В Саратовской области пересмотрено более 20 тысяч уголовных дел, возбужденных в советское время по политическим статьям, и сотни тысяч административных производств в отношении раскулаченных крестьян и депортированных немцев. Реабилитация продолжается двадцать лет и еще не завершена: в нынешнем году в прокуратуру и милицию обратились за восстановлением справедливости более 2 тысяч потомков репрессированных.

За идеологически неверно размещенный портрет

О жертвах политических репрессий в Саратовской области публично вспоминают раз в год: 30 октября, в официальный День памяти репрессированных, возлагают венок на Воскресенском кладбище, где похоронены расстрелянные. В последнее время большие начальники не посещают церемонию, присылая замов. Централизованно информацию по истории репрессий в регионе никто не обобщает. Отдельные сведения о пострадавших собирают их потомки и некоторые энтузиасты.

Единственная выставка, посвященная событиям Большого террора, прошла в областном Музее краеведения в 1991 году. Как рассказывает научный сотрудник музея Людмила Войтенко, «мы попали в очень короткий период, когда были открыты архивы КГБ, разрешалось даже копировать некоторые документы». Музей подал в комитет список фамилий репрессированных работников партийных органов, директоров заводов, священников, деятелей культуры, журналистов, ученых, крестьян. КГБ предоставило дела — нецензурированные, с указанием имен доносчиков. Эти имена и поразили больше всего. Конечно, на выставке стукачей не назвали, но на отношения внутри старого культурного сообщества города информация повлияла.

Среди пострадавших было много краеведов, работавших в 1930-е годы, — проводилась целевая кампания по чистке музейных рядов. Как писал журнал «Советский музей» в 1932 году, «ряд музеев по существу остались чуждыми новому трудовому хозяину», «главной опасностью является старый традиционный, аполитичный, но в своей аполитичности классово-враждебный музей».

В 1937 году арестовали директора музея Павла Рыкова, одного из основателей саратовской археологической школы. Первый допрос состоялся через месяц после задержания. Через три месяца ученый написал признание в том, что «контрреволюционно относился к мероприятиям по коллективизации и раскулачиванию». Военная коллегия Верховного суда признала его виновным в подготовке теракта против руководителей ВКП(б) и приговорила к десяти годам дальневосточного Владлага. Из лагеря Рыков писал жалобы Сталину, в Верховную прокуратуру. Умер в марте 1942 года. В 1956-м Военная коллегия прекратила дело за отсутствием состава преступления.

Через год после ареста Рыкова посадили его ученика Николая Арзютова, специализировавшегося на раскопках городецкой культуры и поздних кочевников. Он признался в подготовке теракта против Сталина. Умер в Красноярском лагере в 1942 году.

Музейную экспозицию выхолостили. «Подлинники спустили в подвал. Наши залы в то время выглядели так: бюст Сталина, портрет Сталина, шесть принципов построения социализма Сталина», — рассказывает ученый секретарь музея Анна Миронова.

О некоторых именах репрессированных коллег современные музейщики узнали почти случайно. Однажды, разбирая музейный архив, нашли личное дело старшего научного сотрудника Владимира Сушицкого. «Мы о нем ничего не слышали. Это было странно, ведь содержание дела указывало на неординарную личность: как говорилось в документах, Сушицкий собрал огромную коллекцию по революционному движению, создал первую экспозицию в доме-музее Чернышевского, в 1938 году готовил к изданию его полное собрание сочинений. Но в 1939-м издание вышло без фамилии Сушицкого». В архиве обнаружилось коллективное фото музейщиков на первомайской демонстрации 1938 года. Лицо одного участника оказалось замазано чернилами — «так часто делали после того, как человек объявлялся врагом народа». В старом номере журнала «Советский музей» нашлось многозначительное письмо читательницы о том, что Сушицкий провел реэкспозицию в музее Чернышевского и идеологически неверно разместил портрет революционного демократа.

В ФСБ подтвердили: саратовец по фамилии Сушицкий действительно был репрессирован. В музейном архиве разыскали адрес дома, где жила семья сотрудника. Новые обитатели квартиры ничего рассказать не смогли. Через адресное бюро музейщики нашли младшего сына Сушицкого, Бориса Владимировича.

