Авангард Леонтьев сменил амплуа. Фантастический Чичиков в спектакле Фокина «Нумер в гостинице города NN», мотор действа в «№ 13» Машкова, Cчастливцев в «Лесе» Серебренникова, профессор Школы-студии МХТ (среди его учеников были: Елена Майорова, Владимир Машков, Евгений Миронов, Андрей Смоляков, Денис Суханов) — Авангард Николаевич собрал и составил сборник «Великое культурное противостояние. Книга об Анне Гавриловне Бовшек» (М.: НЛО, 2009; книга издана при участии «Акции по поддержке театральных инициатив»).

Это театроведческий том? Исторический? Или материалы к роману?

Анна Бовшек (1889 — 1971) начинала как актриса большой судьбы. Не сбылось. В Москве 1930 — 1960-х была легендарным педагогом сценречи. Руководила студиями художественного слова городского Дома пионеров и Музея Пушкина на Пречистенке. Была женой писателя Сигизмунда Кржижановского (1887 — 1950). Разделила горечь его «литературного небытия, честно работающего на бытие», скрупулезно сохранила архив. Европейская известность пришла к Кржижановскому на рубеже XXI века.

Школьник Авангард Леонтьев был студийцем Анны Бовшек в 1960 — 1964 гг.

В сборнике — записки Анны Бовшек «Глазами друга» (о Кржижановском, но и о 1920 — 1940-х). Мемуары учеников: актеров Аллы Мещеряковой, Геннадия Печникова, Сергея Никоненко, режиссеров Ривы Левите и Георгия Ансимова, искусствоведа Нины Молевой. Не образ человека — абрис, эскиз. Слишком много бумаг (и судеб) утрачено в те годы.

Но и этот эскиз дорогого стоит. За ним — «потаенный XX век», теневая Москва 1920 — 1960-х: ведь и столицы не стоят без праведников.

О человеческой преемственности говорить не будем: без нее книги бы не было.

— Авангард Николаевич, с чего начался этот сборник для вас?

— Лет восемь назад я увидел собрание сочинений Сигизмунда Кржижановского. И был поражен! Потому что Анна Гавриловна Бовшек однажды сказала мне в начале 1960-х: «Ну вот. Я передала архив Сигизмунда Доминиковича в ЦГАЛИ».

…Мне кажется, она специально называла его всегда полностью по имени-отчеству. Чтобы люди запомнили. «Когда-нибудь это напечатают», — отчеканила она.

Я подумал (мне было лет шестнадцать): «Ни-ког-да не напечатают. Если при жизни не издавали, если хлопоты вдовы не помогли, то из архива — кто ж это вынет?»

И вот через полвека после смерти автора — пятитомник. С отличными комментариями Вадима Перельмутера. Но это вдова сохранила архив: то зарывала рукописи в дровяном сарае, то маскировала в коммуналке какой-то ветхой парчой. Она их подготовила к печати. Кажется, даже разбила по томам. И твердо знала: когда-нибудь книги будут.

Я стал часто думать об Анне Гавриловне. А потом собирать материалы о ней.

В РГАЛИ, в фонде Камерного театра (у Таирова Анна Гавриловна преподавала художественное слово и актерам, и студийцам) я нашел ее автобиографию. В фонде Первой студии МХТ, в списках студийцев прочел: Бирман — Бовшек — Гиацинтова. В таком кругу она начинала. Сулержицкий и Вахтангов были ее учителями (Вахтангов репетировал с ней Антигону). Михаил Чехов, Алексей Дикий — ее товарищи по студии.

В РГАЛИ я выяснил: в 1910 году у нее была двойная фамилия: Бовшек-Узунова. А Павел Григорьевич Узунов — художник знаменитых спектаклей Первой студии МХТ.

Я отправился в Одессу, располагая лишь старым адресом ее родительского дома. Повезло: потомки ее сестер переехали, но старожилы Большого Фонтана дали мне адрес. Я попал к внучатой племяннице Анны Гавриловны и узнал: да, она была замужем за художником МХТ. По семейной легенде — посаженным отцом на свадьбе был Станиславский. А потом… 1910 год был вольным временем. Но, видимо, не для всех. Молодая Анна Гавриловна трагически восприняла измену мужа. Бросила театр. Стала сестрой милосердия в действующей армии: шел 1916 год.

Хотя Станиславский пытался ее удержать жесткими словами: «Если вы можете уйти — значит, вы не актриса».

— Что делала сестра Бовшек в Гражданскую? В ее рукописях об этом ни слова.

— Не знаю доподлинно. Знаю: отец ее погиб в Киеве в 1918 году. Ему перебили позвоночник.

Но, видимо, она все же приняла новое время: человек жив надеждой. В Киеве начала 1920-х читала со сцены «Двенадцать» Блока. Была одним из первых мастеров художественного слова, пионером этого дела. Она пишет: «Я не знала, выдержит ли публика 45 минут». А теперь это классическое отделение литературного концерта.

Очень трудно находятся следы этой судьбы. Анна Гавриловна говорила мне вскользь, что играла в немом фильме Якова Протазанова «Война и мир» 1915 года. Много позже ее приятельница, сотрудница Музея Пушкина Анна Соломоновна Фрумкина дополнила: да, играла… Княжну Марью.

Но этот фильм смыт. Я обращался в Белые Столбы, в киноархив: там — ничего о ней.

Цель моя в этой книге: разыскать уцелевшие знаки. Собрать их в такой… информационный узел. Чтобы это осталось.

— Искусствовед Нина Молева занималась в студии у Бовшек перед войной. Молева пишет: «Анна Гавриловна оказалась первой, кто сказал, что нужно создать театрально-зрелищные бригады для фронта. …Еще в сентябре 1941 года».

— Я не знаю, была ли она инициатором. Но что поддерживала идею фронтовых бригад, концерты студийцев в госпиталях — несомненно. Слушайте, а как еще могла себя вести сестра милосердия Первой мировой войны во Вторую мировую?

Она ведь не уехала в эвакуацию. Ни она, ни Кржижановский. В октябре 1941-го, пока паниковали и вывозили наркоматы, Анна Гавриловна вела новый набор детей в студию художественного слова Дома пионеров. И эта студия работала всю войну!

Медаль «За оборону Москвы» у Анны Бовшек была. Это совершенно точно.

Я собрал только воспоминания театральных людей: тех, кого знаю. А были еще сотни тех, кто занимался у нее в студии с 1936-го по 1962 год. Убежден: ее помнят. Потому что… она учила нас любить порядочность. Вне зависимости от того, кем мы станем. Любить корни. Память. Пушкина и Толстого. В 1960-х одна ее выпускница сказала: «Анна Гавриловна научила нас любить Родину». Я понимаю, о чем речь.

— Как раз с Бовшек и Кржижановским, с людьми их породы и их поколения, Родина чего-чего не творила…

— Да, да! Но они как-то… продолжали ее защищать. Не знаю, как им это удавалось.

…Когда-нибудь, верно, будет написана скрупулезная история советской эпохи как ежечасного бытового унижения. И страха. И нищеты. Записки Анны Бовшек и ее учеников — источники к этому труду. Невозможность съехаться (их комнаты в коммуналках не подлежали обмену). Невозможность ночевать друг у друга: после 21.00 соседи вызывали милицию. Шуточки по поводу «знакомства с доктором Шроттом» (доктор держал в Германии санаторий, где лечил голоданием, — что означало его имя в Москве 1920-х, догадайтесь сами). Запись в трудовой книжке: «Уволен по освежению аппарата». Ночевки взрослых людей на лавочках в южном городе (в Доме колхозника нет мест). Тихая поддержка мальчика-студийца — сына репрессированного священника.

Предсмертное безумие Кржижановского: мозг затравленного писателя отказался распознавать русские буквы.

…Сплав всего этого с отказом ехать в эвакуацию в 1941-м — тайна их поколения.

А может быть — главная военная тайна Родины. Пока было стратегическое сырье.

—В 1950 — 1960-х люди этой породы еще встречались в Москве…

— Конечно. И это было поколение здоровых людей! Тяготы исторические и биографические их все-таки не сломали. Помню: на литературных концертах Дмитрия Журавлева мы, студенты, занимали последние ряды. А перед нами слушали Толстого двадцать рядов белых головок. Седых головок, прибранных еще по-старинному. Вот этих очень пожилых дам. Еще — с иностранными языками и невероятно прямой спиной.

