Из дневника

С Альфредом Гаррьевичем нас свел Любимов. Случилось это в 70-х годах (я тогда днями и ночами пропадал на Таганке). Шнитке писал музыку к спектаклям, приходил в театр и иногда тихо, в отдалении, сидел на репетициях. Встречались в Юрином кабинете. Недолгие и счастливые беседы.

…Как-то в телеинтервью Шнитке спросили, считает ли он себя гением. В ответ — с обезоруживающей улыбкой и простотой — разве дело в определении? Это неважно. Главное — выразить себя и отдать.

…Получил драгоценные пластинки А. Шнитке с дарственной надписью. Как всегда, как каждый из нас, он — посвящая — преувеличивает десятикратно, стократно значение того, кому посвящает. Преувеличивает и свою дружбу, и любовь к нему. Может быть, так и тут? Нет. Вот человек, который физически-музыкально не может не быть искренним, не может быть неискренним. Поэтому для меня это награда и аванс. Это ведь все равно что Моцарт или Бетховен мне подарили свою музыку… Какое же право я имею сдаваться?

Письмо Альфреду Шнитке от 24 ноября 1994. (Он тогда серьезно заболел.)

Дорогой Альфред Гаррьевич!

Думая о Вас, слушая Вас (едва ли не с первого нашего знакомства и до сегодняшнего дня), я всегда чувствовал, но никак не мог вспомнить какой-то мотив, какие-то слова, прямо относящиеся, по-моему, к Вам. А сегодня — вдруг вспомнил. Это — надпись Анны Ахматовой на одной ее поэме («Триптих»), хотя надпись эта относится, конечно, ко всей ее поэзии, ко всей ее музыке, как и к Вашей.

Вот она:

И ты ко мне вернулась знаменитой,Темно-зеленой веточкой повитой,Изящна, равнодушна и горда…

Я не такой тебя когда-то знала,И я не для того тебя спасалаИз месива кровавого тогда.

Не буду я делить с тобой удачу,Я не ликую над тобой, а плачу,И ты прекрасно знаешь почему.

И ночь идет, и сил осталось мало.Спаси ж меня, как я тебя спасала,И не пускай в клокочущую тьму.

Пусть Ваша музыка, вернувшись к Вам знаменитой, спасет Вас, как Вы ее спасали.

Никогда не забуду Ваших добрых слов ко мне в самую тяжелую для меня минуту. Дай Вам Бог и Ирочке сил. Сердечный всем троим привет от моей Иры и от меня.

Из дневника

У каждого была своя Девятая симфония… Бетховен, Малер и вот — Шнитке (свою девятую он дописал уже очень больной). Она его спасала и удерживала, его, находившегося в безнадежной, в абсолютно безнадежной ситуации. Спасала музыка.

6 августа 1998

Умер Альфред Шнитке.

Будет написано неисчислимое количество слов о гениальности его как композитора — в ряду самых великих от Баха до Шостаковича. Тут я не судья.

Я хочу и имею немножко право сказать о нем как о явлении, может быть, беспрецедентно духовном.

Да, да, да. Мне это трудно понять — музыкально, — но я это чувствую. Чувствую, что он соединил — одновременно и невероятно органически и дисгармонически — эпоху трех последних музыкальных веков. Наверное, наверное, в этих трех веках (а конечно, еще и дальше и дольше) он чувствовал себя как чудесная рыба в своей воде: конечно, он знал их всех, своих предшественников, обожал их — кумиров не делал, — на них основывался, их цитировал, «лжецитировал» иронически, трагически. Да, три века музыки, сошедшиеся в нем (особенно в трех последних десятилетиях).

Суть: не только и не столько, может быть, дело в том, что умер гениальный композитор, а в том — и это главное, — что умерла (ну, конечно, не умерла, умерло телесное) гениальная душа. Гениальный дух.

Главное, что он для меня представляет, — это сосредоточение — не взаимоистребляющее, а взаимоугомоняющее, взаимогармонирующее — столь разных, казалось бы, противоположных и даже антагонистических поисков духа.

Еврей, немец, русский. Разнокровье только ускорило его духовное развитие, укрепило его талант.

Католик, святоотцом которого был православный отец Николай из церкви Ивана Воина… У Шнитке был прямой, без отклонения путь к Богу (заметил однажды М. Ростропович).