Только что вышла в свет книга воспоминаний выпускников столичной школы №110*. Если взять ее вместе с первоистоками в виде дореволюционных гимназий Флёрова и Брюхоненко, в разные годы в ней учились Марина и Анастасия Цветаевы, Николай Тимофеев-Ресовский, Андрей Сахаров, Натан Эйдельман, Алексей Мандрыка, Сигурд Шмидт, Вера Холодная, Игорь Ильинский, Мария Миронова, Борис Покровский, Андрей Попов, Андрей Синявский, Алексей Баталов, Леонид Дербенев и многие другие выдающиеся представители нашей культуры и науки.

Почти столетняя история школы таит в себе богатую сокровищницу имен и событий. Даже имя свое школа меняла четырежды. (Впрочем, это вопрос спорный. Может быть, лучше было бы, если бы из поколения в поколение передавалось одно имя.)

Сначала, в 20-х годах прошлого века, была школой имени Нансена. Великий полярный путешественник и гуманист вел переписку с ее учениками, посетил школу. После войны новое имя – академика Зелинского. И тоже не без основания: учителя и ученики дружили с известным советским химиком. 1993 год – школа обретает испанский «уклон» и новое имя – Че Гевары. Сейчас она носит имя Мигеля Эрнандеса, испанского поэта-антифашиста, погибшего в 1942 году во франкистской тюрьме.

Но вот что интересно: менялись имена школы, менялись поколения, однако была некая константа, объединяющая их. В воспоминаниях выпускников разных лет чаще всего упоминаются имена директора школы в предвоенные, военные и послевоенные годы И.К. Новикова, учителей И.И. Зеленцова, В.А. Гусевой, Б.М. Вайнштейна и – памятник ученикам и педагогам школы, погибшим на фронте.

История его рождения многократно писана-переписана в отечественной и зарубежной прессе. На Всесоюзной художественной выставке, посвященной 50-летию комсомола, Вера Акимовна Гусева увидела работу своего ученика, фронтовика Даниэля Митлянского «Реквием 1941 года. Моим одноклассникам, погибшим на войне». И предложила «перевести» эту работу в памятник. 22 июня 1971 года, в день 30-летия начала Великой Отечественной войны, памятник был открыт во дворе 110-й школы. Фотокорреспондент А. Рубашкин сделал в тот день потрясающую фотографию Веры Акимовны, отмеченную золотой медалью на международной фотовыставке.

У изображенных скульптором юношей – собственные имена, портретное сходство. Их пятеро. Но у подножия памятника – мемориальная доска, и на ней 100 имен учеников и учителей школы, павших на Великой войне. Говорят: 110-я была элитной школой. Это так. Однако где еще в мире вы найдете другую элитную школу, положившую на алтарь Отечества сто жизней своих питомцев?

У меня с этим, может быть, самым пронзительным из московских памятников Великой Отечественной свои, личные отношения.

Вот уже много-много лет в День Победы мы проходим один и тот же «семейный» маршрут. Он начинается на Ваганьковском кладбище, у захоронений наших родных и – совсем рядом – Веры Акимовны Гусевой, у могил погибших в битве за Москву, у креста над главным (и лучшим) редактором «Комсомолки» Юрием Вороновым, человеком из ленинградской блокады («Нам в сорок третьем выдали медали и только в сорок пятом паспорта» – его строки). А завершается этот путь у памятника в 110-й школе. Там, в течение многих лет встречаем небольшие группы – увы, стареющих с каждым годом – людей из военного поколения. И рядом – молодых с песнями под гитару. Сначала – сыновей. Теперь, наверное, правнуков.

Но однажды в вечерних летних сумерках обычного – не 9 мая и не 22 июня – дня, гуляя по Москве, мы забрели в знакомый школьный дворик. В сгущающейся мгле еле проступали силуэты застывших в своем бронзовом бессмертии мальчиков в солдатских шинелях, взлетали над ними темные иглы штыков. А еще выше, в глухой, как видится днем, кирпичной стене светилось окно, и за ним продолжалась жизнь.

В конце нынешнего апреля я побывал на презентации книги «Сто десятая». Открыл ее и… в заключительном «Именном списке» не нашел многих из тех, кто перечислен на мемориальной доске у памятника, даже тех из них, именами которых названы улицы в далеких от московского Арбата городах. Да если даже и не названы! Разве не стоило тем, кто готовил книгу, перечислить их всех поименно? Ведь нашлось же в том «Именном списке» место даже для фамилии, за которой после запятой ничего нет, кроме одного слова: «доносчик».

Мне могут возразить: в списке лишь те фамилии, что упомянуты в воспоминаниях. Но – мое глубокое убеждение – эти сто имен можно и нужно было перечислить отдельно, взяв их с мемориальной доски.

При всей значимости вклада знаменитых, со свершившимися судьбами, выпускников 110-й в отечественную культуру и науку эти сто имен – самое святое в истории школы. Тем более, они уже никогда не напишут личных воспоминаний.

Впрочем, один из ста и один из пяти застывших в бронзе «Реквиема» успел оставить Завещание, кончающееся словами: «Вспоминайте изредка обо мне, который был человеком грядущего. А человек грядущего прежде всего гуманист, он выше всего ставит Человека. В Человеке заключена высшая красота и радость жизни. Уважайте в каждом человеческое, ищите его и создавайте. Настоящий гражданин грядущего – кто свободен от предрассудков и условностей, кто не боится себя и не боится, что кто-нибудь поймет его, кто выше всего в жизни ставит чудесное чувство любви и радость свободного творчества.

