14 декабря 1989 года в 6 часов утра мне позвонил редактор «Огонька» Лев Гущин и сказал, что западные радиостанции сообщили: умер Сахаров. Через минуту я разговаривал с Еленой Георгиевной Боннэр.

— Приходи сейчас. И возьми камеру. Я этого не люблю, но понимаю, что надо. Посидишь с Андрюшей, пока мы с Зорей разбираемся с бумагами.

Они с сестрой сидели в небольшой двухкомнатной квартире, в которой до ссылки в Горький жили впятером: Сахаров с Боннэр, ее двое детей и мама, старая большевичка, которой эта «жилплощадь» принадлежала.

— Пойдем.

Мы спустились на этаж ниже, где было точно такое же более чем скромное жилье (правда, расположенное зеркально), полученное ими после возвращения из Горького. На тахте, застеленной клетчатым пледом, ниже подушек в майке и джинсах лежал Андрей Дмитриевич. Ноги его опирались на венский стул. Двум нездоровым женщинам — Елене Георгиевне и ее сестре Зоре Львовне удалось затащить его с пола, на который он упал, сраженный сердечным ударом, на постель, но подтянуть на подушки не хватило сил. Этот неудобный покой меня потряс. Как жил…

— Возьми на кухне табуретку, сядь здесь и снимай все, что будет происходить. Потом не вспомним. А я пойду наверх смотреть бумаги. Скоро приедут судмедэксперты.

Мы остались вдвоем. За несколько дней до этого, Андрей Дмитриевич позвонил часов в десять вечера и попросил зайти. Должен был прийти наш военный, который хотел подтвердить, что огонь по своим, которых могли полонить афганцы, о чем говорил Сахаров на съезде и за что его подвергли всенародной травле, — реальность. Мы вдвоем провели в ожидании ночь. Офицер не пришел. Разговаривали, пили чай со свежим миндальным печением, которое доставали из бумажного пакета.

— Откуда у вас эта прелесть?

— Купил на съезде. Теперь я подкупленный депутат, — сказал он с замечательной ироничной улыбкой. Эта улыбка осталась со мной…

Я сидел и вспоминал. Открылась дверь, и вошла Боннэр.

— Идем на кухню, покажу, что нашла в Андрюшиных бумагах. — Она положила на стол фотографию с обрезанными от обтрепанности углами, слегка порванную, видимо, по поводу частого предъявления. — Эту карточку он подарил мне во время ухаживания. Питерская подруга, которой я ее послала, чтобы показать, сказала: «Красивый. Но он, часом, не выпивает?» Не выпивал. Твоя?

— Да. Дайте мне.

— Нет. Пересними. Когда она сделана?

— Шестого марта семидесятого года.

— Мы с ним еще не были знакомы.

— Знаю. Я рассказывал про эту съемку, когда первый раз пришел к вам после Горького. У него на рубахе вместо верхней пуговицы была английская булавка. Вы с вызовом ответили: при мне все пуговицы у Сахарова всегда были пришиты. Но в дом пустили.

— Дверь, как ты помнишь, не закрывалась. Мог сам войти. Негативы есть, напечатаешь.

Негативов нет. Они хранились в редакции старой «Комсомолки» в конверте с надписью: «Сахаров». Ссылка Сахарова и Боннэр и мой переход в «Литературную газету» совпали. Собирая вещи, обнаружил, что все пленки, которые я дер-жал в запертом ящике, остались, эта исчезла. Потерялась, наверное. А две фотографии остались. Одна у меня. Другая — у него. И сделаны они были в сахаровской квартире близ Курчатовского института, благодаря протекции Петра Леонидовича Капицы, который попросил, чтобы Андрей Дмитриевич принял нас с Володей Губаревым для сугубо научного интервью. К этому времени его знаменитые «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» уже были напечатаны в «Нью-Йорк Таймс», и страшный скандал разразился на самом верху ЦК и немного пониже — в ядерном центре «Арзамас-16». Сахарова отстранили от секретных работ, и он вернулся в ФИАН. На него наложили запрет. Но я этого не знал. Через день, напечатав фотографии, я пришел к нему вновь. Провожая, он уже в дверях произнес странную для меня фразу: «Не верьте тому, что обо мне говорят и пишут». И улыбнулся.