На момент ареста отца Борису было пять лет. Музейщики отправили запрос на Колыму, затем в Иркутскую область. Борис Владимирович полвека хранил старую переписку: Сушицкий высылал обратно домой прочитанные письма детей — как настоящий историк, хотел, чтобы эти документы сохранились для семейного архива. Одно из последних писем Сушицкого написано на вырезанной из журнала странице со стихотворением «Ответ Одоевского на послание Пушкина «В Сибирь», заключенный писал на полях и между абзацами, аккуратно обойдя портрет Пушкина. «У нас наступило лето. Как только появляется солнышко, все вылезают на солнцепек, но я остерегаюсь следовать их примеру, чтобы не ослабеть совсем. Рыбий жир я не съел, как это делают некоторые, в два-три дня, а подливаю его по две-три ложки в суп и кашу». К письму прикреплена справка: «Заключенный, находящийся при центральной больнице Тайшетлага, по состоянию здоровья нуждается в усиленном питании». Такая бумага давала семье право отправить в лагерь продуктовую посылку.

Владимир Сушицкий умер в 1994 году. Реабилитирован в 1957-м. Его старший сын Всеволод погиб на фронте.

Как вспоминает Анна Миронова, Борис Сушицкий сказал музейщикам при встрече: «Да, матери дали документ о реабилитации, да, выплатили зарплату отца за 21 месяц. Но его имя предано забвению, а те, кто чернил его, всю жизнь просидели в почетных президиумах, до сих пор ходят в наградах и почестях».

…Больше выставок на тему 1937 года в музее не проводилось. Как говорят краеведы, нет потребности со стороны посетителей. «Наверное, люди устали от этих ужасов, не хотят сыпать соль на раны, которые только стали затягиваться, — полагает Анна Миронова. — Период бурного романтизма закончился в 1990-е. Теперь мы только мошки, мы ждем кормежки».

«Примерные показатели ликвидации»

Сегодня с жертвами репрессий работают два ведомства: прокуратура пересматривает уголовные дела, ГУВД — административные. Милицейский отдел реабилитации располагается возле здания СИЗО. «Когда начинали работать, у нас не то что очереди стояли — целые деревни приезжали, человек по сорок — шестьдесят. Принимали без обеда, до восьми, до девяти вечера», — вспоминает начальник отдела Эльвира Прохорова. В 1992 году поступило 27 тысяч заявлений. «Поток не спадал многие годы, может быть, только последние лет пять спокойно живем». До сих пор реабилитированы не все: в нынешнем году отдел принял 2 тысячи заявлений. Сейчас приходят в основном дети репрессированных (пострадавшими считаются все, кто родился в ссылке до 1956 года или по вине государства остался без попечения родителя).

Как говорит Прохорова, «Нижне-Волжский край считался зажиточным, «кулаков» здесь было много, по количеству таких материалов Саратовская область занимает второе место после Красноярского края». В 1930 году, после выхода постановления ЦИК СССР «О мероприятиях по борьбе с кулачеством», округам выдали примерные показатели ликвидации хозяйств: в Пугачеве и Вольске планировалось раскулачить по 5 тысяч дворов, в Аткарске и Балашове — по 5,5 тысячи, в Немецкой республике —7 тысяч. Это приблизительно 150 тысяч человек. По данным переписи 1926 года, сельское население Саратовской губернии составляло 1,7 миллиона человек.

Осенью 1941 года на спецпоселения отправили поволжских немцев. По сведениям переписи 1937 года, в Немецкой республике жили 322,6 тысячи этнических немцев, 106,4 тысячи русских и 1,9 тысячи представителей других национальностей. «Мою мать Людмилу Миллер выслали с родителями, когда ей было два года», — рассказывает Прохорова. Достает из шкафа копию личного дела прадеда, Николая Федоровича Миллера. Статский советник занимал руководящую должность в Казенной палат, владел особняком на улице Астраханской, как сказано в личном деле, «в 1901 году решением правящего Сената признан с семейством в потомственном дворянстве».

Дело спецпереселенца — тонкая картонная папка. Внутри крошечный, но четкий снимок: угрюмый нестриженый подросток. Бланк автобиографии: семь классов школы, профессии не имеет, семейное положение, особые приметы, отпечатки пальцев. Дальше — узкие полоски бумаги, на которых бисерным шрифтом отпечатаны расписки с обязательством не покидать территорию поселения на срок больше 24 часов. Последняя страница — рапорт старшего лейтенанта, сообщается, что поселенец «переведен из детей во взрослые», взысканий не имеет, в итоге предлагается «снять с режима». Это 1954 год, начинается освобождение депортированных.

Обращаясь за реабилитацией, нужно указать обстоятельства применения репрессии, анкетные данные членов семьи, место ссылки, представить копии документов, подтверждающих родственные отношения. Получив заявление, сотрудники отдела запрашивают сведения в областном архиве, где хранятся распоряжения местных властей о раскулачивании, или в картотеке ГУВД, где находятся учетные карточки депортированных немцев, составленные чекистами (современной милиции досталась часть архива НКВД, вторую половину унаследовала ФСБ). Если такая карточка есть, милиция может вынести решение о реабилитации в течение трех дней.

