СюжетыОбщество

Книжечка

Продолжение истории уникального вещдока

Этот материал вышел в номере № 111 от 7 октября 2009 г.
Читать
Ей шестьдесят восемь лет, восемь месяцев и 18 дней. Она пришла к нам из сталинского лагеря. Мама придумала ее для сына. Мы стали разыскивать сына, чтобы отдать ему книжечку, о которой он ничего не знает, и расспросить сына о судьбе его...

Ей шестьдесят восемь лет, восемь месяцев и 18 дней. Она пришла к нам из сталинского лагеря. Мама придумала ее для сына. Мы стали разыскивать сына, чтобы отдать ему книжечку, о которой он ничего не знает, и расспросить сына о судьбе его мамы. Но история поиска оказалась абсолютно неожиданной.

Вместо предисловия

Все началось — для меня — так. Позвонил человек, сказал, что приехал с Урала и его мама передала для меня письмо и какой-то сверток. В свертке оказалась книжечка. Маленькая, самодельная. Похожая на молитвенник. Сто четырнадцать страниц. В письме Инна Николаевна Труфанова (1932 года рождения, г. Верхняя Пышма Свердловской области) рассказала, что ее мама — Ольга Александровна Журид — с 1938 по 1946 годы пробыла в Карлаге (Карагандинский исправительно-трудовой лагерь, Казахстан). И вот там вместе с мамой была в лагере женщина, метеоролог; кажется, ее звали Ольга Михайловна Раницкая, и она делала эту книжечку для своего сына — писала и рисовала. Сама Инна Николаевна Труфанова приехала к маме в 1946 году, ей было тогда 14 лет, какое-то время прожила в Карлаге вместе с мамой. Потом мама всю жизнь — до самой смерти в 1979 году — берегла, как реликвию, эту книжечку, говорила: «Олечкина». А когда мамы не стало, книжечку «опекала» уже дочь. И вот решила отдать ее как вещдок, потому, что «поняла, что нельзя, чтобы такие вещи ушли вместе с нами». По словам Инны Николаевны Труфановой, Ольга Михайловна Раницкая умерла в 1942 году, а может, и позже, в лагере, и поэтому книжечка попала в руки ее мамы.

Мы рассказали эту историю в нашем спецвыпуске «Правда ГУЛАГа» (см. «Новую», № 78 от 22.07.2009). Разослали письма-запросы в пятнадцать официальных инстанций России, Казахстана и Украины в поисках хоть какой-то информации об Ольге Михайловне Раницкой или ее сыне Александре.

Официального ответа не получили ни от кого — ни на день публикации (прошло к тому времени три месяца поиска), ни по сей день (плюс еще два месяца).

Председатель Международного общества «Мемориал» Арсений Рогинский сказал мне, что такой книжечки нет в мире, она — абсолютно уникальна. В музее «Мемориала» есть маленькие блокнотики, где зэки от руки переписывали стихи Ахматовой или Гумилева. Есть знаменитые рисунки Ефросинии Керсновской, но она их создавала уже после лагеря. Но чтобы что-то такое — очень и очень талантливое, замечательно красивое, трогательное и трагическое — рождалось прямо в лагере, этого не было. Нигде и никогда.

I. Итак, государственные люди пока никак не отреагировали на нашу публикацию «Книжечка».

Ну если, по одним официальным данным, через Карлаг прошло миллион людей, а по другим (опять же — официальным) — два миллиона (вдумайтесь в этот разрыв: одним миллионом больше, одним меньше), то что уж там одна какая-то книжечка или судьба. Но я, к примеру, считаю, что ОДИН — ЭТО УЖЕ ОЧЕНЬ МНОГО. Одна боль — очень много. Одна память — очень много. И одна памятка — очень много. И, к счастью, возлюбленное Отечество как страна людей, а не как государство, тоже думает так. И страна людей откликнулась сразу же. Для начала — в интернете.

Вот лишь отдельные, немногие отклики.

Omor

Спасибо! Это та история, которой каждый русский должен стыдиться и гордиться. И тут никак не заменишь «и» на «или». Жаль, что ничем не могу помочь, но уверен, что есть свидетели или их дети — откликнутся! Но ведь и многих из нас «берегли» родители от своих биографий, чтобы не стали мы диссидентами. Трудно.

Книжечка. Комок в горле…

Vadim1938

Ужас! Вот когда у нас начнут ставить памятники этой книжечке, только тогда появится надежда на… задумался и не могу подобрать слово, на что?