У него была замечательная, нежная и застенчивая улыбка. Жаль, что те живые и спокойные негативы не сохранились.

А вот печальные сохранились все… Но их мало кто видел, хотя там есть изображения невероятной силы. И невероятного горя.

Пересматривая сегодня эти трагические снимки, я мысленно усаживаю себя на табуретку у стены, оклеенной недорогими обоями, и, глядя поверх тахты и венского стула в окно, за которым сереет современная Москва, думаю, как мы изменились за прошедшие годы. И как не изменился он.

В нашей современной истории был великий человек. Совсем рядом. Двадцать лет назад, день в день, он от нас ушел. И мы его почти забыли. Он ничего не проповедовал и ничему не учил. В нем не было и малой доли мессианства. Он не создал школы и не имел учеников, только небольшую группу (лучших везде меньшинство) пристойных людей, которые были очарованы простотой и достоверностью его жизни и разделяли взгляды на то, что человеческая жизнь даже в нашей стране должна быть приличной и свободной.

Он не был примером даже для своих единомышленников не только потому, что такую жизнь нельзя повторить. Многим не хотелось потеряться в изленившемся времени. Мимо проплывали прежде невиданные возможности для реализации амбиций. Власти. Благоденствия.

Не все брезгливо отдернули руки.

Сахаров в коротковатых брюках и заячьей шапке, вечно прерываемый (но никогда не прерванный), был не лучшим примером житейского успеха. За что боролись? (Ведь боролись же!) Его-то устраивала более чем скромно обставленная двухкомнатная квартира, в которой жил и умер, и жигулевская «пятерка» с всегда буксующим сцеплением.

Но это был его выбор.

Он и во фраке в Нобелевском зале не стоял, хотя премию получил, и три золотые звезды ему не очень-то вернули, и деньги, огромные деньги, заработанные талантом и трудом, отдал на строительство онкологического центра, словно извиняясь, что не смог помочь своей первой жене Клавдии Вихиревой в ее безнадежной болезни.

Он пережил славу, как легкую простуду, — на ногах.

Неудачник Сахаров! Какие возможности упустил. А ведь мог пожить как человек. Как большинство бы и пожило. Да и живет…

Он все защищал нас, оберегал от монстра-государства, хотя народ хотел не его защиты, а снисходительной подачки от сильных этого мира. Как крепко бедному народу вдолбили в голову, что сильный тот, кто кладет милостыню из у тебя украденного в твои же протянутые и связанные руки. А само государство, пожалуй, всегда в наших пределах есть синоним амбициозных и трусоватых циников. Зато в брючных карманах этих разноцветно серых господ маршальские жезлы. Вот обитатели и обманываются.

Сахаров, я так понимаю, хотел, чтобы руки были связаны с головой, и, работая ими, можно было бы обеспечить себе пристойную жизнь, и пожимать ими открыто другие руки по своему выбору.

Он так жил. И хотел, чтобы другие…

На желтой линованной бумаге он нам и Конституцию от руки написал. Впрочем, Конституция в России севрюжине с хреном проигрывает всегда.

А многие все-таки выпали из гнезда. И алюминиевое поколение — легкое, удобно сгибаемое, лишенное способности притягиваться к магниту общечеловеческих ценностей, — не все поколение…

Ссыльные годы одиночества с любимой женщиной Еленой Боннэр, годы голодовок, преследований, унижений, слежек, издевательств и болезней он достойно выдержал, чтобы чувствовать себя вольным и свободным и чтобы мы, и сегодня не до конца осознавшие себя людьми, жили по-человечьи.

Не заслужили мы Вас, Андрей Дмитриевич. Вы были нашей удачей, а не завоеванием.

Мы сочувствуем тем, кто любил его и продолжает любить, всему нашему народу, частью понимающему, что он утратил, но в большинстве не подозревающему о потере. Поскольку он никогда не осознавал необходимости обретения свободы и человеческого достоинства, то живет, как пришлось, ничего не желая менять.

Сахаров не был услышан страной, хотя страна его слышала много раз. Глухота порождает немоту.