Конечно, это совсем нехорошо, когда искусство обслуживает власть. Власть от этого еще больше борзеет, а искусство развивается криво и тягостно. Но внутри этого неестественного процесса периодически возникают незапрограммированные, я бы даже сказал — стохастические эффекты, которые то ли указывают на неестественность процесса, то ли отчасти восстанавливают какой-нибудь важный баланс в мире. Вот, казалось бы — Большой театр, парадное пространство, где при советской власти регулярно встречались Власть и Искусство, где были собраны лучшие кадры со всей страны — образцовая витрина социалистической культуры, в общем. А стохастический-то эффект там нет-нет да и возникал, радуя и москвичей, и гостей столицы. К примеру, так.

Где-то в конце 1950-х годов в Большом театре проходил сборный правительственный концерт. Ведущим был молодой человек, который жутко нервничал — правительственный концерт он вел первый раз. Во втором отделении выступал Максим Дормидонтович Михайлов — знаменитый наш бас. Прославился он, в частности, тем, что в каком-то из тридцатых годов, после выступления на правительственном же концерте, к нему глухой ночью приехало НКВД и молча куда-то повезло. Ну, Михайлов, бывший протодьякон, долго певший в церковном хоре, понял, куда. Но ошибся. Привезли его к Сталину на дачу — просто тому очень понравилось, как Михайлов поет, и он решил с ним познакомиться в это время суток и именно таким образом. Вводят Михайлова в какую-то комнату, а там — Сталин. Михайлов весь побелел и вообще мало чего понимает. Сталин говорит ему, что вот, хорошо поете, нет ли у вас каких проблем, которые мы могли бы решить. И тут совершенно потерявший от ужаса и трепета всякое представление о земных и небесных иерархиях Михайлов рассказал отцу народов первое, что пришло ему в голову, — о том, что в коммунальной комнате, где он живет, течет батарея. Видимо, она его совсем достала. Через некоторое время вопрос с батареей был решен радикально — Михайлов получил квартиру на улице Горького, в доме, который стоит сразу после нынешней мэрии, если идти от Кремля к окраинам. Сейчас там висит мемориальная доска.

И вот запал Михайлов молодому человеку, ведущему концерт, глубоко в голову — тогда же, чтобы объявить чье-то выступление, нужно было все титулы и звания перечислить. А у Михайлова их было много. Молодой человек кого-нибудь объявит, бежит к нему: «Максим Дормидонтович, можно я не буду про вас говорить «народный артист Советского Союза»?». «Можно». Снова объявит, и к Михайлову: «Максим Дормидонтович, а можно я не буду говорить «лауреат Государственных премий»?». «Пожалуйста». Объявит — и опять к нему, про кавалера орденов Ленина и Трудового Красного Знамени выяснять. В конце концов, когда он спросил: «Можно я не буду говорить «солист Государственного ордена Ленина академического Большого театра Союза ССР», Михайлов ему сказал: «Молодой человек, вы объявите просто: «Выступает Максим Михайлов». Уверяю, вас все поймут».

Настала, наконец, эта страшная минута. Молодой человек на деревянных ногах обреченно вышел на сцену, оглядел зал и с полным отчаянием, но решительно объявил: «Выступает Антон Шварц». И ушел. Шварца в концерте не было вообще. А Михайлов после всей этой преамбулы на сцену долго выйти не мог — хохотал за кулисами. Забыл про себя у Сталина.

Или вот еще. Году в 1972-м в Большом, на очередном правительственном мероприятии, давали «Демона». Приехал Брежнев с каким-то арабским лидером, другом Советского Союза. Сыграли небольшую увертюру, занавес подняли, хор попел — хорошо все так, по нотам. Потом Демон на скалу выполз: «Проклятый мир! Презренный мир! Несчастный, ненавистный мне мир! И т.д.» — говорит и на другую скалу собирается. Он тросиком к колосникам был подвешен — таков был конструкт. Отъехал Демон метра на полтора от скалы и завис в сценическом пространстве неуклюже, что-то там в конструкте отказало. Исполнительский коллектив в Большом театре был опытный, тертый, поэтому нервозности не проявил, а опустил занавес. Снова стали играть увертюру, чтоб за это время конструкт поправили. Занавес поднимают — Демон висит несуразно. Опять опустили занавес, опять увертюру сыграли. Поднимают — висит нелепо, сволочь. Тут уже пауза возникла — четвертый раз играть как-то пошло, это же в какую-то дурную бесконечность вылиться может. В общем, по театру разлились тишина и растерянность. А акустика там хорошая. И вот в этой полной тишине на весь театр раздается страстный шепот одного рабочего сцены, адресованный другому рабочему сцены: «Колька, чепляй Демона багром за жопу!». Зал взорвался. Концертмейстер, который тогда в оркестровой яме сидел, рассказывая эту историю, закатывал глаза и говорил, что подобной реакции на классическое искусство он никогда больше не видел.

Два человека не смеялись тогда в Большом театре — его директор и арабский лидер. Когда настал антракт, директор, как на эшафот, стал подниматься в специальное помещение для вождей. Подходя, он услышал дикий хохот — видимо, фразу наконец перевели арабскому лидеру, а остальные ее освежили в памяти. Когда же директор зашел туда, Брежнев похлопал его по плечу и сказал: «Ну, спасибо. Такого удовольствия от оперы я еще не получал». Прав был, наверное.