Жена (режьте меня, до сих пор не выговаривается «вдова») Анатолия Аграновского Галина Федоровна, для меня — только Галя, рассказывала: умирая, он повторял: «Маета… Маета…» Как будто ставил диагноз (своего состояния? Или уж заодно глухих обстоятельств того времени, больно его касавшихся?)

Случилось это ровно четверть века назад — и было ему всего шестьдесят два.

«Журналист» упорно называл себя он, блестящий стилист, желанный и недосягаемый образец для множества пишущих, чураясь слова «писатель», — хотя был, разумеется, и членом СП. Шутил: дескать, кем бы я был средь писателей, а среди журналистов я, как-никак, первый. (Шутки шутками: пародировалась, конечно, болезнь иерархичности, как грибок, поражающая разношерстное племя литераторов, но так и было. Его считали и называли журналистом номер один.)

Коли так, задумаемся, вспоминая «Уроки Аграновского», — так, кстати, был назван первый сборник воспоминаний о нем: в самом деле, какова разница между писателем и журналистом?

Безотносительно к тому, где кто печатается: в газетном листке или под твердым переплетом.

Разница — в отношении к молчанию.

Не шучу. «Молчи, скрывайся и таи…» — говорит гениальный поэт позапрошлого века, как бы оттягивая неизбежность высказывания. «Умейте домолчаться до стихов…» «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь» — это его собратья из века двадцатого. Упор на молчание как на синоним сосредоточенности, накопления, и только когда вырывается: «Не могу молчать!» — это значит: художник, будь ты хоть сам Лев Толстой, объявляет, что терпежу более нет и он переходит в разряд публицистов. Медленное воздействие слова, не взывающего напрямую к действию, к деянию, к делу, уже не по нем.

Анатолий Аграновский был журналистом и публицистом именно в этом смысле.

…Занятно. Одно из самых зацитированных восклицаний Пушкина поголовно повторяют с ошибкой: «Черт догадал меня родиться в России с…» С чем именно? Радостный хор: «…С умом и талантом». У Пушкина — в его самом последнем письме к Наталии Николаевне — «с душою». Как говорится, почувствуйте разницу.

Давно еще было замечено (писателем Леонидом Леоновым), что «с умом» — это скорее мог бы сказать о себе другой Александр Сергеевич. Грибоедов. И различие — при всей его неразличимости для толпы цитирующих — категорическое. Не в том, легко догадаться, дело, что один из А.С. не имел ума, а второй — души, но одно — настроенность на гармоничность мировосприятия (Пушкин) и другое — практическое вторжение, если не в мироустройство, зависящее все же от Бога, то в устройство общественное, государственное, с надеждой на его неотложное улучшение. Насколько по крайней мере возможно. (Это уже Грибоедов, дипломат, автор проектов переустройства, по той или иной причине отошедший от «чистого искусства». В сущности и погибший ради новой своей ипостаси.)

В этом высоком свете судьба Аграновского была драматична; говорю даже не о ранней смерти, а о драме его мощного государственного ума. О драме, ежели не трагедии, так как сама надежда — и где, в советских условиях! — претворить слово в благое дело была рискованна. Впрочем, как и в любых.

Осмеливаюсь это произнести, помня и зная количество дел, удавшихся журналисту Аграновскому. Людей, которым он реально помог (легендарный Святослав Федоров называл его «теневым директором» своего предприятия). Но он ведь боролся не только с «отдельными недостатками» системы, даже не просто оглядчиво «подкапывался» под нее; он контурно строил, прогнозировал не менее чем свою модель жизнеустройства. От которой мы в целом так же далеки, как нынешняя типовая журналистика (к счастью, есть, есть исключения) — от Анатолия Аграновского.

…Вряд ли стоит гадать, как бы он воспринял нынешнюю реальность.

Маета, маета…

После сказанного могу ли бодро закончить в традиционном роде: мол, он умер, но дело его живет?

А вы знаете, могу!

Не говорю уж о том, что он сам вправду жив — в памяти избранных читателей и покуда живущих друзей; в его доме, и без него остающемся теплым (нет, «без него» сказалось неверно, небрежно), в жене, в замечательных сыновьях, во внуках. В конце концов, это касается именно избранных, а я, как бы ни был влюблен пожизненно в этот дом, в эту семью, сейчас о другом.

«Уроки Аграновского» (сегодня это звучит убийственно для деградировавших «коллег») ведь и не могут быть восприняты массой, стадом, журналистским планктоном. Человек, во всех отношениях штучный — в профессии, в многообразной одаренности (его песенное творчество, о котором знают немногие, — разговор отдельный; скажу лишь, что в этом ставил и ставлю его рядом с его ближайшим другом Галичем, с Окуджавой, с Кимом, с Никитиными…), наконец, даже в физической красоте, — он и должен восприниматься штучно. Как воспринимался при жизни.