Шел 1992 год. Моим проводником по разбитым улицам Цхинвали был связист Литенко из Лианозова, прикомандированный в штаб смешанных сил по наведению мира и правопорядка. Он все изумлялся красоте Кавказа и никак не мог понять, почему здесь идут войны. «За что они воюют? — спрашивал он. — За красоту? Ее хватит на всех». Скажем правду: смешанные силы, состоящие из трех батальонов — российского, осетинского и грузинского, — действительно быстро навели порядок. Когда они ловили бандита, я по наивности интересовалась, какой он нации. Полковник Шепилов (если я не ошибаюсь) всегда говорил: «Мне это неинтересно. Бандит нации не имеет».

А еще я знала целые истории спасения, о которых мне рассказывали учительницы школы № 5. Той самой, во дворе которой — кладбище. Таисия Витальевна Ситник, учительница русского языка и литературы, вспоминала, как на сносях шла к роддому под прицельным огнем. «Скорая» пройти не могла. Тогда водитель направил фары на узкую тропинку. Вот по ней Таисия и добралась до места. Екатерина Павловна, Светлана Сулейменовна — все это знакомые учителя пятой школы.

Последний раз в Цхинвали я была в 1998 году. Школа № 2 готовилась к своему юбилею. Я получила от директора школы приглашение. Цхинвали мало изменился за это время. Но теперь уже известно, какой нации бандит, — грузин. Других вариантов нет, словно веков не просто дружбы, а родственных связей между двумя народами не было. Неужели так бывает?

Я испытывала чувство вины от того, что в самый трудный час не оказалась в Южной Осетии. На то у меня были свои серьезные причины.

И вот я в Беслане. В трех часах езды от Южной Осетии. Ну и кто меня остановит?

Оставляя свою любимую первую бесланскую школу, еду в Цхинвали.

Виссарион Асеев, знающий все мои занятия с бесланскими детьми, советует провести в Цхинвали уроки по Беслану. Дети Южной Осетии очень тяжело пережили войну. И вот эта тема преодоления страха может им оказаться полезной — так он считает.

Я беру с собой сочинения бесланских детей, отклики на них детей из разных школ (Новосибирская, Оренбургская, Тульская области и так далее).

Оказывается, войти в школу, минуя Министерство образования, нельзя. Виссарион, частый гость в Южной Осетии, накануне вел переговоры с Розой Габлоевой, психологом Министерства образования. Но и это — не разрешительный уровень. Прямо с дороги мы идем на встречу с замминистра Замирой Джиоевой. Ей, конечно, не до меня. Многие школы к началу учебного года оказались не готовы. Знаменитая «пятая» свой год не начала. Только начинает свой год вторая школа. Нехватка учителей. В особенности математики. Перед замминистра — какие-то бумаги. Она все время вчитывается в них. Отвечает на телефонные звонки. И я никак не могу понять, почему я должна отрывать ее от работы. Психолога Министерства образования недостаточно? А директора школы?

Выкладываю заместителю министра весь свой послужной список. Саакашвили от волнения жевал галстук, а я, как говорит Виссарион, теребила шнурок рюкзака.

Выдохнула я на бесланской теме. Под-робнейшим образом рассказала о 12-летней Белле Губиевой, ее диалоге с булгаковской «Белой гвардией». Замира Леонтьевна слушала, отдадим ей честь, не перебивая. Правда, когда я дошла до своего пребывания в Цхинвали в 1998 году, спросила не без пристрастия: «А как вы попали в Цхинвали?» Пришлось объяснять.

Дозвонившись в 10 вечера до психолога и поинтересовавшись, как будет выстроен наш завтрашний день, я услышала: «Нет, ничего не будет. Замминистра сказала, что вы милая женщина, но мы ничего не знаем о вас. В школу вас допустить не можем. Вы уж извините».

Матерь Божья! Как же я два года подряд просто приезжала в Самашки и учительницы, сестры Умаровы, щедро давали мне свои уроки… Школы Нагорного Карабаха (Мартуни, Шуша, Карин-Так), школы Грозного и Ачхой-Мартана, Кодорского ущелья, знаменитая школа Амонашвили на улице Саирме в Тбилиси… Ингушский поселок Дачное, бесланская «первая»… Не перечислить всех школ за годы странствия по горячим точкам. Отказ — как обухом по голове. Но сейчас, когда я все-таки дала свой «урок» по Беслану в служебном помещении для горничных в цхинвальской гостинице, где собрались дежурные, сантехник (или электрик), врач-стоматолог, — сейчас я думаю о другом. Допустим, замминистра права, и без бумажки от соответствующей организации меня нельзя пустить на урок. Но что же тогда все эти долгие годы было? Почему никто не уточнял мою анкету, почему то, что здесь, в Южной Осетии, назвали пребыванием в частном порядке (и это вызвало большие подозрения), там, в Шуше и Грозном, особенно ценилось? «Ты помнила весь этот год о нас?» — спрашивала самашкинская учительница Лиза Умарова. «Ты сама захотела приехать к нам? Тебя никто официально не посылал?» — спрашивали учителя из села Генцвиши Кодорского ущелья.

