Пятичасовой Достоевский театра Meno Fortas поставлен в Вильнюсе, на литовском. Но премьера прошла 14 ноября в Москве, на фестивале «Сезон Станиславского» (а в октябре был показ в Петербурге, на «БалтДоме»).
«Стиль Някрошюса» — завораживающая игра на сцене с огнем, водой, камнем. Демонстрация опытов режиссера-алхимика с корабельной парусиной, зелеными яблоками, золотыми трубами. Но в «Идиоте» этой ворожбы почти нет.
Есть — актеры. Среди них — дебютант, недавний студент Даумантас Цюнис. На его князя Мышкина пять часов и смотришь, как на огонь.
Кованые латунные кроватки для младенцев хороших фамилий стоят у задника строем, обозначая то набережные Петербурга, то ограды Павловска. Двери (филенчатые, карельской березы) висят в глубине сцены на тросах. Увы: висят в черной пустоте. Здесь за парадными дверьми нет ни стен, ни дома.
Да и кто из персонажей «Идиота» готов нести простое бремя домохозяина?
Отца или матери семейства? Вообще — взрослого человека?
Как все нервны! Жесты угловаты, слова ядовиты. Запальчива речь Аглаи (Диана Ганцевскайте), гимназическим вздором дышат просьбы Аделаиды о «сюжете для картины», мальчишеским враньем полны рассказы генерала Иволгина (Витаус Румшас), по-детски пуглива и бдительна мать дочерей на выданье Епанчина (Маргарита Жемялите).
А Рогожин (Сальвиус Трепулис) с украденными у отца — во имя любви! — десятью тыщами и запоем во Пскове? А Настасья Филипповна (Эльжбиета Латенайте), заветный «русский архетип» в черных шелках с вывертом и выкриком подростка?
…Да они же все — дети! В жемчугах, в сединах, в генеральском чине. Дети из нарядных кроваток, защищенные от мира их узорной решеткой. Притом все они — единственные дети Отца Небесного: каждый слышит лишь себя и не отвечает ни за кого.
Если чуть перефразировать слова генеральши Епанчиной о дочке Аглае — «Дети своевольные, дети фантастические, дети сумасшедшие! Дети злые, злые, злые!»
Странные существа в сером сукне, в полукрылатках, полулохмотьях ходят среди актеров как духи города. Вздымают реквизит, точно разводят мосты. Мышкин медленно проходит меж ними. Достает из кармана бумажные кораблики, пускает их по Неве.
Лев Николаевич вправе отдохнуть за игрой. Кажется: только он тут и взрослый.
Даумантас Цюнис в роли князя похож на веселого и терпеливого юного священника в лагере для трудных подростков. Худой, остроносый, светловолосый юноша с почерком игумена Пафнутия точно летит по сцене. Никакого юродства: он прост и ясен. Прямодушен — и от того ласков к каждому. Но явно не от слабости его всепрощение. Тут другое: может ли брат милосердия обижаться на больных детей, чем бы они не бредили?
В православном учении о девяти ангельских чинах высоко стоят ангелы-Cилы. Их небесное ремесло — сходя на землю, нести немощи немощных. Мышкин у Някрошюса — этой природы. И весь бедный бестиарий Петербурга на сцене опирается на него.
Их страсти, их себялюбивое горе, их клокочущая ревность и раздавят Мышкина. Даже для ангела эта ноша не по плечу. И видно, как князь слабеет под общим натиском.
При этом: чем ближе к финалу — тем острее жалость зрителя к «больным детям».
Юные актрисы Meno Fortas страшны в словесном поединке «двух невест». Точно они, обезумев от себялюбия, раздирают ангела-хранителя за крылья. Еще сильнеe другая сцена: беспардонные, непрошеные письма Настасьи Филипповны к Аглае — тут и бездны душевные, и скорая смерть, и Христос, и ультиматум: ну-ка выходи за Мышкина!
«Генеральская дочь» в полуобмороке — руки «блудницы» преследуют ее, ласкают, жестоко трясут за плечи. Настасья Филипповна швыряет листы писем в бедную свою адресатку, заклинает, кричит: «Почему я вас хочу соединить: для вас или для себя? Для себя, разумеется, тут все разрешения мои… А между тем я в вас влюблена».
Какое там прайвеси! Правеж! Русская классическая пытка душой нараспашку.
Рогожин оттаскивает Н.Ф. Обнимает ее — с точным знанием каждой косточки. Они-то одной породы! И если б ярость и тщеславие падшего ангела можно было б смирить, если б мы умели любить кого-то так, как себя в стдании…Ну — или хоть ценить теплo.
Нo это истины для взрослых. А русский роман XIX века презирает тех, кто не холоден и не горяч. «Последние истины» ему, знамо дело, дороже жизни. Безумие этих двух не наиграно. Рогожин и Настасья Филипповна в спектакле Някрошюса горят и завораживают, словно бесы. Конечно — те, что из числа падших ангелов.
Но ведь все мы выросли с ними. И кто не был околдован их пламенем?
…Князь Мышкин стоит на сцене, воздев руки с письмами Н.Ф. к небесам.
Точно просит прощения за кипучую смолу наших страстей, истерик и исповедей.
В которой вот-вот захлебнется сам: рассудок ангела нас, мятежных, не выдержит.
Някрошюс идет строго за Достоевским. Все по роману. И в 1900-х, и в 1970-х это пылкое безумие хрестоматий, вечная горючая скорбь, детское «все или ничего» честно почитались национальным идеалом. (До него не все дотягивались. Но стремились!)
А теперь — что-то стряслось с русским обывателем. То ли он попростел, то ли повзрослел.
Александр Блок, верный рыцарь Настасьи Филипповны, писал — после революции, перед смертью — о «веселых истинах здравого смысла, перед которыми мы так грешны». «Идиот» Някрошюса поставлен уже за чертой: там, где истины здравого смысла и альтернатив-то не знают. Ведь ментальность нации — не факт, а процесс. Даже в России.
Пассионарии наши жгли все свечи со всех концов, пока не испепелили друг друга в XX веке. «Падшие ангелы» русского классического безрассудства изошли из нас. Не как из стада свиней, конечно. Скорее уж как из табуна рабочих — не скаковых — лошадей.
А лошади… что с них взять? Лошади любят овес. А также каждое утро пашут.
«Довольно увлекаться-то, пора и рассудку послужить», — говорит в финале романа генеральша Епанчина, самая добрая (а значит — умная) из «больных детей». Премьера Някрошюса о том, какое трудное, нежное, жертвенное дело — служить рассудку. О том, что пора пристроить к парадным дверям России, висящим в пустоте, стены и дом.
Думаю: Meno Fortas еще не раз привезет «Идиота» в Москву.
Замечательный спектакль.
