Первого мая — 85-й день рождения Астафьева. А 24 апреля ему, «писателю мирового масштаба, бесстрашному солдату литературы, искавшему свет и добро в изувеченных судьбах природы и человека», посмертно вручат премию Солженицына. Накануне иркутский издатель Геннадий Сапронов предоставил «Новой» гранки 800-страничного тома «В. Астафьев. Нет мне ответа… Эпистолярный дневник. 1952 — 2001 годы».

В книге — сотни писем Астафьева (большинство публикуются впервые) жене, друзьям, коллегам, врагам, читателям, властям. В письмах — не только жизнь классика, его муки, недуги, надежды, счастье, но и полвека отечественной истории, запечатленные с астафьевским темпераментом и искренностью.

Детдомовец, солдат-окопник, схоронивший дочерей своих, Лидию и Ирину, измученный фронтовыми и послевоенными ранами, бесконечно рефлексирующий, злой и мягкий, жалеющий и ироничный («У всех у нас, кроме Москвы, пожалуй, задница не по циркулю»), горячий, не сдерживающийся (сам себя называл «человеком без середины»). В его страстных письмах — не линейка мер и весов для «инженеров человеческих душ», не стандарты, но предельные значения. Наглядная демонстрация того, насколько совестливым и одиноким может быть современный писатель, каким зарядом пацифизма обладать. Насколько сильные можно выдержать заблуждения и боль. Насколько беспощадным можно быть в любви. Он не судил, но, содрогаясь, смел говорить тяжело больному народу его диагноз, почти не оставляющий шансов. И жалел надсаженный народ так, как не жалел его из пишущих, пожалуй, никто.

В его письмах — сложные семейные отношения, любовь, его постоянные побеги в деревню, его ностальгия (но и переселение в 1980 году на родину, в Красноярск и Овсянку, не успокоило), судьбы известных писателей и безызвестных колхозников, преждевременные смерти тех и других, самоубийства. Тонко и нервно — о «нашей крови и преданности своей великой и измученной Родине». В 1966 году он пишет о гибели деревни, о том, что спасение в одном — возврате к единоличному хозяйству. О том, что крестьянам жрать нечего. Астафьев никогда не был диссидентом, но, придя в литературу, сразу, еще относительно молодым, отказался от иллюзий насчет «литбарахолки», где радеют «за русский народ». Режиму не подпевал, с самого начала писательства жил с убеждением: «Буду писать совершенно отрешенно, ни о чем не заботясь и не думая о цензуре».

О цензуре, как и самоцензуре («нутряной») в собратьях по перу, — в письмах подробно, в деталях. О «всей гнуси нашего времени, всех литературных вывихах, всем шкурничестве и дешевом игранье в народность и партийность». Крайне нелицеприятно — о «литбаринах» и тех коллегах, «которые думают, что у литературы, как у курицы, есть только один проход — задний». «Все мы не ангелы и все источены, как дерево короедом, нашим грозным и фальшивым временем». Притом — множество писем со словами одобрения молодым. Астафьев до старости, со «звоном в контуженой башке», читал своим «последним гляделом» (на войне потерял глаз) чемоданы рукописей, присылавшихся ему со всей страны. Многим он помог, не только проталкивая их вирши в толстые журналы, но и уча жизни в писательстве, других пробовал отвадить от графоманства.

О «генеральско-полковничьей правде о войне — ширме с позолотой, скрывающей правду окопную, солдатскую, от которой и на лысых генеральских головах волосы бы зашевелились». О «неповторимой нашей и любимой власти». О мещанстве — «золотом, большой крови и денег» стоящем, душащем, считающем, что «на нем мир стоит, им и кончается». Будто Астафьев эти письма сегодня написал.