Да, это воспринималось не только как проявление корпоративной солидарности. Здесь важен был личный интерес, потребность частного лица, за которым тоже стояли частные детские судьбы. Хотя нас разделяли тысячи верст. «Я хочу рассказать о вас своим ученикам. Нет ли у вас желания поделиться с ними своим опытом жизни? Они ответят вам. Они нуждаются в ваших рассказах» — так обычно начинала я урок. Когда на первой страничке появлялось: «Мой дорогой далекий друг!» или «Наш, именно наш друг!» — я уже знала, что это и есть начало реабилитации. Попытка выйти за пределы отчаянного горя. Пусть это были редкие минуты разделенности судьбы, но в становлении ребенка они играли такую роль, которая никакому взрослому не под силу. Он сам вставал на ноги.

…В гостинице бурно обсуждался мой провал.

— Да я сейчас позвоню Лене Яшиной во вторую школу! — кипятился врач.

— Не надо учителя подставлять! — отвечали другие.

Беслан отрезвляет. Возвращает к норме вещей.

— Еще несколько слов, — говорил стоматолог. — И я заплачу.

— Как жаль, что это не слышали наши дети, — сказала дежурная.

А наутро журналист Тимур рассказывал о начальнике цхинвальской тюрьмы, который будто бы распустил заключенных на время войны (справедливо считая, что они приговорены не к расстрелу), а потом заключенные вернулись в свои камеры. Я вспомнила свой опыт работы в местах лишения свободы. Мы с Тимуром решили: идем в тюрьму! Но прежде нужно сходить на прием к министру юстиции.

В кабинет к министру иду одна. Министр Ацамаз Биченов бодр. Я подаю ему руку, он пожимает, не поднявшись со стула. Снова послужной список. Услышав про Новосибирск, министр сказал: «Именно сегодня наш президент и уполномоченный по правам человека находится в Новосибирске у губернатора…»

— Виктора Толоконского! — перебиваю я министра. — Он был бы рад узнать, что его землячка предлагает свои услуги в Южной Осетии.

Тут я решила подкрепить свое реноме, упомянув, что награждена знаком «Символ свободы».

— Это чья награда — ведомственная или общественной организации?

По тону вопроса я уже поняла, что награда общественной организации не считается. Рассказываю, как преподавала психологию в лагере строгого режима.

— Контингенту? — резко перебивает министр.

Не сразу понимаю вопрос. Министр удивляется, что психологию читала заключенным.

— На какой кафедре работаете в Новосибирске?

Теперь я понимаю, что такое допрос. Уточняю: в связи с личными обстоятельствами пока работаю в Москве. В газете. В «Новой». Может, здесь и было начало провала? «Вот мой паспорт, — говорю я. — Там новосибирская прописка».

Время монолога министра. Чеканный слог. «Во всем должен быть порядок». Я должна написать бумагу и в ней объяснить свой замысел, подробно описать содержание работы, с чем я абсолютно согласна.

Министр юстиции что-то еще сказал про недостаточный словарный запас заключенных, на что я резко ответила: «Вот со словарным запасом у заключенных все в полном порядке».

Однако в монологе министра трижды встречалась такая фигура речи: «Если мы вам разрешим»… Интонация грозная.

Было ясно, что я зря трачу время.

«И вот тогда, если мы разрешим, поставим в известность, когда это может быть».

Таким временем и хрупкими надеждами на успех я не располагала.

Но шнурок от рюкзака я уже не теребила. Опыт хождения по госструктурам у меня уже был. И все-таки, уходя, я вспомнила, как в 90-е годы познакомилась с начальником знаменитой тюрьмы в Шуше. Я робко спросила его тогда, нельзя ли побеседовать с заключенными-азербайджанцами? «Да хоть с кем!» — сказал начальник. И провел в свой кабинет двух молодых азербайджанцев. Оставил нас наедине.

Рассказ о походе в шушинскую тюрьму я произнесла в кабинете министра как стих. Ничего другого мне не оставалось делать. Это и было мое «до свидания» министру.

Мои хождения по кабинетам суверенного независимого государства среди тех людей, с которыми я общалась в Цхинвали, вызвали бурную дискуссию.

— Что такое Цхинвали? — горячится врач. — Это две большие российские деревни. Ты представляешь себе, 18 министров у нас! А сколько замов…

— Количество министров уже сокращено, — вставляю я.

— А где все они были, когда шла война? — кипятится другой.

— Ну и зря ты их слушала… В одно ухо влетело, из другого должно вылетать. Разве не так?

— А ты знаешь, слово «предатель» у нас сейчас самое расхожее. Чуть что — «предатель осетинского народа».

Но были и другие разговоры.

О закрытом обществе. О неспособности общества воспринять другое суждение.

Праздные ли эти разговоры в самом начале пути? Нет! В них — тревога и озабоченность: какой тип государственного устройства утвердится в Южной Осетии?

Так что моя неудача — всего лишь жалкий эпизод той истории, которая действительно волнует людей в Южной Осетии.