Postoronnim

Аргумент для фальсификационной комиссии. Чтобы помнили.

Лапчатый

Мне кажется, что пресловутая комиссия сама эту книгу фальсификатом объявит. С них станется.

ИльОль

У меня во дворе — мусорник за забором, бросать надо сверху, ворота до груди и на замке. И вот соседи ремонт затеяли, и я тоже затеяла ремонт, ну и носим-выбрасываем барахло, кто что. Соседи заодно и библиотеку. И я… ну просто помоечная тетя оказалась: сегодня стащила оттуда — книги. Например — Натана Щаранского «Не убоюсь зла» — я о ней слышала много, но достать почитать не могла. И я оттуда спасла сегодня — Есенина, Паустовского, Языкова, энциклопедию юного филолога, Грина, но залезть не могу вовнутрь, замок — так я их какой-то веткой подтягивала… Под удивленные взгляды прохожих… А книг там… Наверное, соседи тоже не захотели впускать в себя тяжелое? Ну на фига читать Щаранского, про его лагеря, как там людей катовали. Я понимаю этих людей — нормальные молодые, оно им надо… папину библиотеку на мусор, папа у них помер…

Samaposebe

В лавочке газетно-журнальной недавно тетку наблюдала: «Ой, «Новая» вечно про такое тяжелое пишет! Вы мне «Жизнь» дайте свежую!» И пошла со свежей «Шизнью»…

Любопытный

Я своих сыновей в лагерные места свозил. Думаю, вертухаев из них не получится.

Завсегдатай

Я показал фотографии с военных раскопок под Демьянском своей десятилетней племяшке. Племяшка — классическое дите современного гламурного зомбоящика (любимые передачи: какая-то там няня, ранетки, папины дочки и т.п.), посмотрев, как мальчики и девочки (всего на 3—4 года старше ее самой) процеживают жижу из воронки и вытаскивают из нее человеческие кости, расплакалась и 3 дня плохо спала. Но зато ее заинтересовали фильмы и книги про войну. А «Под Ржевом» Михаила Ножкина она слушала стоя. Скорее всего, только такая шоковая терапия, в т. ч. и «экскурсии» на места бывших лагерей, может хоть немного вылечить представителей нынешнего поколения пепси от полного отупляющего бездумства.

Из письма нашего читателя А. Рашковского:

«Книжечка» — интереснейший документ эпохи, и, по-моему, его нужно издать массовым тиражом и разослать бесплатно во все школы, детские учреждения и даже детские сады. Документ этот того же ряда, что и «Дневник Анны Франк». Библиотекари обратили внимание, что многие школьники не знакомы с историей таких страшных событий минувшей войны, как блокада Ленинграда. А про ГУЛАГ они вообще ничего не знают.

Я давно занимаюсь темой репрессивной политики большевиков и могу сообщить следующее: начиная с доклада Хрущева, наше внимание концентрировалось на 1937 годе. Это было понятно, потому что тогда начались репрессии членов партии. Про коллективизацию и более ранние волны репрессий большевики молчали. Мне удалось отыскать в архиве один уникальный документ, который не мог найти А.И. Солженицын. Посылаю его Вам. Кроме того, хочу обратить Ваше внимание на еще одно обстоятельство. В 1955 году Шелепин, будучи председателем КГБ, разослал инструктивное письмо, которым запрещалось сообщать в справках о реабилитации о расстреле, а писать, например, «умер в лагере в 1942 году». Это достаточно известный факт. Я уж не говорю о том, что сам термин «реабилитация» — ущербный. Если уж выдавать справки, то о гибели человека от преступной деятельности власти.

(Из инструктивного письма секретной части Северного краевого исполнительного комитета (город Архангельск) от 1 августа 1931 года № 881 сс.: «Запрещается выдавать справки об арестах и осужденных частным лицам и иностранцам. Во всех случаях давать только один ответ «Сведений нет». (ГАКО, ф. Р-3058, оп. 1, д. 24, л. 60.)»

II. Через неделю после публикации «Книжечки» в редакцию пришли два потрясающих красавца. Братья-близнецы. Рослые, статные. По семьдесят восемь лет.

Но ощущение молодости при общении такое, что зашкаливает… Мы проговорили часов восемь—десять подряд. Теперь попытаюсь этот разговор передать в нескольких абзацах.

Поддержите
нашу работу!

