Черногория — страна шахматистов. Честное слово, братья, заглянешь внутрь какого-нибудь здания под вечер, где свет и окна большие, а там над плоскими столиками, расчерченными в клетку, склонились самые колоритные персонажи, передвигая фигуры. Еще Черногорию отстраивали генуэзцы и венецианцы, поэтому городки ее белые, похожие на игрушки и сцены театриков, с мелкими площадями, с фонтанчиками и опять же с жизнью населения, бурно протекающей в залитых электричеством окнах. Черногорцев мало. И они друг друга все знают — наперечет, не то что китайцы. Каждый сам себе господин. А много их и не должно быть — потому что они очень рослые и выдаются, так сказать, не вширь, а вверх. Их со всей Европы видно. У черногорцев — плоский задник гор и большое сверкающее море впереди — там ходят парусники с красивыми белыми полотнами. Войдешь в такое море, и оно залечит все твои раны. У черногорцев особое чувство юмора, вот однажды подходит ко мне моя подруга из Белграда и говорит: «Ну, черногорцы. Слышишь, вон там парень сидит — кричит мне через всю площадь: «Эй, я тебя хочу. Подумай над моим предложением!». А один черногорский психиатр, проживавший в Белграде, так лечил от запоя: пришел к разбушевавшемуся клиенту домой с пистолетом, стрельнул над ухом и сказал душевно так: «Съешь таблеточку!». Если все это взять да и поместить на одном холсте, вот тогда вы и получите пространство Войо Станича, кое-что из шуток которого мы здесь и процитировали. Другие цитаты из него будут пестреть до 26 июля на стенах отдела частных коллекций Пушкинского музея, подкрепляя, точно солью, угощения его странных картин. Два года выставку готовили. Привезли наконец — и «нежной логикой легкого абсурда» назвали. Людей ходит много.
Вы его и раньше кое-где встречали — например, на обложках No Smoking Orchestra Эмира Кустурицы. Что Кустурица в кино, что Брегович в музыке, то Станич в живописи. Вспомните у Кустурицы, например, девушку-карлицу, упрятанную в пень и теряющую по дороге туфлю, которую находит гигант с огромными усами и в шляпе, а за деревьями притаилась целая ватага родственников, приготовившихся в этого гиганта стрелять, — и вы увидите, словно приведенный в движение, один холст художника. Только Станич самый старший — ему уже 86.
Конечно, это все напоминает французов и одновременно итальянский Ренессанс с его плоскостями и сложными геометрическими перспективами. Станич не то чтобы самородок от сохи. Он учился и в Черногории, и в Швеции, где к нему и пришла его первая слава, так что кое-что про перспективу понимает. И люди на полотнах Станича функционируют целостным ансамблем, как шахматные фигуры, и любой объект, им изображенный, и часть этого объекта играет роль в целом спектакле — вот лицо человека, отдельно стоящее на полу и смотрящее на нарисованную Мону Лизу, врисованную прямо в то пространство, в котором стоит картина, так, что даже линия пола пересекает и картину, и комнату вместе. Это наследие и Магрита, и де Кирико, и примитивистов, которыми Станич пропитывает холст, — но не для того, чтобы кое-как влить Черногорию в мировое искусство. Кажется, что все сюрреалистические приемы, вырабатывавшиеся в интеллектуальных европейских средах, неожиданно у Станича нашли свой дом, маленькую страну на Средиземноморье, где сюрреализм и есть реальность, если только приглядеться. Нашли и влились в нее — без всякой натуги, а так, играючи. А как иначе уместишь в таком маленьком пространстве весь человеческий мир с его болью и страхами, любовью и смехом, с его жизнью и смертью и с бесконечностью сюрпризов? А что Черногория равна всему миру — Войо Станич не сомневается. В мире нет «провинций», говорит он, в нем бывают только «провинциалы». И вот от всего этого и не сомневаешься: перед тобой большой европейский мастер, которому просто повезло жить совсем неподалеку от мечты. Он прямо так и говорит: «Черногорцы самые умные люди. Знаете, откуда я знаю? Они не любят надрываться над работой и потеть. Поэтому я художник».
