Однажды — дело было в зените перестройки — мне довелось долго беседовать об истории нашего Уранового проекта с человеком, многие годы державшим руку на пульте управления отечественной атомной наукой. Хотя он и входил в семерку ученых, трижды удостоенных Звезды Героя Соцтруда за создание ядерного щита страны и за другие, мирные приложения атомной науки, но сомневался: стоит ли публиковать его воспоминания. Полагал, что занимался лишь незначительной частью проекта, а с «этим делом», как он выражался, на разных этапах были связаны десятки, если не сотни, самых светлых голов.
И он перечислил, не заботясь об алфавитном порядке или о весомости вклада каждого— как вспоминалось, длиннющий ряд: И. и Б. Курчатовы, Ю. Харитон, А. Сахаров, Я. Зельдович, Ю. Трутнев, А. Алиханов, И. Кикоин, К. Щелкин, П. Капица, Л. Ландау, В. Гинзбург, И. Тамм, В. Вернадский, И. Иоффе, Н. Семенов, В. Хлопин, А. Виноградов, И. Франк, А. Бочвар, Г. Флеров, А. Лейпунский, Е. Негин, Е. Забабхин, В. Гончаров, А. Арцимович, А. Мигдал, Н. Доллежаль, Н. Боголюбов, И. Померанчук, И. Халатников, А. Шальников, Л. Канторович, Л. Духов, С. Соболев, В. Алферов, А. Самарский, И. Панасюк, Н. Мейман, М. Садовский, И. Петровский, А. Колмогоров, А. Тихонов… «Ну и так далее» -- его слова.
Список на самом деле впечатляющий. Случилось что, найдется ли ему сегодня соответствующий эквивалент? Но я понимал, что, при всей резонности его опасений, он, будучи близким другом Курчатова, затем возглавившим Курчатовский институт и АН СССР, знал, конечно, больше, чем приписывалось кругом его прямых обязанностей по Урановому проекту.
Договорились так. Сначала печатаем на «известинской» полосе выжимки, «выбранные места» из наших бесед, что и было сделано. А позже дадим их полностью, в серии публикаций. Но инкрустируем в текст в виде своеобразного дайджеста под рубрикой «Свидетельства очевидцев и документы», выдержки из мемуаров, публикаций в научной литературе и СМИ, расширяющие границы его личных воспоминаний.
До второго замысла так и не дошли руки при его жизни, хотя я и по сей день накапливаю папку-досье «Как делали бомбу».
В Урановом проекте были мгновения свершений. Когда вводили в строй новые установки и заводы. Когда в 1946 году осуществили цепную реакцию на первом в Европе реакторе. Когда, наконец, на Семипалатинском полигоне по сигналу, данному будущим трижды Героем Соцтруда, научным руководителем ядерного центра Челябинск-70 К. Щелкиным (под этим псевдонимом, как недавно узнал из Интернета, вошёл в историю науки Киракос Ованесович Метаксян), была взорвана – на кнопку нажимал другой человек, офицер-подрывник -- первая советская атомная бомба, ядерное устройство РДС-1. Расшифровывали аббревиатуру: «Россия делает сама» (приписывается Щелкину). Сталину и Берии больше импонировало: «Реактивный двигатель Сталина». На самом деле было просто: «Реактивный двигатель специальный».
Но были и драматические, даже трагические страницы. Такие, как авария на уральском предприятии «Маяк» — засекреченный пролог к Чернобылю…
В этой необъятной теме сегодня осталось не так уж много закрытых на замки государственной тайны «сусеков». И эксклюзив тут нынче не столько в новых сенсационных фактах, сколько в современном осмыслении уже известного, в сегодняшних уроках, извлекаемых из исторического опыта.
Сейчас, когда отмечается 60-летие взрыва в СССР 29 августа 1949 года первого ядерного устройства, я перелистал расшифровку этих давних бесед. И удивился: высказанные тогда мысли нисколько не устарели. Наоборот — стали даже актуальнее, злободневнее. Предлагаю читателю самому убедиться в этом.
Мой собеседник — академик Анатолий Петрович Александров.
«Хижиной лесника» физики окрестили дом, в котором, прямо на институтской территории, жил Курчатов. Когда-то вокруг действительно смыкался лес. Сейчас за деревьями просвечивали новые лабораторные корпуса. Так вот, в «Хижине лесника» мне запомнился скромный пейзаж. Подарок Курчатову от автора — наркома боеприпасов Ванникова. Тишина. Тропинка. Березовая роща, пронизанная мягким вечерним светом, и в ней заблудились три сосны.
— Это там, где делали бомбу?
— Нет, ее делали в другом месте. В Арзамасе-16. А там, на Урале, был промышленный реактор и радиохимическое предприятие, нарабатывавшее плутоний.
Так началась наша беседа.
Свидетельства очевидцев и документы.
Да, другим местом был Арзамас-16. Такое место -- чтобы и от Москвы не слишком далеко, и относительно безлюдно — долго не могли выбрать. Нашел его в вотчинах «своего» наркомата все тот же Ванников. В краях, где на месте закрытого в 1927 году знаменитого Саровского монастыря в войну работал «машиностроительный» завод № 550, изготовлявший корпуса снарядов, в частности, для «катюш».
Впрочем, Арзамас-16 -- последнее, устоявшееся имя. До этого было множество других, так сказать «подпольно-конспиративных». И объект № 550, и КБ-11, и База-112, и Приволжская контора Главгорстроя СССР, и целое семейство номерных почтовых ящиков (49, 51, 214, 975).
Решение о строительстве «объекта» правительство СССР приняло 8 апреля 1946 года. Цель — рождение «изделия». Атомной бомбы, то бишь. Первым начальником тогда еще КБ-11 стал П. Зернов, главным конструктором, а затем и многолетним научным руководителем ядерного центра — Ю. Харитон.
« 19 апреля 1946 г. приказом Б.Л. Ванникова № 090 завод № 550 со всем своим несложным оборудованием, зданиями и кадрами был передан в ведение Стройуправления № 880 МВД СССР, специально созданной для строительства ядерного объекта организации, использовавшей в основном труд заключенных ГУЛАГа <…>.
Первая партия заключенных была этапирована на объект в мае 1946 г. Уже в начале следующего года общее количество «спецконтингента» (так называли заключенных во всех документах) составило внушительную цифру — 9737 человек, в том числе 1818 женщин. Начиная с лета 1947 г., приток «новобранцев» в лагеря, расположенные на территории объекта, начал нарастать — сверхжесткие сроки строительства КБ-11 требовали все новых и новых рабочих рук.
Заключенные, отбыв свои сроки, как правило, оставались на объекте в качестве вольнонаемных строителей. Первый сигнал тревоги по этому поводу прозвучал в письме начальника объекта № 550 П.М. Зернова Берии в июне 1948 г. Речь шла о необходимости «выпустить» из зоны объекта 200 бывших заключенных-уголовников. Ответа на это письмо не последовало. Почему сложилось такое положение? Дело в том, что ведомство Берии приняло ряд обязательных для выполнения распоряжений, которые делали освобождение заключенных из лагерей, расположенных на территории ядерного объекта, фактически формальным. Иными словами, освободить — освободили, но выехать с объекта не позволили.
Из писем-документов ясно, что руководство МГБ и МВД пыталось оправдать невозможность решения проблемы важностью сохранения государственной тайны. И перестала она существовать только после смерти Сталина».
(Л.Блеусова. «Арзамас-16»: как все начиналось…» «Вопросы истории естествознания и техники», 1994, № 4).
Погоня за сверхсекретностью порождала и другие парадоксы. В самом начале 50-х годов были разрушены два прекрасных собора Саровского монастыря — Успенский и храм Живоносного источника. Думаете, на гребне очередной эпидемии безбожия? Нет, она началась позже, уже при Никите Сергеевиче. А тут просто хранители государственных тайн сочли, что храмы демаскируют атомный объект.
Так все начиналось. А на финише — бомбы, бомбы, бомбы…
В Сарове (ему нынче вернули историческое имя; только раньше была Саровская Пустынь, ныне — город атомной науки и инженерии) есть необыкновенный оружейный музей. В нем можно увидеть образцы всех наших атомных и водородных бомб. От самой первой, скопированной с американской, и первой «нашенской», о которой действительно можно было сказать: «Россия делает сама», до сахаровской водородной «слойки» и трутневской 100-мегатонной супер-бомбы.
