В программе концерта прозвучали новейшие сочинения Валентина Сильвестрова и Арво Пярта.

Один живет в Киеве, другой — между Германией и Эстонией. Оба в своем свободомыслии, пройдя через авангард, по определению живущий сопротивлением среды, вышли за его пределы и вещают будто с небес.

Валентин Сильвестров обратился к мелодичным малым формам, считая, что одна мазурка Шопена может сказать больше, чем иная симфония. На встрече со студентами консерватории перед концертом Сильвестров предупреждал их: «Монументальность жутко подозрительна и опасна. Весь ХХ век возводил колоссальные монументы, а все превратилось в кровавую баню».

Арво Пярт — ведущий европейский композитор — еще в середине 70-х выработал новый стиль tintinnabuli — «колокольчики», основанный на простейших и благозвучных звуковых элементах. Сам он назвал его «бегством в добровольную бедность».

По разным обстоятельствам услышать сочинения именно этих композиторов в России — большая редкость. А право свести их вместе в одном концерте было предоставлено выдающемуся пианисту и пропагандисту современной музыки Алексею Любимову.

Буквально накануне Любимов провел в Большом зале консерватории вызывающе яркий концерт «Механический балет», вместе со своими учениками показав и традиционные, и провокационные сочинения для четырех фортепиано одновременно. Возмущению поклонников Любимова, знающих его как отменного клавесиниста и исполнителя «Лунной сонаты» на инструменте бетховенских времен, не было предела: «Хоть бы предупреждали!» Другая часть зала была сражена звуковыми эффектами и свободой мышления Фелдмана, Бартока, Мартынова, Антейла, собранных в такую неожиданную компанию, да еще в «главном зале страны», все чаще предпочитающем «буржуазные» — более спокойные, кассовые и даже глянцевые концерты.

В проекте Любимова «Сильвестров — Пярт» в Рахманиновском зале звучала музыка, принципиально отличная от четырехрояльного фейерверка. Однако сочинения Сильвестрова последних лет тоже не были приняты однозначно. На встрече со студентами он говорил так по-свойски, что можно было только дивиться: как ты сам до сих пор не дошел до таких простых и очевидных истин? Потом смеешься сам себе: ведь они и есть мудрость — следствие долгого непростого пути.

То же случилось и с его музыкой. Мини-атюрные Багатели для фортепиано были чуть ли не до смешного просты и благозвучны. Исполнял он их, как и задумано, «нежным и сокровенным тоном».

Ангельские мелодии и гармонии действительно казались аллюзиями на Шопена, щемящая светлая грусть уносила к песням Шуберта. Студенческая часть зала немедля окрестила багатели «светлухой» (в противоположность «чернухе»). Те же, кто следит за творчеством Сильвестрова давно, ценит его стремление уловить гармонию, которая счастливо посещает человека лишь на миг. А беспримесно зафиксировать эти мгновения дано одной музыке. Только вот какая нужна для этого творческая воля!

«Иконописец, прежде чем взяться за кисть, постится, чтобы его не задавил канон… Для меня эти багатели стали таким постом, прежде чем я взялся за сочинения на литургические тексты. С меня сошла композиторская короста», — признался Сильвестров.

Его духовные хоры последних лет исполнил в Рахманиновском зале хор «Духовное возрождение» Льва Конторовича. И не надо ставить знак равенства между словами «духовный» и «церковный». В хорах Сильвестрова ничего церковного нет. Если проста мелодия, то гармония слоится так, что будто слышишь гудение космоса или будто ангел тихо расправляет сильные крылья. Парадоксальный девиз Любимова «Выйти за пределы, прикоснуться к реальности» сработал и здесь. Молитва «Отче наш» на мелодию Сильвестрова звучала рядом с другим, но уже земным завещанием — это «Заповiт» узника Тараса Шевченко. Так и все другие песнопения (рождественские колыбельные, псалмы Давида, цикл «Аллiлуя: Вечiр, Ранок, Нiч» и даже Ave Maria) созданы человеком, который когда-то в своих авангардистских исканиях дошел до последних звуковых границ и… преодолел их, резко уйдя в музыку, наиболее сообразную человеческому восприятию.

И все равно последний Сильвестров — противопоставление академизму, композиторской спеси. Это созвучно тому, как он с презрением говорит о внезапно нахлынувшей на Россию религиозности: «Рядом человек загибается — а мы свечку в церкви ставим за кого-то вообще…»

Не надо «за кого-то вообще». Арво Пярт предпослал своей последней симфонии «Ангелы» такое вступление: «Я посвящаю свою Четвертую симфонию Михаилу Ходорковскому, с пожеланиями мира душевного, несмотря на все удручающие обстоятельства его существования. Большее не в моих силах. Я не знаю даже, сможет ли он когда-нибудь услышать это произведение. Все же надеюсь, что мой почтовый голубь когда-нибудь долетит до далекой Сибири».

К пяртовскому сопереживанию-сожалению прибавьте нежность (как в каноне: «Свете светлый…») и некоторые бессловесные, но звуковые (и весьма изобретательные) «рассуждения» на тему, что происходит с ангелами, посланными на Землю словно бы на разведку. В музыке Пярта, построенной на контрастах, есть и небесная арфа, есть и шествие узников, и негодование…

Арво Пярт приезжал в Москву, чтобы прорепетировать симфонию с музыкантами Камерного оркестра Musica viva под управлением Александра Рудина, который своим качеством и открытостью давно достоин таких необыкновенных премьер. На московской премьере композитора не было, но в зале все передавали друг другу, что накануне он сходил в Хамовнический суд своими глазами увидеть Ходорковского и все происходящее.

После концерта спорам о композиторе, который, казалось бы, давно состоит в сонме безукоризненных, все равно не было конца. Кто-то высказал громкое мнение, что готов слушать такую музыку бесконечно, но в более камерном зале. И это было точное замечание. Публичная молитва всегда смущает.

Но те, кто заранее знал, что концерт посвящен Ходорковскому, в своем настроении целиком приняли это великое приношение узнику от музыкантов, бесконечно далеких от политики. Тем оно было убедительнее и красноречивей. А в стране, которая завралась, искренние споры нужны как никогда. Даже если они касаются только музыки. Тем более что она, оказывается, еще не утратила способности говорить главное не просто о сегодняшнем, но самом больном. А мы-то боялись, что на ее долю остался уже один энтертейнмент.