В гримерке актера Молодежного театра Евгения Редько нет семейных фотографий и постеров. На стене — фотография присяжного Евгения Колесова, на суде по делу Политковской сказавшего, что не будет лгать. «Мне необходим рядом портрет друга, хотя мы не знакомы», — говорит Редько. В его гримерке хранится книга Анны Политковской «За что». Цветы поклонников он относит на Лесную, к дому Анны. Его персонажей переполняет гражданский темперамент, присущий самому Редько. Французский социалист в изгнании (в «Береге утопии»). Литературный критик Виссарион Белинский (там же). Подросток Джим в «Томе Сойере». У Фигаро в «Севильском цирюльнике» (роль Редько 2000 года) есть слова: «Как бомба разлетаясь, клевета все потрясает». Как режиссеру Молодежного театра Бородину удается держать театр, артистов которого клевета волнует и за пределами роли, я не постигаю. Но я вижу Редько. Евгений Николаевич не хочет учиться работать быстро, по-сериальному, потому что надо, например, заработать на жилье. Редько не то что жить, а находиться не может по месту прописки в московской коммуналке, заработанной семилетним трудом чернорабочего. Он живет в театре, в гримерке. В работе Редько ценит тишину и понимает Олега Даля, запиравшегося на швабру и занавешивавшего окна для работы над ролью.
«Театр — это возвышенное и детское времяпрепровождение, выполняет свою самую прекрасную задачу, когда посвящает массу в народ», — писал Томас Манн. Зал РАМТа — почти тысячный. Евгений Редько, на мой взгляд, имеет право на такую аудиторию.
На Первом канале только что прошел фильм «Я — Вольф Мессинг» с Редько в главной роли.
О слабости молчания
— В Древней Греции преподавание называли вскармливанием, а кормят иногда горьким и полезным. У дурака «горькое» значит охаивание, как у многих радетелей за чистоту истории страны.
Великую греческую актрису Ирен Папас я видел в фильме «Антигона» еще в детстве. Сейчас Ирен Папас за 80, у нее больные ноги, и она не выходит из дома. Она вышла из дома, чтобы вручить посмертный приз Анне Политковской, который приехал получать ее сын. А у дома Политковской я услышал от идущего мимо: «Что хотела, то и получила».
Есть моменты, когда тебе плохо. Когда в Питере убили Галину Старовойтову, первое, что я увидел в новостях, — праздник компартии с балалайками и танцами.
Репетируя Белинского, читаю о министре просвещения середины XIX века. Он пишет на убийство Пушкина: кто этот Пушкин? Чиновник, государственный деятель? Откуда это поток хвалы и плача? — удивлялся министр просвещения. И я понял, в этой стране ничего не меняется.
— Вам удается соответствовать своим этическим идеалам?
— Я благодарен, что природа в какие-то минуты говорит мне о совершенстве внутри меня. Иногда эти минуты не видны и не слышны никому, но они видны и слышны мне. Этому ощущению предшествует долгий труд. Иногда — долгий труд заставления себя слушать и слышать.
Если бы у меня был достойный социальный темперамент, я бы принимал физическое участие в гражданской жизни общества. А я могу, образно говоря, только перевести человека через дорогу и не запутаться в своих крыльях и жизненных путах.
Моя учительница научила меня диалогу слушанием и молчанием, а это часть таланта разговорить. В ней был кладезь душевных наблюдений и книжных знаний, поданных так, что ты был уверен — это ты знаешь и ты наблюдаешь. Сегодня люди не слышат друг друга. И хочется помочь живым. Они есть среди зрителей. Есть люди, которые не могут дышать несправедливостью. Это не слабость, а какая-то невероятная сила, не способная допустить слабости молчать.
Нет плохого народа, плохой нации, плохой земли. Есть субстанция, развивающая зло и захватывающая все больше душ. Однажды армейская кинопередвижка, приехавшая в нашу часть, привезла фильмы Фасбиндера, фон Тротте, Шлендорфа. И я уговорил киномеханика показать «Поруганную честь Катарины Блюм, или Как возникает насилие и к чему оно может привести». Такой тишины в солдатском клубе до этого я не слышал. Если шла не комедия, зал храпел поголовно. Тут, на сюжете о короткой любви девушки к изгою, преследуемому властями, и ответственности журналистов за рассказ об их отношениях, я увидел лица солдат — грузин, абхазов, чеченцев, эстонцев, туркмен, узбеков, армян, казахов. Они сострадали. Они были вместе. Уходя, никто не грохнул стулом. Несколько дней никто не дрался. Как писала Ахмадулина на смерть Высоцкого: «Выйти на площадь не сборищем сброда,/Идущим глазеть на Нерона,/А строгим собором собратьев, отринувшим пошлость».
Кшиштоф Занусси говорит, что культуру двигает элита культуры, а Эльвира Горюхина считает, что культуру двигают неизвестные, обладающие культурой люди. Я больше согласен с Горюхиной.
Много лет меня зовут вести передачу о театре. Но то, что предлагают, неинтересно. Я бы рассказывал только про неизвестных тружеников театра, в которых его смысл и сила.
