Завершаем публикацию газетной версии публичной лекции профессора Аузана, прочитанной в рамках проекта «Публичные лекции «Політ.UA» в Киеве («Публичные лекции Polit.UA» — ближайший родственник «Публичных лекций «Полит.ру»). В первой части, опубликованной в прошлом номере, речь шла о том, что для осуществления модернизации нужен национальный консенсус по долгосрочным целям — своего рода «сделка» между прошлым и будущим. А также о том, что стандартный вариант модернизации — это путь от обычая к закону. К сожалению, в России нет точки опоры, связанной с традиционными сообществами. В конце первой части автор задает вопрос: почему?
Жизнь «по понятиям»
В странах, переживших длительный тоталитарный режим, уничтожаются обычаи вместе с традиционными сообществами. Это еще Фридрих фон Хайек установил, а мы, к сожалению, на себе практически это чувствуем. В тех регионах, которые были особенно важны для тоталитарного режима, в них этот традиционный слой вычищен, его нет. И мы получаем совершенно другую постановку задачи. У нас нет обычаев, которые живут в традиционных сообществах. А есть атомизированное население, а вместо обычая — криминальные «понятия». Приходится говорить о нестандартном варианте модернизации, когда нет исходной точки — обычая, а есть исходная точка криминального «понятия».
На первый взгляд «понятия» — это тоже такая традиция. Действительно, воровские сообщества существовали давно. Мы даже понимаем, что есть в России различия между «бандитским» Санкт-Петербургом и «воровской» Москвой, это даже на методах людей, которые приходят из того или иного региона, отражается. В смысле воровских традиций Москва — город старый, там был воровской закон. А Петербург возник на болотах — не на чем там было основывать воровской закон. В Петербурге возник бандитизм и, соответственно, другая система правил преступного поведения. Такие исторические различия есть, но я бы ими не увлекался.
Если посмотреть всерьез, а когда же возникли «понятия» организованного преступного сообщества, то выясняется, что они возникли в середине ХХ века, в условиях тоталитаризма. Кстати, я думаю, не только СССР показал этот пример. Посмотрите, на фашистский режим в Италии: из традиционной организации, которая была связана с традиционными сообществами — я имею в виду разные виды итальянской мафии, — тоталитарный режим выковал и довел до алмазной твердости организации, которые заранее настроены на работу вне закона и против закона. Таково чрезвычайное давление, которое развивает тоталитарный режим. И я думаю, что Италия и до сих пор расхлебывает эту кашу на юге страны. Она экспортировала эту проблему в США (следующий «завоз» мафии осуществил СССР), и это следствие не традиционных отношений, а тоталитарных режимов, которые создали такой продвинутый тип преступного сообщества. «Понятия» — набор правил, который сформировали эти преступные сообщества, с ними невозможно поступать, как с обычаем. Потому что обычаи предшествуют закону, и закон не порождает обычая, а вот «понятия» порождены противостоянием закону.
«Черные крыши» в России давно вытеснены «красными», то есть «понятия-то» остались, но они размываются «беспределом». Есть уже 20 лет развивающееся направление — экономическая теория преступления и наказания, основанная Гари Бекером. Есть достаточно продвинутые модели, и там есть положение, которое очень хорошо иллюстрируется советским воровским законом. Вор «в законе» не имел права заводить семью и имущество. Как только это правило нарушается, начинается размывание преступного сообщества. Почему? Теория отвечает на этот вопрос так: потому что рискованному стохастическому доходу от преступной нелегальной деятельности начинают предпочитать постоянный доход от легализованной деятельности, и мафия начинает превращаться в один из видов капиталистической деятельности. Преступная деятельность уходит все дальше на периферию. Видно, как в США это произошло — от 20% национального оборота в начале 1930-х годов до где-то 3% национального оборота в конце ХХ века.
Поэтому главная проблема не в том, что делать с преступными группировками, а что делать с «понятиями», которые продолжают работать не только в лексике первых лиц, но и в лексике разных общественных групп. Возьмите «беспредел», который характеризует неработающие законы и «понятия», — ведь это слово из того же самого ряда. Мои замечательные друзья и партнеры из московского клуба «2015», куда входят известные предприниматели и менеджеры, хорошо описывали развитие России в 2000-е годы следующими формулами: сначала у них была формула «бабло побеждает зло», а в 2005 году они уже говорили: «да, бабло побеждает зло, но фуфло побеждает бабло». «Понятия» остаются основой для суждений и, если хотите, инструментом разбора конфликтов, интерпретации конфликтов. Чичваркин недавно из Лондона объяснял, что произошло с его бизнесом: по существу, его «крышевал» Таможенный комитет, а тут, видите ли, пришло Управление «К» и потребовало денег, но это же не «по понятиям». Все понимают — не «по понятиям». Один очень высокий чиновник толковал, в чем, с его точки зрения, заключается для российских верхов проблема Ходорковского. В том, что с серьезным пацаном поступили не «по понятиям», и теперь, если он выходит, то «по понятиям» он «имеет право», и вот это — проблема.
Образуется целая сетка таких суждений, и в итоге мы выходим на довольно серьезный вопрос. Потому что суждения суждениями, а ведь есть такая функция суждения, без которой общество не в состоянии прожить даже одного года. Я имею в виду суд. Потому что без законодательной власти можно жить веками в традиционном обществе, без исполнительной власти можно жить годами и даже десятилетиями. Могу привести примеры, в том числе и не очень древние. Например, Калифорния в середине ХIХ века 18 лет прожила формально в составе Соединенных Штатов Америки, а фактически без какого-либо правительства и губернатора. Но без судебной власти невозможно прожить и одного года. Невозможно, потому что постоянно возникающие конфликты надо как-то решать. А если судебная власть должна исполняться, она должна исполняться на основе чего-то, на основе какого-то суждения, какого-то правила. И если не работает государственная судебная власть, то будет работать традиционный авторитет, а если нет традиционного авторитета, то будет действовать криминальный авторитет. Последнее, что остается, — это суд Линча, самосуд. И я не знаю, какой из вариантов хуже.
Успешнее всего проблему конкуренции обычая и закона решили англосаксонские страны, когда они создали прецедентное судебное законодательство. Но на той же почве суда, видимо, придется решать и проблему отношений «по понятиям». Как решать? Например, через формы примирительного правосудия, которое основывается не на «понятиях», а на удовлетворенности сторон. Суды присяжных. Пусть они рассуждают даже «по понятиям», а не по закону, но возникает переливание этих суждений в норму законного решения. Третейские суды. Там, где существует сообщество, третейские суды эффективны — но только там, где существует сообщество.
Откуда взять культурный капитал
Суд — это способ примирения с настоящим, а не создание целей будущего. Как быть с целями будущего? Может быть, мы выруливаем в этом нестандартном нашем варианте, когда нельзя опереться на обычай, двигаясь к закону в ходе модернизации, но куда мы выруливаем? Можно ли говорить об ожиданиях и доверии, которое возникает на долгосрочных горизонтах? Откуда берутся эти вещи? И теперь я буду говорить уже не о социальном, а о культурном капитале. Потому что суд в лучшем случае восстановит социальный капитал, правда, уже не традиционного типа, а того, который действует между сообществами, что хорошо. А вот культурный капитал — опять-таки он от культурной специфики отличается, и он довольно сильно воздействует на реализацию критериев успеха.
Сначала я приведу экзотический пример, а потом вернусь к родной России. Экзотический пример называется Объединенные Арабские Эмираты. Обычно — и это видно по графикам — это страны «нефтяного пузыря», но интересно, что в ОАЭ уже 60% валового национального продукта не связано с нефтью. Как они этого добились? Им удалось, на мой взгляд, опереться на культурный капитал в этом процессе модернизации. У кочевых обществ есть свои особенности этноэкономического поведения: скажем, высокая коллективная автономность, способность к управлению процессом, потому что некогда спрашивать шейха или султана, направо гнать верблюдов или налево. Поэтому исторически выработаны способности, которые они использовали для других вещей. Кто такие эти люди в белых одеждах, граждане Арабских Эмиратов, подданные шейхов? Это люди, которые занимаются регулированием и ротацией мигрантов, работающих на разных направлениях: пакистанцев — в такси, индийцев — в софте, иранцев, которые взяток не берут, — в таможне. И каждые два-три года — менять, для того чтобы эти уезжали, приезжали другие, чтобы не нарастали скрытые коррупционные сети. Они занимаются управлением сами и, по-моему, успешно занимаются. Правда, для того чтобы они смогли это делать, нужно было, чтобы эта их роль была поддержана определенными статусными институтами, которые гарантируют и образование, и пенсии, и устойчивый доход. Вот эти институты нужно было создать. Это не просто так повезло, что вырос в пустыне цветок и зреют ягодки развития от нефтяного настоящего к какому-то более модернизированному будущему. Эти свойства были реально поддержаны созданием институтов, которые воспроизводят и усиливают культурную специфику, превращая ее в культурный капитал.