«Завершает экспозицию самая мощная в мире экспериментальная термоядерная авиабомба. <…> Она остается непревзойденной по мощности, составившей при взрыве 50 мгт Т.Э., что, впрочем, равнялось лишь 50% от возможной. Ее подавляющие размеры — более 2 м в диаметре, около 8 м в длину — невольно заставляют отступить, хотя бы для осмотра. Рядом с ней менее всего думается о точнейшей автоматике, о курьезных подробностях сборки, о забитой в хвостовую часть парашютной системе общей площадью свыше 1600 кв. м, которая 30 октября 1961 г. бережно несла ее навстречу Новой Земле. <…> Эта никогда не ставившаяся на вооружение супербомба была взорвана по инициативе спроектировавших ее ученых лишь на половинную мощность, но и этого оказалось достаточно, чтобы вспышка была видна за тысячу километров, а «ядерный гриб» пророс через всю стратосферу почти на семидесятикилометровую высоту. Трудно представить такую линию фронта, такую глубину эшелонированной обороны, которые обусловили бы ее боевое применение и, главное, гарантировали бы односторонние преимущества. Вероятно, самим фактом своего сущестования, эта бомба служит лучшим подтверждением политического, а не военного предназначения ядерного оружия».
(И. Дровеников. «В Музее ядерного оружия». «Вопросы истории естествознания и техники», 1994, № 4).
— Анатолий Петрович! А лично для Вас как началось участие в Урановом проекте?
— Тут нужно небольшое пояснение. В 1941 году мы с Игорем Васильевичем Курчатовым были завлабами в Ленинградском физико-техническом институте у Абрама Федоровича Иоффе. Когда началась война, ядерные исследования, которыми занималась курчатовская лаборатория, за оборонные не сочли и прикрыли. Обвинять в недальновидении никого не стоит. Продолжать эти работы в прифронтовом, затем в блокадном Ленинграде было немыслимо. Но именно здесь были циклотроны Радиевого института и Физтеха. Правда, жизнь показала, что ленинградцы в разных областях труда, науки, человеческого духа совершили немыслимое. Я, например, летом сорок первого и представить себе не мог, что осенью в сорок третьем придется вести некоторые работы по Урановому проекту именно в осажденном Ленинграде. Но так это было.
С 1934 года, когда в СССР начал проектироваться и строиться крупный военный флот, наша лаборатория занималась защитой кораблей от магнитных мин. Уже в 1936 году прошли обнадеживающие испытания на боевых кораблях. А когда в начале второй мировой войны половина потерь английского флота пришлась на немецкие магнитные мины, этим работам придали государственные масштабы.
Физтех эвакуировался в Казань. Курчатов в тыл ехать не хотел. Мы договорились «подключить» его лабораторию к размагничиванию. Так осенью 1941 года мы с ним оказались в Севастополе, где Игорь Васильевич остался за старшего после моего отлета на Северный флот. В следующем году, в числе других, вместе получили за это дело Сталинскую премию. Потом Курчатова все-таки назначили заведующим броневой лаборатории ЛФТИ в Казани, оставив при этом сотрудником моей лаборатории. А я продолжал мотаться по флотам и флотилиям.
В сентябре 1942 года, прилетев в Казань из Сталинграда, Игоря Васильевича не застал. Его вызвали в Москву. Когда вернулся, сказал мне: «Будем продолжать работы по ядерной физике. Есть сведения, что американцы и немцы делают атомное оружие». А у меня это никак не вязалось с тем, что я совсем недавно видел своими глазами: горящий Сталинград — я насчитал 52 очага крупных пожаров; по нескольку десятков немецких самолетов сразу, одна армада улетает, другая уже висит над городом — и ни одного нашего; госпиталь, разбомбленный и расстрелянный в упор, трупы во дворе… «Как же это во время войны такую штуку разворачивать?» — «А сказано, чтобы не стесняться, делать любые заказы и немедленно начинать действовать».
После он еще раз ездил в Москву. Но, вернувшись, даже мне ни полслова не сказал, хотя были мы очень близкими друзьями. А потом с семьей он уехал в столицу насовсем. И вскоре с фронта и из разных городов стали вызывать к Курчатову наших физтеховцев и всех других, кто до войны имел какое-либо касательство к атомному ядру. И хотя все было страшно засекречено, мы, в общем-то соображали, что к чему.
Свидетельства очевидцев и документы
Мистическим совпадением мне когда-то казалось то, что в основе рождения атомной бомбы и в имени, присвоенном операции по окружению и разгрому немцев в Сталинграде, ключевым было одно и то же слово — уран. Потом узнал — никакой мистики.
«Как мне позднее рассказывал Ванников, <…> Сталин так был заворожен мощным разрушительным потенциалом атомной бомбы, что в конце октября 1942 года предложил дать кодовое название плану нашего контрнаступления под Сталинградом — операция «Уран».
(П. Судоплатов. «Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930-1950 годы»).
Так что в некотором, образном, смысле первым «ядерным взрывом» Второй мировой войны стал Сталинград.
Кстати говоря, специалистов вызывали не только с фронта, но и из мест, не столь отдаленных. И в войну, и после ее завершения.