Помню одну актрису Волгоградского музыкального театра с такой выдающейся актерской природой, что при ее появлении все замирало и зал аплодировал. Тамара Папина. Я хочу быть ведущим программы о людях театра, которая едет снимать таких актрис, таких осветителей, таких костюмеров. Такой должна быть телепрограмма о театре, а не шоу двух циников, купающихся в собственных приколах.
«Гоголь. Ближайший»
— Скоро премьера фильма о Гоголе, и Гоголь в нем вы.
— В школе меня спрашивали: зачем ты играешь этюд Черни словно это Бах? Я улетал от этих этюдов Черни «под Баха». Когда я играю, дом наполняется океаном. Как сделать из фрагментов океан, придумала Наталья Сергеевна Бондарчук.
Многие псалмы начинаются со слова «радуйтесь». Мне кажется, она сделала псалмы Гоголю,и со временем ее будут благодарить.
Хотя попробуй скажи: «Николай Васильевич, мы вас поняли». Невозможно. Сколько там разных усмешек, страхов… Как в «Шинели» Норштейна: рисунок на рисунок накладывается, лицо движется и меняется на глазах.
—Вы сыграли и Гоголя, и Белинского, находившихся в полемике по вопросам веры, литературы, государства, доказывавшей их страстную необходимость друг в друге. Ведь и вы с Белинским находитесь во вскармливающей вас полемике?
— Все мои слова об этом будут неточными и не очень нужными. Потому что к моменту, когда я понял, что не со всем согласен, количество взаимностей перевесило.
Долгое время не мог дочитать ни одну страницу его сочинений. Не понимая хода его мысли, я не мог мыслить, как он. А я должен приблизиться, должно сквозить мое понимание. Я по три раза перечитывал одну страницу. И вдруг в какой-то момент я уловил ход мысли. Для меня вдруг сложился орнамент текстов Белинского. И я ужаснулся: ну как же я это все расскажу? Ведь это нужно передать буквально, со всеми запятыми. Но ты уже внутри текста и изнутри полемизируешь: а может, насчет Гоголя он неправ? Но ты уже берешь эту мысль, берешь в весь организм, а это дороже, нежели то, что Белинский был неправ.
—Эта борьба подготовила вас к Цинциннату, герою набоковского романа «Приглашение на казнь»?
— Набоков никогда не был писателем, которого я хотел бы прочесть. Никто мне пока его «не дал», не открыл. Мне кажется, что Цинцинната я предчувствую неверно.
Есть Набоков, есть мое видение его, и есть режиссер, и автор инсценировки, есть еще художник по костюмам, который лепит свой образ. И есть мгновение, когда тебя отсекут светом, и тогда ты сможешь остаться с тем Цинциннатом, которого ищешь. Стоя на сцене, с ним можно будет поговорить и, может быть, он поможет. Цинциннат существует, что его играть? Надо с ним встретиться.
—В вас резонирует фраза Белинского: если ты что-то понял об искусстве, ты что-то понял о свободе?
— Есть еще фраза Евгения Редько: если ты что-то понял о свободе, ты можешь что-то понять и об искусстве актера. Не о какой-то абстрактной свободе, а в буквальном смысле слова.
— Что значит в буквальном смысле слова?
— Это как хлеб. Говорят, что будет все труднее, что надо найти пояса потуже. А ко мне пришло ощущение, что всегда будет хлеб, красное вино и сыр. Мне этого достаточно. Вот рисунок моей свободы и попробуй его изменить.
Я работал с очень жесткими режиссерами. Но когда я не шел против собственного вдохновения, эти режиссеры говорили: вот это и надо. Я молчу. Все равно мы это сделали вместе, во взаимной борьбе и на взаимном слухе.
— Вышел к свободе, будучи высоко послушен?
— Вы сейчас говорите языком Цинцинната. Вы мне сейчас помогли, кстати. Цинциннат говорит, говорит и вдруг вставляет: «и постоянный трепет». Это, наверное, та субстанция, без которой ни Белинский, ни Гоголь не существуют.
В нашей стране иногда кажется, что надо отсюда бежать. Куда? Посмотришь историю мирового кинематографа, театра и поймешь, что везде идет постоянная борьба. Моя приятельница говорит: почему мы должны постоянно бороться? Нужно говорить только о любви. Она имеет в виду, что мы должны заниматься только человеческими отношениями. Не бороться, а предчувствовать и понимать знаки, которые нам посылает природа.
Сахаров когда-то говорил крамольные для нашей страны слова — нужно создать многопартийную систему. Сегодня я утверждаю, что Кремль должен быть музеем. А пока жители Кремля каждое утро приезжают в свою ловушку, я бы им на завтрак показывал «Покаяние», на обед — «Повар, вор, его жена и ее любовник». Особенно фрагмент, где они жрут собственных жертв. На полдник — что-то типа «Все остается людям», где Николай Черкасов играл хорошего человека во власти. А вот на ночь показать бы им «V», что значит «вендетта». Можно варьировать, но каждый день они должны смотреть эти истории.