Давайте теперь поговорим про Россию. Президент Медведев в программной статье назвал пять приоритетных направлений развития страны. Прекрасно, что там не оказалось ни одного вида массового производства (есть «новое медицинское оборудование», но я надеюсь, что президент имеет в виду не шприцы. Потому что если будут делать шприцы, то Россия их будет делать очень плохо). Хорошо, что там нет автопрома. На самом деле, ситуация с российским автопромом трагикомическая. Трагическая, потому что как раз сейчас стоит вопрос об увольнении тысяч человек в Тольятти, и АВТОВАЗ впервые признал, что он производит некачественные автомобили. А с другой стороны, страна удивляется: мы сто лет не можем освоить автомобильные технологии, а узбеки «Дэу» делают.
Когда говорят об успешных истоках русского автопрома, то вспоминают «Руссо-Балт». Но сколько машин производил «Руссо-Балт»? Пока делаются единичные экземпляры или мелкие серии, как с ракетами, как с турбинами — все хорошо. Ведь за время, пока не смогли освоить массовые автомобильные технологии, космические-то создали и освоили. «Руссо-Балт» — не аргумент, потому что, знаете, сколько автомобилей производили Соединенные Штаты Америки в 1917 году? 1 миллион штук, а в 1929-м — 5 миллионов штук в год. Так что не надо про «Руссо-Балт». А понимание того, что что-то не так с автопромом, уже, по-моему, в народное сознание вошло — стало грустным анекдотом.
Стоит российский автомобильный завод — плохие машины сходят с конвейера. Заменили всех менеджеров немцами — опять плохие. Заменили все технологии на немецкие — хоть убей, машины все равно плохие. Рабочих привезли немецких — машины все равно сходят плохими. Сидят на холме недалеко от завода бывший директор завода и бывший главный инженер, и один другому говорит: «Я тебе говорил, что место проклятое».
В каком-то смысле это правда — Россия сейчас проклятое место для массовых технологий, но благословенное для другого. Потому что это повторение кукурузных проектов: есть места, где кукуруза растет, а есть места, где не растет, а растут совершенно другие растения. Массово-поточные технологии в России реализуются плохо. Посмотрите на этносоциологические исследования, и они вам скажут, что по ряду причин в России с соблюдением стандартов и технологий дело очень плохо обстоит. Об этом я много говорил в своей лекции «Национальные ценности и конституционный строй». Зато хорошо обстоит дело с креативностью, и это доказано, скажем, исследованиями, которые делаются по школам. Когда ребенок приходит в школу — Россия, по данным международных исследований, абсолютный лидер, а вот когда он выходит из школы — все гораздо хуже. Проблема состоит в том, что здесь, как и в экзотическом примере с ОАЭ, есть то, что может быть превращено в культурный капитал. И речь идет не только о мозгах. Между прочим, конструкторы автомобильные, вывезенные из России в Южную Корею, сыграли немалую роль в создании автомобильного производства. «Левши» есть, которые в забытых городах блох подковывают, но это касается индивидуальных случаев, опытных образцов, малых серий.
Боюсь, что попытки развиваться в сторону массовых технологий сегодня обречены, а попытки двигаться в сторону нестандартных технических решений заблокированы другим. Если хотите, чтобы это был культурный капитал, нужно что-то делать с системой образования, прежде всего со школами и техникумами. Система образования сегодня гасит креативность. В советские времена существовало определение, что процесс образования — это процесс борьбы системы образования с природной одаренностью обучающихся. Оказывается, это не шутка, ровно так и есть — и система образования в наше время, наконец, одержала победу над одаренностью учащихся. Поэтому придется строить институты, которые превращают эти особенности этнокультурного поведения в культурный капитал.
А время для успешных массовых технологий в России наступит тогда — и только тогда — когда законопослушание будет возведено в ранг национальной ценности. Потому что закон и технологический стандарт — это братья-близнецы. Они про одно и то же: про правила, которые нужно соблюдать.
