«Журавли и карлики» Леонида Юзефовича не очень похожи на его документальный эпос судьбы барона Унгерн-Штернберга, мистика и кавалериста («Самодержец пустыни»), на роман о кабаретной звездочке, заброшенной из Петербурга 1913-го в Пермь 1920 года («Казароза»), на трилогию о сыщике Путилине. Родство — лишь в спокойной интонации

Главный хронотоп «Журавлей и карликов» (М.: АСТ, Астрель, 2009) — Москва 1993 года. Пузырятся, лопаясь, цены и ценности. Интеллигентная Катя ревет над яичным порошком «гумпомощи» от отвращения к себе. Дети со скрипками кормят семью, играя в метро. А историк Шубин ходит в новые редакции: «Кирилл писал диссертацию по герменевтике Георга Гадамера, Максим доучивался в МГУ. Темой его диплома были восточные мотивы у Андрея Белого… От обоих крепко попахивало пивом. Выяснилось, что им нужна уголовщина Серебряного века, основанная на архивных документах, но со стильными убийствами и половыми извращениями».

Очень точно. Из всей этой пены наша новая цивилизация и вышла.

«Моралите убивает месседж», — говорит кто-то из персонажей. Моралите в книге нет. А мораль (как кажется) в скрупулезной подробности хрониста. «Журавли и карлики» — «воссоздание воздуха», цвета, шума времени. О других смыслах романа Леонид Юзефович говорит сам.

— Леонид Абрамович, в этой книге Шубин пишет ваши исторические очерки 1990-х годов. Он — автобиографический герой?

— До «Журавлей и карликов» я никогда не писал о себе. Мне всегда было интереснее описывать мир, чем то, что происходит со мной самим. Но, видимо, есть такой возраст — возраст свидетельства. В начале 1990-х мне было сорок с небольшим: последний возраст острого восприятия мира человеком.

И есть «комплекс очевидца» — мне кажется, он у всех писателей есть. У писателя с историческим уклоном должен быть обязательно. Потребность свидетельствовать о своем времени. А чтобы хроника была интересной, нужна и судьба очевидца. Поэтому пришлось делать то, что я в принципе делать не люблю: писать отчасти о себе. Но, Боже упаси, не для самовыражения. Самовыражение непродуктивно.

— «Журавли и карлики» сильны свидетельством. Полоса шла довольно страшная, но живописнейшая. Максим Кантор запечатлел это в своем «Учебнике рисования» с тщательностью вивисектора и остротой публициста. Светлана Алексиевич пишет о суицидах начала 1990-х для новой редакции книги «Зачарованные смертью». Есть страницы об этом времени во «Взятии Измаила» Шишкина. А что еще-то?

Время 1990-х очень долго не уходило в прошлое — как неприкаянная душа, которая никак не может найти посмертное успокоение. Только сейчас время сделало еще какой-то поворот — и можно наконец писать об этом нормальную прозу, не идеологизированную. Можно вновь погрузиться в то время, но уже без боли. В истории строить концепции тем проще, чем меньше ты знаешь. А когда погружаешься в эпоху… ни одна концепция не уцелеет при глубоком погружении.

Есть же неразрешимые проблемы. Следует понимать это, и не уплощать, не упрощать. Не примыкать ни к какой стороне: не потому, что эта сторона плоха, а та хороша. А потому что любая партийность — упрощение, она грозит утратой стереоскопического взгляда на жизнь. Свидетелю следует разобраться со своими чувствами и писать, уже остыв, как пишется исторический роман.

— Но «партийности» уж почти нет — а упрощение крепчает. И 1990-е годы взяли какой-то Перекоп: словесность с тех пор очень попростела… Вам не страшно выпускать в свет такую плотную мозаику деталей времени?

— Мне сложно об этом говорить, потому что я и сам — продукт упрощения. Я и мои ровесники куда более просты, чем предыдущие поколения. В юности я застал людей, сформировавшихся в 1920-е годы… даже в дореволюционные времена. Они были не просто интеллигентнее и образованнее, а еще и сложнее. Хотя я, разумеется, сознаю всю банальность этих ламентаций. Телеграфные провода провисают до определенного предела, а потом опять идут вверх.

Мне кажется, самая завидная участь, на которую может рассчитывать художественный текст, — стать историческим источником. Но популярная сейчас проза к этому вовсе не стремится. Главным в ней становится высказывание идей разной степени оригинальности, а сама плоть романа превращается не более чем в иллюстративный материал. В таких концептуальных романах идея всегда с большим свистком бежит впереди паровоза. В результате литература перестает свидетельствовать о жизни во всем ее многообразии — не только идейном. Это мировая тенденция, но в других языках и сейчас есть большие писатели, не избегающие жизнеподобия: Джулиан Барнс, Салман Рушди. Какой-то ветер реальности ворошит их страницы… и несет с собой воздух большой истории.

