«Умер в свой юбилейный год — и с датами ему повезло!» — так Юрий Визбор мог бы написать в своих «Записных книжках». Серьезно о смерти он писал только в рифму.

Мне всегда казалась, что Визбор старше своих лет. Была поздняя осень 1983-го, вечером мы возвращались в машине после концерта, дождь монотонно стучал в стекло. Я о чем-то спрашивал, Юрий Иосифович односложно отвечал, но я еще на концерте понял, что интервью не получится. 49-летний Визбор производил впечатление человека, который уже все сказал. Когда шутил, глаза не смеялись.

Позади был инфаркт, впереди весенний альплагерь «Цей» как последний привал надежды, потом еще более страшный диагноз, в июне уже опадали листья, а ему всего-то исполнялось 50. Про грядущую осень он пророчески спел еще в начале 80-х: «Дай бог тогда нам встретить без печали этап прикосновения к земле, где с посохом сияющих дождей пройдет сентябрь по цинковой воде».

Не только болезнь была тому виной. Конец жизни совпадал с концом эпохи. Он, всегда живший в ладу со временем (насколько это было возможно), остро чувствовал распад времен и успел сказать, кто «спасает нас в ночи от позорного безверья». Или не спасает.

Самый оптимистичный из великих российских бардов был человеком глубинно печальным. Только этого никто не замечал. Он не давал повода.

…Французам, к примеру, ничего не надо рассказывать про Ива Монтана. Россиянам про Юрия Визбора рассказывать приходится, даром что начиная с празднования 60-летнего юбилея киноконцертный зал ныне несуществующей гостиницы «Россия» заполнялся каждый год под завязку; «Семнадцать мгновений весны» с Визбором в роли Бормана повторяют регулярно (а нынче даже раскрасили); трехтомник на прилавках не залежался, как и серия из 16 авторских компакт-дисков, из «неавторских» записей скоро можно будет составить такую же серию, да и просто поют больше, чем кого-либо из классиков жанра. Тем не менее границы известности достаточно четко очерчены: Юрий Визбор был и остается культовой фигурой в основном «для своих». Хотя он для узкого круга никогда не работал, масштаб творческого разброса был иной.

«Я рыбачил, стоял с перфоратором смену, менял штуцера на нефтедобыче, подучивался навигаторскому делу, водил самолет, участвовал во взрывных работах, снимал на зимовках показания приборов, был киноактером, фотографии выставлял в Доме журналистов, прыгал с парашютом, стоял на границе в наряде, служил радистом и заработал 1-й класс, ремонтировал моторы, водил яхту, выступал с концертами, чинил радиоаппаратуру, тренировал горнолыжников, был учителем в школе, работал на лесоповале, водил в горах и на Севере альпинистские и туристские группы, строил дома, занимался подводным плаванием. Вот, пожалуй, и все. Нет, не все. Я еще журналист. Все это я делал во имя своей основной и единственной профессии. Во имя и для нее. И еще я сочинял рассказы, пьесы, стихи». В этой ранней записи не упомянута кинодокументалистика, которая тоже была для него органическим продолжением журналистики с начала 70-х годов прошлого века.

Другое дело, что «главное» оказалось приложением, к тому, что Визбор скромно упомянул в конце. Песни-репортажи 60-х годов в «журнале с дыркой» под названием «Кругозор» стали просто песнями (не все, но многие), от документальных лент, отмеченных в том числе и международными призами, тоже остались только песни. Пройдет несколько лет после смерти Визбора — и из СМИ исчезнет само понятие «рабочий человек», а ведь для него оно было краеугольным, и слово «работа» — базовым, негероических профессий не существовало, как и неинтересных людей. Он ценил тех, кто мог преодолевать постылость жизни. Из этого потом выйдет совместная с Марком Захаровым пьеса «Автоград-XXI», с которой началась новая жизнь Театра имени Ленинского комсомола. Это была утопия и уступка власти, но во многом благодаря Визбору — честная.

