрутку до города, ждем довольно долго, и люди на остановке, узнав, откуда мы приехали, начинают спешно сообщать про своих родственников и знакомых, живущих в САМОЙ МОСКВЕ, и рассказывать, как они в САМУ ездили и что там было.

Перед отъездом мы погуляли все вместе по городу под моросящим дождем.

— Наш город — как кошка, мокрый — он жалкий, — сказала мне одна местная девушка, дизайнер и фотограф. Это, увы, так. Но я надеюсь когда-нибудь увидеть Улан-Удэ сухим и с распушенным хвостом.

Главная же достопримечательность бурятской столицы — памятник Ленину — необыкновенна при любой погоде. Отрубленная черная Голова на гранитном постаменте без всяких надписей поражает воображение: сорок две тонны весом, семь метров высотой (семь метров — это вообще-то четыре хороших человеческих роста) — такой советский слепоглазый Шакьямуни с лукаво вздернутыми бровями. Голова странным образом существует сама по себе, вне Ленина — вот как существуют пирамиды независимо от фараонов, для которых они были воздвигнуты. Это идеальный предмет культа, и прообраз его становится не важен: апрельские тезисы, революция и очередные задачи советской власти оставлены для других монументов.

«Бошке Ленина — зачОт. Впечатляет!» — написал пользователь интернета под ником Oggy.

Но мне вот нравится, как сказал о памятнике мой сын Филипп:

— Я видел памятники выше, шире, но никогда не видел такой плотности. Ленин абсолютно нереален, он как будто не из нашего мира. Эта плотность — мир абсолютной гармонии и полной самодостаточности.

20 июня. Вечер. Поезд.

В шесть часов вечера мы садимся в поезд Москва—Благовещенск и едем в Читу. В поездном туалете, как всегда, биоуслуги и черный мешок. Через три часа первая остановка в Забайкальском крае — Петровский Завод, про который я прожужжала детям уши: здесь находится самый невероятный памятник декабристам из всех имеющихся на свете.

Эстетически этот памятник не может не возбуждать: литые бюсты шестерых декабристов помещены в колумбарий вдоль стены, ниже, отдельными барельефами, еще двое — Лунин и Муравьев, посередине — историческая справка из восемнадцати слов о Петровском Заводе, слева цитата из Герцена про богатырей, кованых из чистой стали, а справа — жжОт проезжающих пассажиров ленинское слово про то, как декабристы будили Герцена.

Автор ленинских слов, Владимир Ильич Ульянов, возвышается над колумбарием в полный рост, то ли презрительно попирая декабристов, то ли вырастая из них, как могучий революционный дуб. Стоит Ленин, однако, в глубокой задумчивости, заложив обычно вытянутую вперед руку за спину, — совсем, видать, сбили его с панталыку дворянские революционеры и Герцен…

Сейчас памятник, да и весь вокзал решены в приятных для глаза палевых тонах, а когда-то Ленин и декабристы бронзовыми птицами хохлились у края платформы.

По общему идиотизму трудно найти что-либо равное этому колумбарию — ему бы не на суровой сибирской станции стоять под дождями, снегами, вьюгами, а под пластиковым коробом в музее Советской Пошлости — жаль, нету такого в стране. Хотя, конечно, это как посмотреть — иногда мне кажется, что вся страна и есть один такой большой музей. Я вот с детьми больше половины ее уже проехала — и не было пока что еще ни одного города или поселка, чтобы без мемориальной доски или монумента основателю государства, с которым нам вроде бы уже лет двадцать как не по пути. Фотографирование на фоне Ленина в назидание потомкам даже записано у нас с сыновьями в обязательную программу и выполняется неукоснительно. Я, правда, случайно стерла детей на фоне красноярского Ленина, и на снимке с берегов Енисея у нас остался лишь вождь в компании двух мило оскалившихся прогулочных осликов в цветных попонках и лентах.

Я бы, наверное, больше ни слова и не написала о Петровском Заводе, да много позже, приехав в Москву, решаю вдруг позвонить туда — узнать, откуда все-таки колумбарий. Оказывается, декабристы были пристроены к Ленину, который до этого много лет стоял на станции в гордом одиночестве, — такой вот был им оказан почет и уважение.

Я разговариваю по телефону с Ольгой Коршуновой, директором Музея декабристов, и она мне:

— Да как же жаль, что вы не вышли у нас, здесь ведь дышишь декабристами, больше-то у нас и нет ничего. Мы теплимся городом — двадцать тысяч всего и живет, но работают только музей да малые предприятия для жизни.

— А много в музее бывает народу?

— Девять тысяч за прошлый год! — говорит она радостно и гордо. И добавляет чуть не скороговоркой:

— А вот знаете, у нас есть сопка Лунина, там стоял крест, который он сам возвел, потом, когда атеизм пошел по земле, учитель местный с учениками крест сожгли, а в пятьдесят девятом году другой учитель восстановил, а в 2001-м по инициативе музея сделали точную копию лунинского креста, только тот был деревянный и обит жестью, а новый — металлический. Но сияет, как и при Михаиле Сергеевиче. А праздники какие у нас декабристские — знаете?

— Да как же вам все это удается?

Она смеется в ответ:

— А мы как-то нашего главу залучили в музей и не выпустили, пока все про декабристов и их жен не рассказали. Так и стали союзниками.

Она еще рассказывает про год Александрины Муравьевой, той самой, что привезла в Читу пушкинский листок, начинавшийся строчкой «Во глубине сибирских руд…», про ухоженные декабристские могилы и про то, как в двухтысячном вернули название одной любопытной улице — на ней когда-то поселились сразу десять декабристских жен. Улица опять из Октябрьской стала Дамской.

— Как при княгине Трубецкой, — гордо добавляет директор.

— А как называется у вас главная улица? — задаю я последний вопрос.

А она так хитренько:

— Может, кто-то и считает, что Ленина, а мы думаем, что наша, Декабристов, — на ней и рынок, и магазины, и музей.

И чего только мы там не вышли?

Поезд отправляется, декабристы, Герцен и Ленин медленно проплывают мимо нас…Местность за окном все больше спускается в бедность, на окраине Петровского Завода прямо вдоль дороги сплошь черные провалы бывших цехов металлургического завода — можно спокойно снимать фильм про войну и бомбежку. Выглядит жутко и запоминается надолго, особенно моим детям, которые ничего похожего вживую еще не видели…

Я думаю о детях двадцатитысячного Петровского Завода, которые видят это каждый день — и только вживую…

Теперь, правда, я знаю, что у них есть выбор: можно отправиться на улицу Декабристов, в музей.

Изображение
Изображение
Изображение
Изображение

Продолжение следует. Начало — см. «Новую», № 125, 126, 131, 132

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow