21 сентября в Институте мировой литературы им. А.М. Горького откроется VII Международная научная конференция, посвященная 110-летию со дня рождения Андрея Платонова. Тема конференции: «Драматургия и театр А. Платонова». Более 60 докладов сделают ученые со всего мира и из самых разных университетов России — от Владивостока и Благовещенска-на-Амуре до Петрозаводска. Состоится презентация издания «Архив А.П. Платонова. Книга 1». Театр Женовача покажет спектакль «Река Потудань» по рассказу писателя. Гений Платонова и его сложная литературная судьба остаются под пристальным вниманием исследователей и читателей.

Парадоксом литературной судьбы Платонова является то, что нынешняя полная доступность его гениального творчества пришлась на время, потерявшее подлинный, русский интерес к литературе. Это не значит, конечно, что Платонов стал неактуальным. Великое художество — а Платонов был великим художником — обращено прежде всего к вечным темам, к тому, что называется «условиями человеческого существования». Русские «условия» никуда не делись. Можно сказать, что они ему явились явственнее, чем Толстому и Достоевскому, даже Гоголю. Он по-новому, необычайно остро выразил основную русскую тему — обращенность к концу, влечение к смерти под разными псевдонимами. Платоновским псевдонимом был коммунизм.

Один платоновский персонаж надумал утопиться — из любопытства: «Хочу в смерти пожить». Русская жизнь у Платонова — это жизнь в смерти. Единственный сюжет у него — иссякновение бытия, превращение мира в пустыню, не обязательно среднеазиатскую, как в «Такыре» и «Джан». Пустыня подлинная у Платонова — Россия, земля, не держащая на себе, отталкивающая от себя в какие-то иные глубины или выси.

Уместно спросить: а почему, собственно, Платонов стал нежелательным, чуть ли не запрещенным писателем? Происхождения он самого пролетарского, художественные способности несомненные, да еще инженер, «производственник», — таким людям только и давать ход в молодом советском государстве. И его сначала печатали охотно и много. Считается, что перелом наступил в 1931 году, когда Сталин разгневался на повесть «Впрок» — гротеск коллективизации, названный автором «бедняцкой хроникой». Но это не так: Платонова остановили, когда он написал и представил роман «Чевенгур». Не напечатать лучшую вещь талантливого и лояльного автора — тут что-то не так или с автором, или с той страной, которую он считал своей — пролетарским СССР.

Как раз «инженерство» Платонова тут парадоксально сказалось. Он не просто получил высшее техническое образование — он был захвачен техникой как тотальной утопией. Техника в его представлении должна заменить природу, технология заменить физиологию. Платонов — враг природного миропорядка, и эта его первоначальная интуиция, эта экзистенциальная установка на глубине совпадала с установкой самого коммунизма. Классовый в нем мотив — вторичный, поверхностный, служащий всего лишь рационализирующей мотивировкой для этой глубинной враждебности к миру, земле, цветущей плоти бытия. Это его, коммунизма, бессознательное. Но это же бессознательное самого Платонова. Каковы тут были индивидуальные психологические причины, в конце концов, не важно, важно то, что произошло совпадение персональной идиосинкразии с русским глубинным историческим потоком. Не только советским, ибо в числе учителей Платонова не столько Маркс и Энгельс, сколько русский утопист Федоров, видевший в науке и технике исторически явившийся субститут природы. Федоров хотел с помощью техники воскрешать мертвых, преодолеть смерть. На самом деле такой тоталитарный техницизм и есть торжество смерти. «Белые демоны электричества», как писал Бердяев. Сегодня это ясно уже в мировом масштабе и называется экологической катастрофой. Русские, как им свойственно, оказались впереди прогресса и еще прежде уничтожения природы занялись уничтожением людей.

Вот картинка советской жизни, увиденная и высказанная несравненным платоновским языком:

«Крестовский рынок был полон торгующих нищих и тайных буржуев, в сухих страстях и в риске отчаяния добывающих свой хлеб <…>. Здесь продавали старую одежду покроя девятнадцатого века, пропитанную порошком, сбереженную в десятилетиях на осторожном теле, <…> и такими вещами, которые потеряли свой смысл жизни вроде капотов с каких-то чрезвычайных женщин, поповских ряс, украшенных чаш для крещения детей, сюртуков усопших джентльменов, брелоков на брюшную цепочку и прочего, — но шли среди человечества как символы жесткого качественного расчета. Кроме того, много продавалось носильных вещей недавно умерших людей — смерть существовала — и мелкого детского белья, заготовленного для зачатых младенцев, но потом мать, видимо, передумывала рожать и делала аборт, а оплаканное мелкое белье нерожденного продавала вместе с заранее купленной погремушкой».

Это из неоконченного романа, названного «Счастливая Москва».

Большой, основной ошибкой суждения о Платонове будет видеть в нем разочарованного большевика, потерявшего революционный идеализм то ли в нэпе, то ли в бюрократизирующейся государственности. Из него не следует делать сатирика, видеть здесь основную его ноту (хотя она есть — «Город Градов», «Усомнившийся Макар»). Это не тема Платонова, а обертон. Тема же его — роковая динамика утопии, данная не в тонах протеста, а увиденная как судьба. Платонов принимает эту судьбу, у него «любовь к судьбе», как называл это Ницше. Герои «Чевенгура» для него не злодеи, а свои люди, и даже не советские, а подлинно русские, не революционеры, а все те же очарованные странники. Это, если хотите, христиане, но христиане такие, какими их видел опять же Ницше: ненавистники мира, исполненные чувствами зависти, ненависти и злобы, носители ressentiment. К такому глубинному постижению способны только люди сходного типа, знающие тему изнутри и экзистенциально изживающие ее: Ницше — в остром культуркритическом и психологическом мышлении, Платонов — в гениальном художественном творчестве.

Если коммунизм — вчерашний день России, а экологическая катастрофа — всеобщая, мировая перспектива, то в чем же тогда сегодняшнее русское звучание Платонова? Ведь сегодняшний базар, «рынок» не похож на тот, что описан в «Счастливой Москве» прежних лет. Общее, актуальное, всегдашнее, вечное — тот же разор русской земли, очередное разматывание ее богатств, самой материи русского существования. Русские люди не любят России, коли они допускают разлетаться ей пылью. Значит ли это, что они любят свою судьбу, что такова русская amor fati?