Нажимая кнопку «Стать соучастником»,
я принимаю условия и подтверждаю свое гражданство РФ

Если у вас есть вопросы, пишите donate@novayagazeta.ru или звоните:
+7 (929) 612-03-68

Эдуард и Земими Надырбаевичи Айтаковы. Врачи, хирурги по профессии. Эдуард — кандидат меднаук, хирург-флеболог. А Земими — доктор наук, онколог, специалист по раку легких (за двадцать лет успешно прооперировал 4600 человек, в том числе 616 — старше семидесяти лет, это в 8—10 раз больше, чем кто-либо в мире). Мама у них — русская. А папа — туркмен, сын рыбака, работал носильщиком, поваром, рабочим на рыбных промыслах. В 1920 году — председатель совета аула. Потом— партийная карьера. И с 1925 года — председатель ЦИК Туркмении и один из председателей ЦИК СССР. Есть куча его фотографий со Сталиным — прямо рядом, впритык, вдвоем.

Надырбай Айтаков был арестован в 1938 году. Приговорен к смертной казни. Расстрелян.

Эдику и Зелику было по шесть лет, когда ночью пришли за папой и мамой. Арестовывал некто Доценко, начальник личной охраны отца. («Отец поцеловал Эдика, потом стал целовать меня и заплакал. До сих пор я мучаюсь из-за этой отцовской слабости. Потом рассказывали те, кто сидел с ним в тюрьме: у него были выбиты все зубы, он стонал, но когда при нем там в камере сказали, что надо немедленно доложить об этом Сталину, отец воскликнул: «Думаете, он не знает? Да он не успокоится до тех пор, пока не выпьет всю нашу кровь». Нас с Эдиком тоже должны были арестовать и отдать в туркменский дет-дом, там были страшные условия, мы бы не выжили, но наша русская бабушка накрыла нас с Эдиком, поднятых с постели, в одних трусиках, дрожащих от страха, так вот накрыла нас своей широкой цветастой юбкой и сказала охраннику Доценко, твердо и непримиримо глядя в глаза: «Я тебе своих басурманчиков не отдам». И Доценко сдался. Ушел (и охрану свою увел). Без нас. А бабушка сначала забрала нас к себе в Россию, а в эвакуации мы жили у тети в Ташкенте».)

Ташкент. Война. Отец расстрелян. Мама сидит в лагере. Эдику и Зелику по одиннадцать лет. В Ташкенте солдат готовят к войне. Эдик и Зелик крутятся рядом. Они оказываются в сто раз смышленнее, чем новобранцы. Командиры иногда не выдерживают и говорят: «Эдик, Зелик! Покажите этим дуракам, как надо обращаться с автоматом, пулеметом…» И ребята показывают. Потом им на заказ пошьют генеральские формы (в шутку). И вот двенадцатилетние (уже) Эдик и Зелик будут обучать новоиспеченных солдат стрелять, собирать и разбирать автоматы, пулеметы. А однажды в клубе НКВД кто-то из гэбистов спросил: «А что это за ребята? Кто их родители?» И когда выяснилось все про маму и папу, разжаловали ребят в рядовые. («Но три года мы проходили в генералах».)

В 1945 году за Эдиком и Зеликом приехала мама и забрала их к себе к Карлаг. Им было по 14 лет, и мама получила разрешение взять сыновей к себе. Мама работала к тому времени врачом в лагерной больнице. И там в Карлаге Эдик и Зелик познакомились с Ольгой Михайловной Раницкой. (Поэтому Айтаковы и пришли в редакцию.)

Оба брата — почти хором: «Она была высокая, стройная, светловолосая, в очках. Наверное, ей было тогда лет сорок пять. Работала на метеостанции. Учила нас измерять влажность воздуха. Мы мало что поняли, но было интересно очень. Прокайтиса (о котором в книжечке у О. М. написано) помним: он был веселый, отчаянный, студентом сел, а когда мы приехали, он уже был «вольным ссыльным», если можно так сказать; однажды из степи принес 117 убитых сайгаков, приготовил их, и нас угощал, и всех подряд, вкуснейшее было мясо. Мы ходили тоже охотиться, рыбачить. Рыбу отдавали маме в больницу. Потом нам запретили это делать. Среди лагерных встретили очень много порядочных людей, там были монашки, одна бабушка 85 лет, за веру сидела; Стуканок — абсолютно парализованный мужчина, кричал день и ночь, ходил под себя, но его не выпускали и срока не убавляли; у мамы помощницей работала Сонечка Тарасова; мама Инны Николаевны Труфановой, что передала вам книжечку — Ольга Александровна Журид, — учила нас математике и физике, не в школе, а сама, от себя, она очень хорошо все объясняла.

А Ольга Михайловна Раницкая очень любила животных. У нее на метеостанции жила красивая цапля. И однажды цапля исчезла. И О. М. ее долго искала и всё нас спрашивала, не видели ли мы эту цаплю.

Нет, Ольга Михайловна Раницкая не могла погибнуть в 1942 году. Мы же там, в 1945-м, с нею общались. Она была жива».

Мама братьев Айтаковых просидела в Карлаге шестнадцать лет.

III. А 18 августа с. г. я получила электронное письмо из Израиля от Инны Александровны Ноготович и ее дочери Наташи.

Радости в редакции не было предела. Наш двадцатичетырехлетний фотокор Лёша Комаров, который перефотографировал и сканировал страницы книжечки для публикации, все время повторял: «Надо же! Я думал, мы будем год или два искать хоть какие-то следы…»

Так вот: объясню, в чем дело. Инна Александровна Ноготович — родная племянница Ольги Михайловны Раницкой. Дочь ее родного брата Александра.

Это маленькое электронное письмо из Израиля было еще одним неопровержимым доказательством, что Бог есть. И что Он хранит всё.

…А у нас даже не было твердой уверенности, что это именно Ольга Михайловна Раницкая, а не кто-то другой, с другой, к примеру, фамилией. Там ли мы ищем, того ли…

Я позвонила в Израиль. Инна Александровна Ноготович плакала и рассказывала, рассказывала и плакала. Потом трубку взяла ее дочь Наташа. Она по профессии журналист, но покупает газеты редко, и надо же… купила именно этот номер «Новой», и стала читать, и закричала: «Мама! Тут про нашу тетю Олю…»

Мы проговорили долго, очень долго. Теперь почти каждый день переписываемся. Они написали мне все, что пока вспомнили об Ольге Михайловне, пусть пунктиром, штрихами, но важные детали биографии. А в разговорах и письмах поведали, что сидела О. М. до 1953 (2?) года. Почему Ольга Александровна Журид думала, что она погибла, — неизвестно. Судя по всему, Раницкую срочно перевели в другой лагерь. Может, не дали попрощаться, собрать вещи. А, может, она сознательно оставила в Карлаге свою книжечку, ведь при переводе в другой лагерь «шмонали» и нашли бы «вещдок», продлили бы срок — это как минимум…

Сын Александр — и тут начинается печальное — именно в 1942 году погиб. Он был десятиклассник. Где-то в эвакуации находился вместе с бабушкой. Не выдержал насмешек одноклассников и повесился. (Может быть, над ним издевались потому, что мать сидела в лагере?) Больше детей у О. М. не было. А вот замуж она выходила не однажды. Очень, очень была красива. Все в нее влюблялись. Даже пленные немцы в лагере. Работала потом в Киеве. Врачом. Или в одной из больниц медстатистом (тогда это так называлось).

Из родных в Киеве оставался ее племянник Владимир, сын ее брата Моисея Михайловича Борисова. Владимир жил тогда с семьей в Ровно, но часто бывал у родителей в Киеве. Где он сейчас — Инна Александровна Ноготович не знает, после смерти О. М. не общались.

Ольга Михайловна Раницкая после лагеря рисовала еще одну книжечку — о животных и писала стихи о ГУЛАГе. На публикацию стихов не надеялась, а вот книжечку о животных пыталась выпустить, посылала в Ленинград, в какое-то издательство. Но где это все сегодня — неизвестно. Если кто-то что-то знает — откликнетесь, пожалуйста.

И нет абсолютно никаких фото О. М. Дела ее мы так и не нашли, а после лагеря О. М. не любила фотографироваться, и снимков не осталось. Может быть, здесь тоже кто-то поможет? Вдруг найдутся фото — у друзей, знакомых, соседей, коллег? Предпоследний адрес, по которому в Киеве жила О. М.: ул. Владимирская, дом. 13.

В одном из писем Наташа мне написала: «Тетя Оля так заслужила доброй памяти. Своим мужеством и силой духа».

Об Ольге Михайловне Раницкой

«Родилась в Киеве. Год 1902-й (1903-й или 1904-й), 30 мая. Отец — Михаил Исаевич Рабинович. По образованию юрист. Известный киевский следователь. Был очень дружен с писателем Куприным. Мать — Мария Владимировна. В девичестве Крячко. По образованию — зубной врач. В семье было трое детей: Александр (отец моей мамы), Моисей и Ольга. Хорошо образованные дети. Александр прекрасно рисовал, учился у Бенуа в Петрограде, потом стал экономистом. Моисей был журналистом. Ольга училась в медицинском.