Вот задокументированные вехи одиссеи лишь одного политзаключенного на пути от лагеря до научной «шарашки».
«Я совершенно не собираюсь заниматься здесь реабилитацией Солженицына или анализом его истории… Интересен только вопрос возможности использования своих способностей Солженицыным на благо нашей любимой Родины не за страх, а за совесть. Он имеет соответствующую подготовку и… далеко незаурядные способности».
(Письмо помощника военного коменданта водного района и пристани г. Риги старшего лейтенанта Власова Берии Л.П. с предложением использовать заключенного Солженицына А.И. для работы по созданию атомной бомбы. 14 февраля 1946 г.).
«21. Солженицын Александр Исаевич, 1918 года рождения, математик-педагог. Окончил Ростовский госуниверситет, физико-математический факультет».
(Из справки на специалистов-заключенных, отобранных для 9-го управления МВД СССР. 11 июня 1946 г.).
— И как Вы оказались в Москве?
— Просто — дошла очередь и до меня. Приезжаю по вызову в Пыжевский переулок, где обитала Лаборатория № 2 АН СССР — прародительница Института атомной энергии. Задерживают солдаты с голубыми погонами (уезжал из Казани — там еще петлицы). Звоню Курчатову: «Тут какие-то летчики без пропеллеров меня не пускают». Я тогда, действительно, не знал формы НКВД. Мы больше с моряками общались…
Курчатов предложил: «Давайте подключать и вашу лабораторию к этому делу». Я говорю: «Давайте».
Свидетельства очевидцев и документы
Этой встрече старых физтеховских друзей, ровесников, одногодок предшествовала целая цепь событий.
В декабре 1941 года, волею неисповедимых передислокаций, в Воронеже вместе со своей разведывательной эскадрильей оказался молодой человек с пропеллерами на голубых петлицах. Он был учеником Курчатова. И в предвоенные годы на его счету уже было открытие спонтанного деления урана (вместе с К. Петржаком из Радиевого института). А сейчас…
«Воронежский университет эвакуирован, библиотека осталась. Удивительно, но американские физические журналы, несмотря на войну, в библиотеке были. Неожиданно обнаружил, что с осени 1941 г. нет никаких сообщений по делению урана и по цепным реакциям.<…> Все говорило о том, что ядерные исследования в США засекречены, а это, в свою очередь, означало, что в Америке приступили к серьезным, масштабным работам по созданию ядерного оружия. <…> Я забил тревогу. В декабре 1941 г. написал Курчатову. Направил письмо в Академию наук, а в апреле 1942 г. — И.В. Сталину».
(Академик Г. Флеров).
Но это было не единственное сообщение, поступившее в правительство и Государственный Комитет Обороны (ГКО).
«В апреле 1942 года приходит ко мне в кабинет гость, полковник Илья Григорьевич Старинов — он был крупный специалист по минному делу. И рассказывает такую историю. В ночь на 23 февраля 1942 года сводный отряд моряков-пехотинцев и партизан-подрывников, переправившись в темноте по льду Таганрогского залива, внезапно напал на спящий гарнизон. Трофеи, карты, документы, и среди всего этого очутился роскошный портфель со всякой всячиной: сувенирами, книгами, письмами и тетрадью с формулами и графиками.
Кем был ее владелец? Пленные показали, что это был какой-то высокий чин … Он появился в «Опель-адмирале», в сопровождении двух эсэсовцев, оберегавших его персону. Эсэсовцы и офицер стали отстреливаться, и потому для быстроты дела наши парни подорвали стену этого дома. Трупы откапывать было некогда, нашли в автомобиле портфель и потом сдали его в свой штаб.
Был сделан хороший перевод записей. Это оказались рабочие заметки. Во-первых, расчеты количества энергии, выделяемой при ядерном взрыве. Дальше — расчеты разрушительной силы заряда из урана-235, с массой, немного превышающей критическую. Потом шли формулы, так нами и не расшифрованные — неоконченные, с ведомыми лишь писавшему их человеку сокращениями.
Затем перечислялись какие-то учреждения — их названия были записаны тоже сокращенно, а к тому же, быть может, и условно, и между этими институтами или лабораториями распределялись некие дела. И наконец, перечень необходимых материалов — и этот перечень не оставлял ни единого сомнения в том, для каких именно работ материалы были предназначены.
Сначала я послал перевод записей вместе со всеми формулами на отзыв двум очень хорошим ученым. Сперва физику-ядерщику, а после него видному специалисту по взрывной технике и обоим задал вопрос — не стоит ли нам приняться за развертывание работ над ядерным оружием. Получил от них два резко отрицательных отзыва. Физик написал, что расчеты реальны, но дальше была попросту отповедь в полторы страницы машинописи: мол, когда страна испытывает такое невероятное напряжение и когда дорога каждая копейка, мы не вправе выбрасывать миллионы рублей на вещи, которые могут принести реальные результаты не раньше, чем через десять, а то и пятнадцать-двадцать лет».
(Профессор С. Балезин, во время войны — старший помощник уполномоченного ГКО по науке).
Решено было, утаив отрицательные отзывы, обратиться к Сталину. Письмо на его имя подписал уполномоченный ГКО по науке С. Кафтанов. Это письмо, как видно, адресат получил практически одновременно с флеровским.
«Дня через два-три Кафтанова вызвал Сталин и спросил: «Ну а сколько это будет стоить?» Кафтанов говорит, что для начала миллионов двадцать. — «А что мы от этого выиграем?» И сам ответил: «Мы можем ничего не выиграть. Но?.. — И пристально посмотрел на Кафтанова, а Сергей Васильевич сказал: «Но рискнуть стоит».
Вскоре было созвано совещание специалистов по ядерной проблеме. Пригласили Сергея Ивановича Вавилова, Владимира Ивановича Вернадского, Абрама Федоровича Иоффе.
Кафтанову поручили вместе с его аппаратом сравнить возможных кандидатов на такое гигантское дело, выбрать лучшего и представить для утверждения на пост руководителя программы. Кандидатов было трое: Абрам Федорович Иоффе, Абрам Исаакович Алиханов и Курчатов. Сам Абрам Федорович нам настойчиво рекомендовал Курчатова — он говорил о нем всегда с нежностью.
Я Алиханова знал лично и с самой лучшей стороны, а Курчатова видел один раз — в 40-м году на докладе. И, кроме нежных отзывов Иоффе, слышал о нем отзывы и прохладные: разбрасывается, занимается модной проблемой, не имеющей практического смысла. Впрочем, нам-то практический ее смысл был ясен. Но сначала вызвали Курчатова в Москву из добросовестности: только чтобы с ним хотя бы познакомиться, прежде чем отведем его кандидатуру.
А он вошел ко мне — и всем поразил: и скромностью, и обаянием — улыбка у него была очень хорошая. И основательностью, которая в нем была.
Я показал ему перевод записей из тетради немецкого офицера. Он почитал. Я не стал говорить, что решение правительства уже состоялось. Только спросил: если такая работа начнется, возьмется ли он ее возглавить? Он задумался, улыбнулся, бороду свою погладил — она тогда была еще коротенькая — и сказал: «да».
(Профессор С. Балезин).
Вот так решилась судьба Курчатова, что во многом предрешило и судьбу Уранового проекта.
(Продолжение следует).
* Под рубрикой «Свидетельства очевидцев и документы» использованы фрагменты и сведения из следующих книг и публикаций:
1. Атомный проект СССР. Документы и материалы. Т.2. Атомная бомба. 1945-1954. Кн. 7. (Под общ. Ред. Л.Д. Рябова, отв. Сост. Г.А. Гончаров) — М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ — ВНИИЭФ, 2007.
2. У истоков советского атомного проекта: к истории Федерального научного центра «Арзамас-16». «Вопросы истории естествознания и техники», 1994, № 4.
3. «Воспоминания об Игоре Васильевиче Курчатове». — М.: «Наука», 1988 .
4. Александров П.А. Академик Анатолий Петрович Александров. Прямая речь. – М.: «Наука», 2002 .
5. Петр Леонидович Капица: Воспоминания. Письма. Документы. (Сост. Е.Л. Капица, П.Е. Рубинин). — М.: «Наука», 1994 .
6. Г.В. Киселев. Участие академика Л.Д. Ландау в советском атомном проекте (в документах). «Успехи физических наук». Том 178. № 9. Сентябрь 2008 г.
7. Сахаров А.Д. Тревога и надежда. – М.: «Интер-Версо», 1990.
8. Беседа журналиста Б. Володина с профессором С.А. Балезиным. «Химия и жизнь», 1985, № 6.
9. М. Рузе. Роберт Оппенгеймер и атомная бомба. — М.: Госатомизат, 1963.
10. Судоплатов П.А. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930-1950 годы. — М.: «ОЛМА-ПРЕСС». 1988.
11. Подлинники документов, представленные на открытой сейчас в Выставочном зале федеральных государственных архивов выставке «Атомный проект СССР. Ядерному щиту России 60 лет».