Анна Гавриловна замечала иногда — вскользь, без дидактики: «Нельзя позволять себе небрежность». В них во всех это жило… такая общая черта той породы.

И были те, кто застал это поколение. Тот же Дмитрий Николаевич Журавлев, мэтр художественного чтения, приехал в Москву из-под Харькова. Говорил с ужасным южным акцентом. Но влюбился в московскую речь, в старух Малого театра… и потом Турчанинова и Рыжова делали ему комплименты: «Как вы хорошо говорите по-московски!»

Все, что хранили, — они хотели передать. Лилианна Лунгина в недавнем фильме говорит: «Мы все терлись, как камешки, друг о друга». Я еще мог тереться об этих людей.

— То есть, казалось бы: и хранить рукописи, и передавать московскую речь в 1920 — 1950-х был чистый сизифов труд. Не то что нерациональный — бессмысленный. Требующий какой-то особой, слепой храбрости духа.

Но потом обычно оказывается: храбрые духом были правы.

— А нет сизифова труда, если все направлено на дело. Самое трудное: узнать дело, которое достойно перспективы. Вне зависимости от того, близок результат или нет.

Педагогика этим очень интересна. Человек, которого ты учишь, — банк, который не сгорит. Это самое надежное вложение! Ты вкладываешь технологию, ты вкладываешь профессиональную этику, без которой технология не работает… Как писал Давид Самойлов: «Самый прочный мост — мозг».

…Помню: я, школьник, шел зимой в студию вслед за Анной Гавриловной. Не обгонял: мне было интересно ее наблюдать. Ей было между 70 и 80, она шла по гололеду… с сумочкой маленькой, дамской. В какой-то каракулевой, очень не новой шубе, видавшей виды, пережившей десятилетия. Но сидела на ней это шуба изысканно.

И шла она тихонечко, очень осторожно — с Плющихи, где жила, в переулок Стопани. В Дом пионеров. В студию. К детям. И преодолевала этот путь два раза в неделю.

Идеализм поколения Анны Гавриловны мы, несомненно, растеряли. А одаренность — нет. Дети-то приходят — одаренные от природы! Да, они почти ничего не знают теперь. Школа явно дает еще меньше, чем давала: не знаю почему. (Я однажды третьекурсника Школы-студии МХТ спросил: «Ты знаешь Уланову?» «Нет». «А Игоря Моисеева?» Нет. А он занимался танцами!). Но есть одаренные ребята. На это вся надежда.

В Саратове месяц назад мы вели набор в Школу Табакова. Пришел мальчик. Не из областного города даже — откуда-то из губернии. И говорит: «Можно я спою?»

Мы обычно не даем, когда набираем драматических артистов. Но тут позволили. Он взял гитару, подсел вплотную к столу экзаменаторов — и стал петь Высоцкого. Ком в горле!

P.S. У Сигизмунда Кржижановского есть новелла 1920-х «Автобиография трупа». Сюжет: журналист Штамм едет покорять Москву, «поскольку верит в свои локти». Коммунальная комната № 24, где поселился Штамм, раньше принадлежала самоубийце. Журналист получает длинное письмо с того света: «Меня стал посещать один странный примысл: 0,6 человека. …Зажмурил веки и вижу: ровное, за горизонт уползающее белое поле; поле расчерчено на прямоугольные верстовые квадраты. Сверху вялые, ленивые хлопья снега. И на каждом квадрате у скрещения диагоналей оно: сутулое, скудное телом и низко склоненное над нищей обмерзлой землей — 0,6 человека. Именно так: 0,6. …В неполноту — как это ни противоречиво — вкрадывался какой-то излишек, какое-то «сверх».

Пробовал прогнать образ. Нет — цепок».

Что за тени в снегу мерещились московскому изгою 1920-х, понять немудрено. Но самоубийца, посылая свой дневник «новому человеку» Штамму, невольному наследнику комнаты № 24, предупреждает его: «Теперь и у Вас есть свой примысл. …О, мне издавна мечталось после всех неудачных опытов со своим «я» попробовать вселиться хотя бы в чужое. Если Вы сколько-нибудь живы, мне это уже удалось».

Анна Бовшек, потаенная тень советской Москвы, станет нашим примыслом.