В 20-е годы О. М. пошла в ЧОН (части особого назначения), где и взяла псевдоним Раницкая.

Рано вышла замуж, муж — Владимир (?) Сороко, участник Гражданской войны, быстро сделал партийную карьеру. В конце 20-х они жили в Умани по соседству с Котовским, очень дружили. В начале 30-х Сороко был членом ВУЦИКа (украинское правительство, которое тогда находилось в Харькове). В 1926 году у Ольги Михайловны родился сын Саша. Она уходит от Владимира, потом опять к нему возвращалась. В 1937 г. его расстреляли. Ольге Михайловне дали пять лет лагерей. (Я слышала от нее еще одну версию ареста: в 37-м на Крещатике она встретила друга боевой комсомольской молодости, который только что вернулся из Испании. Уже в застенке его привели на очную ставку с ней, всего избитого до неузнаваемости.)

Потом был Карлаг. Мне тетя Оля рассказывала о нем с большим теплом. Часто вспоминала тех, с кем была рядом. Я помню лица некоторых из них. У нее была картонка с фотографиями друзей по лагерю — лица, вырезанные из больших фото. Там была Ирма Тельман, сестра Э. Тельмана, вообще немцев-антифашистов там сидело много. И был Нарышкин (имени не помню), из знаменитого княжеского рода. У них с тетей Олей был очень бурный роман, который закончился печально. Ее как-то вызвали в местный отдел ГБ и сказали, что он сидит за то, что сдал корабль белым, и вся команда погибла. Он прискакал к ней (а тетя Оля жила одна в маленьком домике у метеостанции, где работала), загнав лошадь, но она с ним не захотела говорить. Он покончил с собой. У нее об этом есть стихотворение. Я думаю, что его оклеветали, но к делу это уже не относится.

Кроме немцев с ней сидело много питерской интеллигенции. С одного из них Репин написал для «Запорожцев» образ писаря (в центре полотна). Еще сидели грузинские интеллигенты, один из них научил ее (чтобы не умереть с голоду) ловить сусликов, снимать с них шкурки и запекать. А из сусликов тетя Оля делала чучела.

Она очень любила и понимала животных. У нее были стихи о лошадях и волках (самых любимых), дрофах и тушканчиках. Жила тетя Оля в домике с волчицей Донькой. Вокруг в степях бродили стаи волков, Донька охраняла ее. Собак волки заманивали в степь и там уже терзали. Донька же на провокацию одноплеменников не поддавалась. Была лошадь. Об этом всем есть стихи, которые она послала в какое-то ленинградское издательство в году 79—80-м. Судьбу этих стихов я не знаю.

В 43-м она получила страшное известие: погиб сын Саша, который вместе со своей бабушкой Марией Владимировной был совсем рядом в эвакуации. Я помню картинку в ее Книжечке № 2 — сидит чертик и плачет, и рифмованные слова, что-то вроде «Грущу о смерти сына». В 52-м закончился ее срок. Она получила разрешение жить в Караганде, куда приехала к ней ее мама. Работала в больнице. Вышла замуж. В 56-м после реабилитации она с мамой вернулась в Киев. К тому времени она ушла от мужа. Но до своего последнего дня он ей помогал, а потом, после его смерти, его друзья. Ведь последние годы тетя Оля не вставала, сказался бруцеллез, которым она переболела в Карлаге, и сильное падение с лошади (там же).

Умерла в 88-м, похоронил ее брат Моисей Михайлович Борисов. Судьбу второй Книжечки и ее стихов мы не знаем.

Наташа»

На днях я получила письмо из Караганды. Журналистка Екатерина Борисовна Кузнецова (двадцать лет пишет о ГУЛАГе) сообщила мне, что в Центре статучета нашли учетную карточку на имя Ольги Михайловны Раницкой. «Дела», увы, еще не обнаружили.

Вот и все, что мне пока удалось узнать.

От редакции. 8 октября в 14.00 состоится заседание Басманного районного суда г. Москвы по иску Е.Я. Джугашвили (внука Сталина) к «Новой газете» и ее автору А.Ю. Яблокову. Иск, напомним, об унижении чести и достоинства дедушки: И.В. Джугашвили.

Поддержите
нашу работу!

Нажимая кнопку «Стать соучастником»,
я принимаю условия и подтверждаю свое гражданство РФ

Если у вас есть вопросы, пишите donate@novayagazeta.ru или звоните:
+7 (929) 612-03-68

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow