Продолжаем рассказ об Урановом проекте, начатый в № 94 «Новой газеты», в основу которого положены давние, но не потерявшие актуальности воспоминания академика Анатолия Петровича Александрова, свидетельства очевидцев и документы.

— Академик Сахаров, оценивая документальный фильм «Риск» (в нём, по сути, впервые, рассекречивалась роль разведки в рождении советского ядерного оружия — К.С.), сказал: «Большое волнение вызывают кадры, посвященные Юлиусу и Этель Розенберг. Они были казнены в США по обвинению в передаче СССР секретов производства атомной бомбы. Но если говорить об этом, то нельзя умалчивать о том, что казнь Розенбергов была реваншем контрразведки США за дело Клауса Фукса, который передавал СССР во время войны и после нее важнейшие атомные секреты по идейным соображениям и был разоблачен уже после отъезда из США. Без этого правда будет неполной».

Получается, легенды об атомном шпионаже рождены не только «охотой за ведьмами»? Было или не было такое?

— Было. Но если говорить обо всей правде, то и с этим она будет еще далеко неполной. Понятно, что в военное и послевоенное время разведчики разных стран не разведением роз занимались. Но ни я, ни мои товарищи по науке на чужие идеи и решения не надеялись — находили свои.

Свидетельства очевидцев и документы.

Тогда правда о подвиге разведчиков, добывших данные об американской атомной бомбе, только-только начинала приоткрываться. Сегодня мы знаем об этом буквально во всех подробностях и деталях.

Известный экономист Юрий Голанд начинал свою деятельность как физик в Институте физпроблем у П.Л. Капицы (именно Капица благословил Голанда на глубокое исследование финансовых проблем НЭПа с выходом на современные финансовые проблемы страны). Однажды он спросил Петра Леонидовича: «Какую все же роль сыграли разведчики в нашем Урановом проекте?» Тот ответил: «Их данные ускорили взрыв атомной бомбы у нас на два года».

Ответ довольно точный. Устройство, копирующее американский вариант, в СССР взорвано в 1949 году; своя, оригинальная бомба, по многим параметрам превосходившая «американку», — в 1951 году; первая серийная — ее назвали Таней («итак, она звалась Татьяной») — в 1953-м.

Почему сначала пошли «по выбитым следам», в общем-то ясно. По СМИ до сих пор бродит версия, будто на столе у Берия перед 29 августа 1949 года лежало два проекта: в случае удачи — награды всем, при неудаче — кара всем же, вплоть до высшей меры за вредительство. Я таких документов не видел. Тем более, во втором случае вредителем могли объявить и самого Берию. Но стремление обезопасить и будущее проекта, и жизнь его участников от всяких неожиданных случайностей вполне объяснимо по тем временам.

Сегодня, когда число разведчиков, получивших «за бомбу» звание Героев России пришло в соответствие с числом учёных, трижды Героев соцтруда за то же самое, настало, наконец, время перейти в оценках этой проблемы от крайних колебаний между «тезами» и «антитезами» к трезвому научному синтезу.

И тут давние, но не потерявшие актуальности суждения А.П. Александрова могут сыграть не последнюю роль.

—Почему в спорах о роли разведданных или, положим, о вкладе в советский Урановый проект вывезенных в конце и после войны в СССР немецких учёных (среди них были Густав Герц, лауреат Нобелевской премии 1925 года за экспериментальное доказательство теории атома Бора, и Николай Риль, ставший – за нашу бомбу! – Героем Соцтруда, и Сталин, говорят, интересовался, почему его нет в числе тех, кто подписал благодарственное – за награды – письмо в его, Сталина, адрес) – почему Вы все-таки ставите акцент на наших собственных исследованиях?

— Да потому, что, не будь у нас своих голов на плечах и своих инженерных возможностей использовать полученные сведения, никакие самые полные и точные данные разведки нам бы не помогли!

Конечно, всё, о чём Вы говорите, ускоряло дело, но чтобы правда действительно была полной, ответ придется начать издалека, с зарождения атомной науки ещё в царской, потом в советской России, в Советском Союзе. Оно соотносится чуть ли не с началом XX века, с первыми работами Вернадского по радиоактивности.

Свидетельства очевидцев и документы.