Визбор нашел нишу, где он мог быть в ладу с самим собой. Ему еще припомнят (в основном после смерти) встроенность в систему и непротивление режиму, но он никогда идеологически не обслуживал номенклатуру, и номенклатура платила ему тем же: у баловня судьбы, каким его всегда считали, при жизни вышла одна книжечка (в Мурманске), ни одной пластинки, лучшие актерские работы были в фильмах, которые прошли даже не вторым, а третьим экраном («Июльский дождь» Марлена Хуциева, «Ты и я» Ларисы Шепитько). Он, написавший только одну «антисоветскую» песню («Рассказ технолога Петухова» в середине 60-х, после чего его от греха подальше отправили из «Кругозора» в очень дальнюю командировку), все равно был слишком неординарным, а потому — чужим.

Не из-за биографии (после реабилитации расстрелянного в 1938-м отца, литовца и красного командира, об этом «пятне» можно было не напоминать) — из-за песен, конечно. Это было достаточно безобидно, пока проходило по ведомству нового студенческого фольклора, который весело оформился к середине 50-х в атмосфере самого песенного вуза страны — МГПИ им. Ленина (Лев Аннинский как непосредственный свидетель считает, что авторская песня в ее современном виде началась именно с Визбора). Когда явление стало массовым, оно неистовым ревнителям безобидным уже не казалось.

Ну что было нехорошего в чистейшей лирике Юрия Визбора, во всех этих синих снегах и перекрестках, распахнутых ветрах и вершинах, палатках и кострах (которые тоже ему аукнутся после, но уже совсем с другой стороны)? Да то, что, с точки зрения охранителей, если вся страна запела про лыжи у печки, то завтра она о чем угодно запеть может. И она действительно запела о чем угодно, хоть и не сразу.

В чем-то спровоцировав лавину, Юрий Визбор остался лириком. По жизни вели любовь и работа, от бесприютности спасали горы и море, мужская дружба не подводила, ирония защищала от невзгод. Попав впервые в альпинистский лагерь в 1960-м, он уже никогда ему не изменит — как и своему слушателю. На Грушинский фестиваль он приедет в конце 70-х, уже классиком и небожителем — но это был небожитель, до которого можно было дотянуться. Даже посидеть рядом и подпеть. Да ему все подпевало, такова была магия личности — даже, помню, самолет над ночной песенной Горой подыграл, появившись ровно на строчках «и все это происходит, когда самолет наш мчится…».

Некоторые особо продвинутые продолжатели навсегда записали его в кумиры недалеких каэспэшников, для которых ничего, кроме трех аккордов и кострового псевдобратства, не существует. Для эстетов от поэзии он был слишком прост, для борцов с режимом слишком лоялен, для эстетов от авторской песни музыкально примитивен. «Вересковый куст», «Сигарета к сигарете», «Многоголосье», «Воскресенье в Москве», «Сон под пятницу», «Одинокий гитарист», «Манеж» начисто опровергали любые подобные суждения, но Визбор ничего и не доказывал. Кто хотел, его понимал.

Когда прошло лет десять лет после смерти Юрия Иосифовича, обнаружилась одна удивительная вещь. Булата Окуджаву умно и легко спели только польские актеры еще в 70-х, недавно вышедший двойной альбом песен Александра Галича в исполнении бардов в основном оказался провальным, Владимира Высоцкого поют все, кому не лень, но лучше бы они этого не делали. А с песнями Юрия Визбора проходят любые музыкальные эксперименты, даже если они с перехлестом. Спасибо Нине Тихоновой-Визбор — ее ненавязчивый контроль не мешает каждый раз по-новому открывать Визбора.

Один из первых концертов, в самом начале 60-х, он начал так: «Не могу писать ни о том, чего я не видел, ни о том, чего я не знаю, ни о том, во что не верю».

Все очень просто. Повторению не подлежит.