Но сотрудники НКВД, которые оформили документы на выселение всей республики за две недели, часто допускали ошибки: перевирали названия кантонов и иностранные имена, Фридрихов записывали Федорами, Вильгельмов — Василиями. Отдел реабилитации может запросить из областного архива старинные метрические книги, связаться с ГУВД тех регионов, где располагались спецпоселения (милиции переданы фонды спецкомендатур, занимавшихся учетом ссыльных). Часто дети репрессированных ничего не помнят о родителях, так как выросли в детдомах, в таком случае отдел запрашивает сведения через Министерство образования. На всю процедуру отводится три месяца. Если найти документы не удается, человек может доказать факт применения репрессии через суд на основании свидетельских показаний. По словам Прохоровой, таких исков немного.

Не могут получить реабилитацию те, кто попал в пробел в законодательстве. «Справка о реабилитации выдается только по месту применения репрессии. Если человек, например, был выслан с Украины в Казахстан, а сейчас является гражданином России, ни одно из этих государств реабилитировать его не может», — говорит Прохорова.

Вещдок в деле стрелочника — паспорт

В прокуратуре для пересмотра дел в начале 1990-х выделяли дополнительные штаты, приглашали переводчиков для чтения приговоров, вынесенных в Немецкой республике. «Люди читали, не поднимая головы. Первой реакцией был ужас. Заходили сотрудники из других отделов, из интереса брали посмотреть дела и не могли поверить, что следствие могло вестись таким образом, точнее, практически не вестись», — вспоминает прокурор отдела Светлана Шандракова. Современных сотрудников правоохранительных органов с профессиональной точки зрения поражает крошечный объем материалов дел того времени (стандартное дело состоит из четырех-пяти страниц) и сроки следствия (заседание «тройки» проводилось на третий-четвертый день после ареста). Приговор приводился в исполнение в тот же день или на следующий, обычно в 22.00. Точное место захоронения в материалах, как правило, не указано.

Согласно приказу наркома Ежова, только в августе — декабре 1937 года следовало репрессировать 3 тысячи жителей Саратовской области (треть из них расстрелять) и 900 жителей Немецкой республики (200 расстрелять). Территорию поделили на оперативные сектора, в каждом сформировали группу сотрудников НКВД. Начальник группы подписывал списки на арест, руководил следствием, утверждал обвинительное заключение, затем часто он же исполнял приговор, вынесенный региональной «тройкой».

В «тройку» по Немецкой республике вошли Даллингер (председатель), Люфт и Анисимов, в аналогичный орган по губернии — Стромин (председатель), Андреев и Калачев. Кто эти люди, неизвестно, но, как сказано в приказе, возглавлять «тройку» мог только руководитель регионального НКВД. В приказе подробно расписано, когда и как отчитываться о работе, куда направлять материалы (из-за этой разветвленной бюрократии сейчас документы разбросаны по архивам разных ведомств и регионов).

«Было у меня дело по деревне Малиновка. По нему проходили человек сто пятьдесят, наверное, все население деревни. Люди отказались исполнять какую-то продовольственную повинность. Последний лист — список фамилий, напротив каждой — «расстрел», — вспоминает Шандракова. По словам Светланы Алексеевны, среди репрессированных больше всего крестьян, «очень много священников, есть красноармейцы, которых обвиняли в антисоветской агитации за жалобы на недостаточное питание».

Федор Ильич Игнатьев, 1881 года рождения, жил в селе Миус Гнаденфлюрского кантона. Работал обойщиком, исполнял обязанности шульмейстера (школьного учителя). Арестован 12 февраля 1938 года. На следующий день допрошены свидетели — два брата из крестьян-бедняков, члены колхоза. Показали, что в 1936 году Игнатьев «говорил, что коммунисты — враги народа, отняли церковь, в 1937 году говорил: грабители — коммунисты». Арестованный вину отрицал. 15 февраля утверждено обвинительное заключение, в тот же день «тройка» вынесла решение. Расстрелян за «систематическую религиозную пропаганду» и «злобную ненависть к советской власти». Осталась 16-летняя дочь Капитолина.

Аркадий Босханжиев, 1889 года рождения, работал фельдшером в Новоузенском районе, читал лекции по биологии студентам ветеринарного техникума. Арестован 9 сентября 1937 года за контрреволюционную пропаганду — преподавание теории Дарвина. Против него свидетельствовали коллеги-преподаватели. «Это был умнейший человек. Читаешь протокол допроса и наслаждаешься, как красиво и просто он излагал свою мысль, пытался объяснить следователю принципы естественного отбора. И как безграмотно записывал за ним опер, окончивший два коридора школы», — говорит прокурор отдела Наталья Сафоновская. 17 ноября Босханжиева казнили. В прокуратуру обратился его сын, просил сообщить судьбу отца и место захоронения. «Не смогла ему ответить, что отец «расстрелян», страшное слово. Мы всегда пишем «репрессирован».