В. Вернадский, обобщив несколько лет своей работы над этой проблемой, в 1910 году выступил на Общем собрании Российской императорской академии наук с докладом, поставившим в повестку дня первоочередных дел человечества овладение атомной энергией.

Публикуя в 1922 году это выступление в сборнике «Очерки и речи», он написал в предисловии: «Недалеко время, когда человек получит в свои руки атомную энергию, такой источник силы, который даст ему возможность строить свою жизнь, как он захочет … Сумеет ли человек воспользоваться этой силой, направить ее на добро, а не на самоуничтожение? Дорос ли он до умения использовать ту силу, которую неизбежно должна дать ему наука? Ученые не должны закрывать глаза на возможные последствия их научной работы, научного прогресса. Они должны себя чувствовать ответственными за последствия их открытий. Они должны связать свою работу с лучшей организацией всего человечества».

— А когда в 1932 и 1938 годах открытие нейтрона и деления урана уже конкретно прояснили путь к практическому овладению ядерной энергией, на каком уровне были наши исследования в этой области?

— На мировом уровне. Их вели в своих лабораториях, начиная с 1923-33 годов, Курчатов, Алиханов, Арцимович, Лукирский в Ленинградском, Синельников — в Харьковском физтехах. К моменту введения секретности со стороны Запада треть, если не вся половина, публикаций о новейших результатах в ядерной физике принадлежала советским ученым.

Перед войной пошли очень хорошие теоретические работы. Помню: в 1939 году на нашем физтеховском семинаре был доклад Зельдовича и Харитона. Они рассматривали разные возможности цепной реакции деления урана. Там было подробно разобрано, можно ли сделать цепную реакцию на естественном уране. Они нашли, что можно, но только применяя как замедлитель или графит, или тяжелую воду.

—То есть, практически это уже конструкция реактора?

— Конечно. Они поняли, что на обычной воде цепная реакция на природном уране не пойдет, что нужно иметь сильно обогащенный уран. Рассматривалось развитие цепной реакции и на быстрых нейтронах, и на замедленных. Это, собственно говоря, была первая в мире корректная оценка возможности цепной реакции.

Характерно, что в «Правде» за 22 июня 1941 года, в день начала войны, помещена информация «Советский циклотрон». Она начиналась словами: «Ленинград, 21 июня. /Корр. «Правды»/. В Лесном, на территории Физико-технического института Академии наук СССР недавно построено двухэтажное здание, похожее на планетарий. Продолговатый корпус здания увенчан куполом. Это — первая в Советском Союзе мощная циклотронная лаборатория для расщепления атомного ядра».

К этому времени ни одна страна из тех, где ученые занимались физикой ядра, не могла бы опубликовать в массовой печати подобную информацию. Это было строжайшей государственной тайной уже с 1939-40 годов. СССР последним засекретил свои атомные исследования. И первым рассекретил их потом знаменитыми двумя докладами Курчатова в английском атомном центре в Харуэлле.

Да, гонка за результатами была. Но если открытие вспыхивало впервые в зарубежной лаборатории, оно буквально на следующий день достигалось и в советских лабораториях. И наоборот, конечно. Понимаете — не повторялось, а достигалось. Такова логика исследований в одном направлении. В этом, если хотите, суть ответа на вопрос о «заимствовании» атомных секретов.

У ученых были и иные, чем данные разведки, источники информации. Парадоксально, но, может быть, главный из них — именно в самом факте засекречивания. Зная последние до того, как опустился занавес секретности, работы крупного зарубежного исследователя и не находя его имени в научных изданиях (а значит: он не сменил область своих интересов), нетрудно было определить, что он движется в том же направлении и что это направление опробуется в секретных атомных работах.

Вот конкретная ситуация. Первая работа, которую поручил мне Курчатов, — термодиффузионное разделение изотопов. Ничего хитрого в этой технологии не было. Я о ней, еще до войны, по немецким публикациям, докладывал на физтеховском семинаре (специально этим тогда не занимался, но на институтских семинарах шел обмен всей новейшей информацией — кто что интересного прочел). И это Курчатову, видно, запало в память.

Я возразил: «Но ведь на том же семинаре Арцимович предложил другие, более многообещающие пути разделения». Игорь Васильевич сказал, что будем опробывать именно разные пути. Говорю: «Но зачем делать то, что не понадобится?» — «А черт его знает, что понадобится. На всякий случай, надо пройти и этот путь». — «Так ведь большие энергозатраты, очень дорого будет». — «Сейчас не до цены!»

Действительно, тогда все стояло на кону. И никто не знал, сколько у нас в запасе лет, месяцев, а, может, и часов. Но теперь, вспоминая тот многовариантный поиск, я прихожу к мысли, что, может быть, он на деле оказывается не только самым коротким путем к цели, но и самым оптимальным и экономичным. Сколько раз и до, и после жизнь нас учила не экономить на поиске, на мысли, на интеллекте, на столкновении разных вариантов и альтернатив!

Итак, мы взялись за термодиффузионное разделение изотопов. Сначала в Казани, потом, осенью 1943 года, переехали в Ленинград. Позже выяснилось, что американцы шли именно по этому пути. Построили термодиффузионный завод, и он у них работал. Мы же провели все опыты, добились разделения, сделали довольно большую установку на одной из московских электростанций и… отказались от этого варианта в пользу лучшего. К этому времени у нас уже был построен диффузионный каскад Кикоина.

— По публикациям и воспоминаниям об Урановом проекте складывается ощущение, что все нити — и научные, и административные — сходились к Курчатову. Но ведь над ним были и другие управленческие ступени, на высшей из которых стоял Берия. Выше был только Сталин. Мешали или помогали эти звенья осуществлению проекта?

— Ну, видите ли, это очень упрощенное представление о тогдашней административной пирамиде. Слово Сталина решало вообще судьбу проекта. По одному жесту Берии любой из нас мог уйти в небытие. Но вершиной пирамиды был все-таки именно Курчатов. Сталину нужна была бомба. Стране, народу в то время беззащитным от атомного нападения, нужен был надежный щит. И мы все, участники проекта, не только это понимали — кожей чувствовали. Тут было единство интересов и государственной администрации, и людей науки.

Но это наше счастье, что и компетентность, и ответственность, и власть воплотились тогда в Курчатове. Были ли среди ученых другие, равные ему по властной силе, объединявшей не только разные таланты, но и разные характеры, концентрировавшей их на единой цели? Нет, в тот момент не было, хотя на проект работал интеллектуальный цвет советской науки, и многие из этих людей в своих областях существенно превышали самого Курчатова. Это, кстати, тоже признак настоящего, большого таланта в науке: не бояться объединять вокруг себя таких людей, которые знают свои области лучше, глубже тебя, могут тебе и противоречить.

—По словам Стендаля, опираться можно только на то, что оказывает сопротивление.

— Вот именно. С начала Уранового проекта все его звали Бородой. А ведь в молодые наши годы, в Физтехе, мы его иначе как Генералом не называли (Генералу не было и 30 лет). В нем уже тогда обозначился сплав очень крупного ученого и прекрасного — требовательного, справедливого и… обаятельного организатора.

Свидетельства очевидцев и документы.

«Мне кажется, что в стремлении сделать дело наилучшим образом проявлялись не только гражданские чувства Игоря Васильевича, но и некоего рода азарт, которым он заражал всех, кто с ним сотрудничал. Это обнаруживалось не только в делах, поступках и решениях на работе, но и в редкие часы отдыха. Он мог, например, заплыть на самую середину стремительной сибирской реки и плыть по течению многие километры. Заплывал далеко в море, куда не каждый решался уйти на лодке, и часами оставаться там, заставляя волноваться друзей». (Член-корр АН СССР К. Щелкин, первый научный руководитель и главный конструктор ядерного центра Челябинск-70, трижды Герой Социалистического Труда).

—А как складывались у Курчатова отношения с властью над ним?

— Высшее руководство, осознав смертельную угрозу, нависшую над страной, могло и без Курчатова сконцентрировать на Урановом проекте огромные интеллектуальные и материальные силы. Но в тогдашнем правительстве не было ни одного человека, равного Игорю Васильевичу и по компетентности, и по дальновидению и интуиции на этом направлении. Сталин и его окружение вынуждены были ему верить и доверять. Другого выхода у них просто не было. Что же касается конкретных руководителей и генералов, которые были над нами на верхних командных ступеньках, то их можно разделить на две категории.

Были руководители, такие, как Ванников, Славский, Завенягин, Первухин, которые, обладая огромным организаторским опытом, в атомной проблеме начинали, естественно, с нуля, но не стеснялись учиться и довольно быстро глубоко погрузились в наши дела.

Вторая категория руководителей проекта — те, кто ничего в деле не понимали, но, упиваясь его важностью, все время пытались показать власть, раз уж она им дана. Помню, такой эпизод. Когда делали бомбу, для плутониевой начинки требовалось покрытие. В нашем Институте физпроблем Александр Иосифович Шальников разработал хороший метод нанесения покрытия на металлический корпус бомбы — не на конструкцию ее, а на собственно плутониевую часть.

Как-то сижу ночью, делаю эту штуковину. Вдруг является директор завода Музруков с кучей генералов, кроме Завенягина, в то время мне неизвестных. И вот они давай меня расспрашивать: что делаю? Объясняю: моя задача — покрыть никелем вот эту плутониевую штучку. «Почему думаете, что это плутоний?» — «Мне же известна вся технология. Уран облучается в реакторе. Там образуется примесь к нему плутония. Эти блоки оттуда извлекаются. На химическом заводе добывается плутоний. Вот он, пожалуйста!» — «Но вам могли его подменить железкой!» — «Но посмотрите: он же горячий!» — «Мало ли что горячий! Могли нагреть».

А у плутония такое свойство: в нем постоянно идет радиоактивный распад, и он все время остается горячим. Я говорю: «Вот берите это железо в руки и сидите до утра, а там посмотрим, остынет или нет». Почему-то желающих не нашлось.

—У вас была тогда радиационная защита?

— Минимальная. Но с плутонием это просто. Он ведь только альфа-активен. Это неопасно. Мы плутоний голыми руками брали. Сейчас, правда, следы на руках остались. А тогда… Кожа пошелушится, слезет — и все. Помню, когда ко мне приходил Бочвар, я снимал у него очки, подносил к счетчику, и тот аж захлебывался: это Бочвар опять рассматривал плутоний.

Но вернемся к генералам. Многие из них понимали проблему на уровне: взорвется — не взорвется? И, думается, так же понимал ее Берия, хотя, конечно, к нему стекалась вся информация, и он возглавлял так называемый спецкомитет № 1 первого Главного управления, контролировавший работы по бомбе.

Когда мы в институте Капицы разрабатывали методы получения дейтерия и у нас кое-что удачно получилось, я послал в Комитет Обороны предложение внедрить нашу технологию на одном из заводов. Чтобы ясно было дальнейшее, скажу, что в разных местах опробывались и другие пути, и в одной из лабораторий был взрыв дейтерия на опытной установке.

Получаю приглашение на заседание спецкомитета № 1. Картина такая. Несколько военных. Курчатов, Ванников, Первухин, Малышев, Жданов, Махнев (генерал, который занимался урановой проблемой), Мешик (отвечал за режим, арестован потом по делу Берии). Меня усаживают по одну сторону от Берии, по другую Махнев. Он докладывает: «Вот, Лаврентий Павлович, товарищ Александров предлагает построить завод по получению дейтерия». Берия меня словно и не видит. Обращается только к Махневу: «А товарищ Александров знает, что опытная установка взорвалась?» Тот ему: «Да, знает». — «А товарищ Александров подпись нэ снимает?» — «Не снимает». Я тут же рядом сижу — что ему меня спросить! «А товарищ Александров знает, если завод взорвется, он поедет туда, где Макар тэлята гоняет?» Не выдерживаю: «Я себе представляю». Поворачивается ко мне: «Подпись свою нэ снимаете?» — «Нет, не снимаю». Тогда он пишет: «За. Берия».

Потом завод построили. Слава богу, до сих пор не взорвался.

Конечно, у таких людей, как Берия, все сознание сужалось до бомбы: сделаем — не сделаем, взорвется — не взорвется … Не было, думаю, у него понятия о многоцелевом и фундаментальном характере исследований. К примеру, в 1945 году именно Берия наложил запрет на идею атомных кораблей: сначала бомба — все остальное потом. А ведь еще тогда мы в Институте физпроблем начали проектировать атомную установку для корабля, и я в одном из планов написал, что хотим этим заняться. Это было гораздо раньше, чем американцы сделали свой «Наутилус».

Курчатов же утилитарные военные приложения атомной энергии считал вынужденными. Все перспективы связывал с мирным ее применением. Вернувшись с испытания водородной бомбы, сказал мне: «Анатолиус! Это чудовищно! Не дай бог, если это применят против людей».

—А когда Сталин стал понимать всю серьезность атомной угрозы? После Потсдама?

— Нет, по-видимому, гораздо раньше. На Потсдамской конференции, когда Трумэн сказал ему об испытании атомной бомбы, он только изобразил, что ничего не знает и не понимает. Но, вернувшись из Берлина, он вызвал Курчатова. Очень сильный был нажим. Он тогда насел на Игоря Васильевича с обвинениями, почему тот мало требует для максимального ускорения работ. Курчатов ответил: «Столько разрушено, столько людей погибло. Страна сидит на голодном пайке, всего не хватает». Сталин раздраженно сказал: «Дитя не плачет — мать не разумеет, что ему нужно. Просите все, что угодно. Отказа не будет».

— Анатолий Петрович! После Капицы Вы на несколько лет стали директором его Института физпроблем. По рассказам, очевидцев, Вас встретили хорошо, и тени на Ваши давние добрые отношения с Петром Леонидовичем это не наложило. Но вот ходят слухи, что его отлучили от института за то, что он отказался работать на бомбу…

— Как я себе представлял, просто-напросто он держался такой точки зрения: если мы будем идти по тому пути, по которому идут американцы и который в общих чертах был нам ясен, мы никогда их не обгоним. Нам нужно обязательно выбрать свой путь. Тогда мы будем иметь в этой гонке предпочтительные шансы. То-есть, сказать, что он по каким-то моральным соображениям оказался в оппозиции к Урановому проекту — это не так. А вот насчет стремления Берии его уничтожить — такое было. Больно уж несовместимые это были люди.

Я к Капице на дачу сразу откомандировал одного из лаборантов, чтобы он там работал. Все, что ему нужно было для экспериментов, выдавалось без задержки. Огромную роль в наших взаимоотношениях (и не только с Капицей, а и с другими учениками Иоффе) сыграл именно «климат Физтеха». Мы верили друг другу всю жизнь.

Свидетельства очевидцев и документы

«Москва, 25 ноября 1945 г.

Товарищ Сталин,

Почти четыре месяца я заседаю и активно принимаю участие в работе Особого комитета и Технического совета по атомной бомбе (А.Б.) <…>

В организации работы по А.Б., мне кажется, есть много ненормального. Во всяком случае, то что делается сейчас, не есть кратчайший и наиболее дешевый путь к ее созданию. <…>

Правильная организация всех этих вопросов возможна только при одном условии, которого нет, но, не создав его, мы не решим проблемы А.Б. быстро и вообще самостоятельно, может быть, совсем не решим. Это условие — необходимо больше доверия между учеными и государственными деятелями. Это у нас старая история, пережитки революции. Война в значительной мере сгладила эту ненормальность, и если она осталась сейчас, то только потому, что недостаточно воспитывается чувство уважения к ученому и науке. <…>Особый комитет должен научить товарищей верить ученым, а ученых в свою очередь это заставит больше чувствовать свою ответственность, но этого пока еще нет. Это можно только сделать, если возложить ответственность на ученых и товарищей из Особого комитета в одинаковой мере. А это возможно только тогда, когда <…> наука и ученый будут всеми приниматься как основная сила, а не подсобная, как это теперь.

Товарищи Берия, Маленков, Вознесенский ведут себя в Особом комитете как сверхчеловеки. В особенности тов. Берия. Правда, у него дирижерская палочка в руках. Это неплохо, но вслед за ним первую скрипку все же должен играть ученый. Ведь скрипка дает тон всему оркестру. У тов. Берия основная слабость в том, что дирижер должен не только махать палочкой, но и понимать партитуру. С этим у тов. Берия слабо. <…> Я ему прямо говорю: “Вы не понимаете физику, дайте нам, ученым, судить об этих вопросах», на что он мне возражает, что я ничего в людях не понимаю. Вообще наши диалоги не особенно любезны. Я ему предлагал учить его физике, приезжать ко мне в институт. . <…> Но для этого нужно работать, а черкать карандашом по проектам постановлений в председательском кресле — это еще не значит руководить проблемой.

У меня с Берия совсем ничего не получается. Его отношение к ученым <…> мне совсем не по нутру <…> Стоит только послушать рассуждения о науке некоторых товарищей на заседаниях Техсовета. Их приходится часто слушать из вежливости и сдерживать улыбку, так они бывают наивны. Воображают, что, познав, что дважды два четыре, они уже постигли все глубины математики и могут делать авторитетные суждения. Это и есть первопричина того неуважения к науке, которое надо искоренить и которое мешает работать.

При создавшихся условиях работы я никакой пользы от своего присутствия в Особом комитете и в Техническом совете не вижу. Товарищи Алиханов, Иоффе, Курчатов так же и даже более компетентны, чем я, и меня прекрасно заменят по всем вопросам, связанным с А.Б.

Ваш П. Капица

<…> P.P.S. Мне хотелось бы, чтобы тов. Берия познакомился с этим письмом, ведь это не донос, а полезная критика. Я бы сам ему все это сказал, да увидеться с ним очень хлопотно.

П.К».

Берия с письмом познакомился. И… потребовал ареста Капицы. Сталин ответил: «Я тебе его сниму, но ты его не трогай». Капицу сняли с должности директора созданного им Института физпроблем, по сути, отправили в ближнюю ссылку — на Николину гору.

Не менее неудобной для спецслужб фигурой был и Лев Ландау. Они искренне не понимали, как это можно допускать к высшим секретам государства человека, который в «просвечивающей» буквально всю жизнь, до самых интимных лабиринтов анкете чуть ли не из 33 вопросов с детской непосредственностью писал: «Отец был арестован в 1930-39 гг».. Да и сам он перед войной арестовывался, чего тоже не скрывал в той анкете. Не просто так, ни за что сидел, как многие. За дело — сочинил текст антисоветской листовки. И только благодаря П. Капице был освобожден.

Когда в конце 1945 года была создана и подключена к Урановому проекту лаборатория № 3 и ее руководитель А. Алиханов тут же взял Ландау на работу по совместительству («основная работа» у него тогда была в Институте физпроблем и в курчатовской Лаборатории № 2), в инстанции тут же пошел донос с требованием исключить гениального физика из штата как не имеющего допуска к секретным материалам. А несколько лет спустя, после успешного испытания первой бомбы, Ландау за выдающийся вклад в ее теоретические расчеты награждают орденом Ленина.

(Окончание следует).

* Под рубрикой «Свидетельства очевидцев и документы» использованы фрагменты и сведения из следующих книг и публикаций:

1. Атомный проект СССР. Документы и материалы. Т.2. Атомная бомба. 1945-1954. Кн. 7. (Под общ. Ред. Л.Д. Рябова, отв. Сост. Г.А. Гончаров) -- М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ — ВНИИЭФ, 2007.2. У истоков советского атомного проекта: к истории Федерального научного центра «Арзамас-16». «Вопросы истории естествознания и техники», 1994, № 4.3. «Воспоминания об Игоре Васильевиче Курчатове». -- М.: «Наука», 1988 .4. Александров П.А. Академик Анатолий Петрович Александров. Прямая речь. – М.: «Наука», 2002 .5. Петр Леонидович Капица: Воспоминания. Письма. Документы. (Сост. Е.Л. Капица, П.Е. Рубинин). — М.: «Наука», 1994 .6. Г.В. Киселев. Участие академика Л.Д. Ландау в советском атомном проекте (в документах). «Успехи физических наук». Том 178. № 9. Сентябрь 2008 г.7.Сахаров А.Д. Тревога и надежда. – М.: «Интер-Версо», 1990. 8. Беседа журналиста Б. Володина с профессором С.А. Балезиным. «Химия и жизнь», 1985, № 6.9. М. Рузе. Роберт Оппенгеймер и атомная бомба. — М.: Госатомизат, 1963.10. Судоплатов П.А. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930-1950 годы. — М.: «ОЛМА-ПРЕСС», 1988.11. Подлинники документов, представленные на открытой сейчас в Выставочном зале федеральных государственных архивов выставке «Атомный проект СССР. Ядерному щиту России 60 лет».