Я умер за то, чтобы таким было человечество». Дата: 2 марта 1942 г. Личная подпись.

Мне запомнился последний разговор с Даниэлем Митлянским. На одном из юбилеев Сигурда Оттовича Шмидта (а они всегда превращались в подобие интереснейших научных конференций или заседаний знаменитого шмидтовского студенческого кружка, по долгожительству сравнимого разве что с фиановским семинаром Виталия Лазаревича Гинзбурга) наши места в зале историко-архивного института оказались рядом. Накануне в каком-то телевизионном фрагменте я увидел новые работы Митлянского на библейские сюжеты, производившие очень сильное впечатление. Сказал ему об этом. И спросил, почему он так далеко ушел от своего «Реквиема 1941 года», от памятника одноклассникам. Он ответил: «Но разве наша война – не библейская тема?». Мы договорились о встрече, чтобы потолковать об этом подробнее. Но по каким-то сиюминутностям встреча несколько раз откладывалась. А дальше была его смерть в конце 2006 года…

Сама судьба памятника действительно заставляет задуматься о чуть ли не библейском противостоянии Добра и Зла в нашей повседневности.

С одной стороны, самоотверженность и бескорыстие очень многих людей, когда создавался памятник. С другой – надругательство над всем этим. В ночь на 9 мая 1992 года какие-то подонки сбили надпись «Памяти павших будьте достойны», разворотили пьедестал памятника.

Времена теперь были иные. Жестокие, меркантильные. И трудно было ожидать повторения того давнего, святого бессребреничества. Но оно повторилось. Памятник был возрожден бескорыстными усилиями многих людей. Среди них скульпторы Даниэль Митлянский и Иван Казанский, архитектор Борис Маркус, прораб Анатолий Создателев, мастера Сергей Иванов и Сергей Шибанов, юрист Абрам Гальпер, директор 110-й школы, Алла Ивановна Кузнецова, Булат Окуджава, Александр Городницкий (не за это ли Александра Моисеевича возвели в ранг почетного выпускника 110-й, хотя он кончал другую, ленинградскую школу?!). И еще многие другие.

Особо хочется сказать о роли в возрождении памятника Сигурда Шмидта, тоже выпускника 110-й. Среди его высоких научных титулов есть и такой – в те времена он был зам. председателя оргкомитета по празднованию 500-летия Арбата и стал одним из тех, кто «пробил» специальное решение правительства Москвы о воссоздании памятника в 110-й школе. Я и раньше, и потом часто встречал его 9 мая у памятника. Но столько боли, сколько в тот день в 92-м году, ни до, ни после в его глазах не видел. И потому именно ему посвятил стихи, написанные после первой встречи с возрожденным, а по существу – новым памятником 5 декабря 1993 года.

Вы слышите: грохочут сапоги…И все видней сквозь сумерки рассвета,Сквозь злое песнопение пургиХрам, помнящий венчание поэта.Как закрутила омуты снеговАрбатская неверная погодаИ звуки человеческих шаговКак заглушила на исходе года!Бессмертия и смерти карусель,Декабрьская вечная дорога.И бронзовые мальчики в метельУходят от лицейского порога.

Смонтировали памятник за два дня до этого. Но на официальном открытии, 10 декабря, я быть уже не мог: в этот день умерла моя мать.

Теперь памятник не в школьном дворе. Он закреплен прямо на стене школьного здания, на высоте, недоступной для грязных, корыстных рук. Совсем как у Татьяны Кузовлевой (только там белоснежный храм, подножие которого люди забросали грязью):

Он мог бы быть приговорен к распятью,Не будь он выше человечьих рук.

Не думал, что смирюсь с этой новой жизнью памятника. Но со временем привык все же к тому, что в единый композиционный узел завязалось теперь ранее лишь мысленно подразумевавшееся соседство с храмом, где венчался Пушкин, – он всегда был ориентиром на пути к памятнику.

В книге «Сто десятая» приводится разговор академика А. Сахарова с одним из его друзей: «…Он сказал, что проучился в 110-й школе… совсем недолго, никого там толком не знал, но вот сейчас, как ему передавали, бывшие ученики этой школы вовсю рассказывают истории о маленьком Сахарове, его успехах. <…> Вот так и рождаются мифы. <…> Я спросил, видели ли Андрей и Люся любимый мной памятник мальчикам из 110-й школы, погибшим на войне».

Оказывается, Сахарова заинтересовала символичная связь памятника (тогда он еще стоял во дворе) с соседним храмом Большого Вознесения. И с его личной судьбой тут было, говоря пушкинскими словами, странное сближение: «В этой церкви не только Пушкин венчался с Натальей Николаевной. Там венчались и мои папа и мама. А маленьким мальчиком меня приводили сюда причащаться».

Но и теперь, даже при прямой визуальной связи с храмом, к которому от него ведет очень короткая дорога, жизнь памятника не стала более бестревожной. Какие-то «умельцы» присобачили (другого, более толерантного слова не нахожу) впритык с ним аппаратуру наружного видеонаблюдения. Что это? Недомыслие? Если даже делается сие с благими намерениями – ради охраны самого же памятника, то тут надо семь раз подумать, прежде чем действовать таким образом. А то ведь народ у нас шустрый, самодеятельный. Оглянуться не успеешь – и в качестве распространения передового почина непременно заляпают охранными камерами и опекушинского Пушкина, и андреевского Гоголя, и клыковских Жукова, Кирилла и Мефодия в придачу. За церетелиевского Петра, впрочем, беспокоиться не приходится. Он все выдержит.

* Сто десятая. Сборник. – М.: Пальмира, 2009.