Астафьев, говоря как-то о переписке Пушкина, обмолвился: «Всегда испытываю чувство неловкости, перечитывая переписку классиков, будто в дверную проушину заглядываю, а когда и под юбку иль во штаны». Все так. Но дневник Виктора Петровича, который он никогда не вел и который теперь сложился из писем, насыщен талантом, а потому его будут читать. Со смешанными чувствами, понятно. Это не только летопись — от сталинских времен до путинских, это психологический роман. Одно время Астафьев выше всех в русской литературе ставил Достоевского, и тут, в эпистолярном романе, Виктор Петрович — его и автор, и герой. Ты следишь за движением его чувств. Как он строит разговор, например, с молодым литератором — не сказав ему прямо, чтобы не ломать, все же находит способ донести до него все, что надо тому усвоить. Как он дает все понять недругам и доносчикам. Как гложет его боль и как он не сдается.

1967 год: «А как бы хорошо было набраться мужества и бросить писать не от трусости, а от полного сознания бесполезности этого занятия».

1967-й, после увиденных под Воронежем солдатских косточек и тучах воронья: «…Это в то время, когда мы воздвигаем помпезные памятники на Малаховом кургане, Поклонной горе и прочих местах! Пионерчики-следопыты ходят по следам героев, а захоронить останки руки не доходят и денег на это нетути. Ах, господи, какое у нас постоянство в равнодушии к тем, кто отдает Родине и народу все, и какое заботливое кокетное отношение к тем, кто языком болтает, крутится на глазу и шкоду всякую делает, кто вошью ползает по больному телу и без того искусанного народа — тем все и заботы, и блага».

1973-й: «Это уже не моя родина, это лишь ее тень, напоминание и могилы, заросшие крапивой, без догляду и слез оставленные. Я только и плачу еще про себя обо всем — и о Родине моей, и о могилах родных. А сколько их, слез-то моих? Тут и моря мало, чтобы затопить все горе людское».

1974-й, после череды семейных трагедий, похорон: «Что-то зловещее и в то же время закономерное было и есть во всем этом. А я несу «моральный крест» за всех них, Богом мне назначенный. Видимо, так нужно было, чтоб последний отпрыск семьи, первый внук, за всех их мучился памятью, душой, и, мучаясь, пересказал их долю, в которой, кажется, все муки нашего народа отразились, как в капле утренней росы отражается свет солнца. Так уж все банально, так обыденно, так похоже на все остальное, что и сравнение банальное обретает банальный и оттого особенно трагический смысл».

1982-й: «Россия опустела, огромная страна взялась бурьяном, и в этом бурьяне догнивают изувеченные, надсаженные войной мужики».

1985-й: «…Видел всю жизнь, как зло неизменно и неуклонно одолевало и одолевает добро. Зло лишь меняет одежды, даже не облик, и прикидывается нагло добром».

1986-й, после рыбалки в Эвенкии: «…Опять горела без конца и края матушка-тайга, самолеты ходить не могли — на небе солнце угасало от дыма, и температура до одного градуса падала среди лета, а по советскому радио и телевидению передали соболезнующе-горькую информацию о том, что на юге Франции от страшных пожаров выгорело аж 30 гектаров леса! Вот так вот и живем, боремся за правду, продвигаем вперед идеи и помыслы».

1992-й: «Мы оставляем детям землю больную, изношенную, химией угнетенную, небо дырявое и грязное, реки покореженные — только в Сибири 19 мощных гидростанций».

После Астафьева осталось несколько написанных в разные годы завещаний и распоряжений родным и близким. В книге нет последнего: «Эпитафия. Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье. Виктор Астафьев».

В другом, приведенном в книге завещании, Виктор Петрович попросил не топтать могилы его семьи и односельчан, не пить на поминках много вина, а во дворе его дома в Овсянке «ничего не срубать и садить только цветы иль кустарники, желательно таежные».

Мария Семеновна Корякина-Астафьева, вдова, рассказала мне, как приезжала не так давно к родным могилам. Увидела, что оградка сломана. «Плохо стало — вот, думаю, снова». (В конце 90-х сборщики металлолома спилили часть дюралевой ограды на могиле дочери.) Но нет, там, оказалось, у самого подножия могилы кого-то еще захоронили, землю подняли, вот ограда и распалась. Калитку починили, но полянки уж той перед могилами нет.