Иван Семенович Зайченко, стрелочник станции Кайсацкая. Как сказано в обвинительном заключении, «распространял среди работников станции клевету на советскую власть, восхвалял жизнь в царской России». Обвинительное заключение занимает полстраницы, в качестве вещественного доказательства прилагается паспорт. Доносчиками стали два сослуживца. «Знаю его очень хорошо, Зайченко показал себя как человек, ненавидящий советскую власть», в феврале 1943 года говорил, что «хлеба нет, народ недоедает», в апреле говорил, «надо посадить другое правительство». В июне арестован, в августе военный трибунал вынес решение — десять лет лишения свободы. Как указано в материалах, «приговор обжалованию неподлежит» («не» с глаголом написано слитно). Тут же опись конфискованного имущества (карандашом на оберточной бумаге): велосипед «Украина», корова и две овцы. Остались сын и дочь. Иван Семенович выжил. В 1961 году прокуратура опротестовала судебное решение за недоказанностью вины и нарушение процессуальных норм. Верховный суд прекратил дело и даже постановил выплатить стоимость изъятого имущества.

Как говорят в прокуратуре, дела в отношении саратовских сотрудников НКВД в практике не встречались — видимо, внутриведомственные репрессии, проходившие при смене наркомов, не затронули провинциальное подразделение. Но в 1936—1938 годах были расстреляны 17 сотрудников прокуратуры, в том числе областной прокурор Семен Пригов (в начале 1900-х он состоял в меньшевистском крыле РСДРП). Сотрудников надзорного ведомства, а также крайкома ВКП(б) обвинили в участии в региональной правотроцкистской организации, которая входила во всероссийское диверсионное объединение. Прокурор Пригов, согласно материалам дела, крышевал членов организации, оберегая от уголовной ответственности.

За 1988—2003 годы областная прокуратура пересмотрела 20 218 уголовных дел, возбужденных в советское время по «антигосударственным» статьям УК. Как говорят в надзорном ведомстве, изучены все дела, предоставленные архивами ФСБ и ГУВД. Но не исключено, что часть материалов затерялась в архивах или вовсе погибла от времени. Были случаи, когда по запросу родственников репрессированного не удавалось найти никаких сведений.

Заключение о реабилитации подшито к каждому пересмотренному делу. Справки о реабилитации не рассылают родственникам автоматически, за ними нужно обращаться в прокуратуру. «Люди, которые нам пишут, в основном уже пожилые и юридически неграмотные. Просят: помогите найти могилу отца, жил в деревне такой-то, точный возраст не помню, забрали в 1930-е годы, кто и за что арестовал, не знаю. Мы запрашиваем в архивах, сколько людей с такой фамилией были репрессированы в этот период, и вычисляем, какой из них наш», — рассказывает Шандракова. В 1994 году было 2 236 таких обращений, в 1995-м — 3132, в 2002-м — 3509. Сейчас поступает 400—500 запросов в год. Сколько еще времени потребуется, чтобы восстановить справедливость в отношении каждого, неизвестно.

Как говорит Наталья Сафоновская, «за каждым обращением стоят люди, заслуживающие огромного уважения. Не думаю, что кто-то из них действует по меркантильным соображениям — из-за смешной компенсации. Они хотят вернуть память, передать доброе имя отца, деда в наследство своим детям».

По сведениям областного министерства социального развития, на сегодняшний день статус реабилитированного имеют 6,9 тысячи жителей региона (большинство саратовцев, отправленных на спецпоселение или в лагеря, не вернулись на родину). По федеральному закону за каждый день лишения свободы полагается компенсация — 75 рублей, но не более 10 тысяч рублей за весь срок. За утраченное имущество выплачивается не больше 4 тысяч рублей «без учета жилых домов» или 10 тысяч за все сразу. Реабилитированные относятся к региональным льготникам. В Саратовской области для них предусмотрены 50-процентные скидки на оплату лекарств, коммунальных услуг, телефона и радио, ежемесячная денежная выплата в размере 200 рублей на пользование городским транспортом, бесплатный проездной на пригородные автобусы и электрички, а также возмещение расходов на проезд поездом в пределах РФ один раз в год.

В отличие от граждан, пострадавших от незаконного уголовного преследования в современной России, жертвам репрессий не положены официальные извинения от лица государства.