Нация в отпуске
Но и этого недостаточно. Может быть, достаточно для выбора направления и специализации, включения в мировые рынки, но недостаточно для долгосрочных целей. Долгосрочные цели-то в чем, откуда их брать? Я бы сказал, что существует два способа их формирования, причем самый простой опять-таки для России не подходит. Существуют способы компаративного кластерного анализа, которые позволяют проложить маршрут с использованием других успешных примеров. Например, постсоветской республике можно двигаться в сторону Малайзии, чтобы потом повернуть в сторону Италии. Потому что вполне реально за 15 лет воспроизвести институты, близкие если не к Северной Италии, то к Южной. Такого рода кластерные расчеты по рейтингам институтов возможны. Цели в этом случае — вешки, через которые нужно проходить. Но только для России это не годится, как это не годилось для Испании. Страны, которые были центрами империй, находятся в мучительном положении — мечта о будущем скована успехами прошлого.
Конечно, и в прошлом можно находить разные точки успеха, которые могут определять образ желаемого будущего. Например, в ХIХ—ХХ веках Россия несколько раз выдвигалась на положение научного и культурного лидера мирового значения, правда, это возвышение касалось далеко не всех, а сами «счастливцы» нередко заканчивали жизнь в эмиграции, а то и в лагере или в петле — чтобы потом стать объектом народной любви и государственной гордости. Отсюда одно из популярных объяснений этого феномена — авторитаризм и «закрытый тип» культуры заталкивал людей в среду духовного и интеллектуального поиска, а потом, естественно, выносил им свой приговор…
Я бы, однако, обратил ваше внимание на другое, более позитивное обстоятельство. Лет за двадцать до каждого заметного научно-культурного взлета происходили важные изменения в российской школе. Может быть, в школе опять пора что-нибудь всерьез поменять? Потом, правда, и вне школы менять придется, чтобы не засовывать творческого выпускника в массово-поточное производство чего-нибудь потребительского, а обеспечить институциональную среду для малого инновационного предпринимательства с большими результатами.
Рождению ценностей, определяющих долгосрочные цели, обычно предшествует осознание пустоты.
Социолог и политолог Рональд Инглхарт, представитель мичиганской школы кросс-культурных исследований, сформулировал две гипотезы. Одна — о дефицитности, а вторая — о социализационном лаге. Достижение прежних ценностей рождает вакуум и требует появления новых; это изменение довольно длительное, потому что только до 25 лет поколение может воспринять новые ценности. Нужно, чтобы подвижка поколений была, тогда новые ценности утвердятся.
Я думаю, это вполне применимо к тому, что происходит в наших странах. Мы ведь наблюдали, как сработал этот механизм за последние 20 лет. Та революция, которая произошла в начале 90-х, разметала в клочья СССР. Она, конечно, по-разному проходила, скажем, в России и в Украине и ориентировалась на разные ценности, но думаю, что в России преимущественно, а в Украине в значительной степени она была ориентирована на цели «антидефицитной революции» — на достижение общества потребления. Строго говоря, это не ценности, это — утилитаристские нормы, «удобства». И достижение этих норм в России происходит, когда торговые сети пришли в областные города и пошли в районные, туда же двинулась мобильная телефония — общество потребления побеждает в России. Эти прежние ценности достигнуты тем поколением, которое выходило из дефицитной экономики. Правда, вследствие наиболее полного достижения этих целей комфортности нация уходит в отпуск.
Знаете, у Виктора Шендеровича есть такая миниатюра, немножко страшненькая. Лежит человек вечером, ворочается в постели. Не может заснуть, думает: «А вдруг Бог все-таки есть? Господи, как мы все неправильно живем, с завтрашнего дня надо начать делать добрые дела. А если Его нет, тогда зачем все? А если Он все-таки есть?.. А вдруг Его нет?». Тут раздается голос: «Да, нет меня, нет, спи ты, наконец». Вот в России нация ушла в отпуск, она сейчас спит. Бог сказал, что его нет. Высокие цели еще не рождены, хотя, на мой взгляд, прежние исчерпаны. Отпуск является следствием их исчерпания. Но без появления этих целей не запускается процесс долгосрочной модернизации. А он долгосрочный, и он социокультурный, а не технико-экономический. Вот когда вы его считаете технико-экономическим, происходит прыжок, удар головой о потолок и падение, потому что быстро можно только мобилизацию проводить, а не модернизацию.
Наиболее популярное сейчас изречение среди моих коллег в группе независимых экономистов СИГМА звучит так: «Те, кто хочет все и сразу, получают ничего и постепенно».