А наша жизнеподобная литература — преимущественно почвеннического толка. Это не значит, что она обязательно не талантлива, но она слишком приземлена. В ней есть сострадание к маленькому человеку, но при этом она упорно ищет виноватых и ведет реестр обид.

— В «Журавлях и карликах» видно: Шубину в распутице 1993-го непросто не вести реестр обид и хранить спокойствие — из самоуважения.

— В сорок лет без чувства самоуважения жить невозможно. Да ведь у Шубина больше ничего и нет — только это чувство. Достоинство заставляет его искать… нет, не нейтрализм, а объединение в себе противоположных точек зрения. Не метаться между ними, не пытаться найти что-то среднее, а вобрать в себя то и другое и — и жить с этим.

Отсюда вторая важная для меня тема «Журавлей и карликов»: все, что приходит в наш мир, что существует в нем достаточно долго, уже нельзя упразднить, забыть, вычерк-нуть. Каковы бы ни были обстоятельства прихода. В «монгольских главах» романа новообращенный протестант Баатар говорит: у китайцев есть иероглиф, по форме напоминающий мужчину и женщину под деревом. Это Адам и Ева в райском саду. Значит, когда-то китайцы были христианами, а потом забыли заветы предков. Для восстановления изначальной гармонии всего-то и нужно вычеркнуть несколько тысячелетий и вернуться к истокам.

В начале 1990-х эта идея — из прошлого легко что-то выбросить — царила и у нас. Она глубоко бесчеловечна, поскольку отрицает и обесценивает не только человеческий опыт, но саму жизнь. Как бесчеловечна в общем-то идея всенародного покаяния, о котором тогда говорили все. Покаяние — акт личный, интимный, опасно превращать его в перформанс.

В итоге все обернулось пиром пошлости, когда ряженый Петр I под улюлюканье зрителей гонялся с дубинкой за ряженым Лениным. Был такой уличный спектакль, символизирующий радостную готовность отменить семьдесят лет советской власти. Мы упустили возможность принять в себя прошлое во всей его сложности, а упущенные возможности, говорил Брехт, мстят за себя. В том числе — повторением того, от чего мы пылко отрекались в те годы. Причем уже в виде фарса, как предупреждал Карл Маркс.

— В конце романа вы описываете Монголию-2004, пляску неофитов вокруг приезжих проповедников. Все похоже на Россию эпохи гуманитарной помощи…

— Мне хотелось найти отдаленное сближение. Отдаленное в пространстве или во времени. В первом случае это Монголия, во втором — история одного из двойников Жохова, самозванца Тимошки Анкудинова, жившего в XVII веке и выдававшего себя за сына царя Василия Шуйского. Ведь существуют вечные человеческие типы, они воскресают вновь и вновь. Дело не только в 1990-х. Как и Анкудинов, Жохов — из породы людей бегущих. Таково устройство этого человека: он все равно куда-то будет бежать. При советской власти пытался бы уплыть в Турцию на надувном матрасе.

Я не аналитик, у меня нет аналитического дара. Я всю жизнь любил стихи и всегда считал, что единственный способ доказать, что стихотворение хорошее — с чувством прочесть его наизусть. Никаких объективных доказательств тут нет и быть не может. Точно так же вместо анализа какого-то явления я пытаюсь воссоздать его в деталях и подобрать к нему параллели. Это чисто поэтический подход, его результатом будет не рациональное осмысление, а мерцание смыслов.

— Ваши герои, Шубин и Жохов, — антиподы. Один верен «шубе» дома и ремесла. Другой ныряет в «бизнес» на редких металлах и портретах вождей (а именно — Билла Клинтона). Имя книги восходит к античному мифу о войне пигмеев и журавлей. Вы писали о противостоянии?

— Новосибирский критик Валерий Иванченко написал о «Журавлях и карликах», что это плутовской роман с буддийскими мотивами. Противостояние — лишь одна из тем книги. Но поскольку формула попала в заголовок, этот смысл стал центральным, хотя он не главный.

Не менее важной для меня была тема самозванства. Мир, где все пытаются быть другими, все себя за кого-то выдают, потому что существовать здесь в подлинном качестве тяжело и неприбыльно. А как следствие — многим героям романа выпадает чужая смерть. В 1993 году кому-то достается «пуля Жохова». Жохову много лет спустя — пуля Баатара. Мы все отражаемся, продолжаемся и возрождаемся друг в друге, колокол звонит по каждому из нас.

— И все гибнут «люди бегущие». А Шубин держится каботажного плавания по морю житейскому: не быстро, но вдоль родных берегов. Эта порода людей в Смутное время надежнее?

— Просто верность любимому делу вознаграждается вовсе не так редко, как многим кажется. Когда люди уходят из профессии в бизнес или в политику, удельный вес каждого оставшегося автоматически возрастает. А это помогает выдерживать натиск стихий.

— И все же: что может вытащить человека из «половодья времен»?

— Чувство собственного достоинства в быстро меняющейся исторической обстановке.

— Ваша следующая книга будет свидетельством? Или вы вернетесь в прежний круг героев?

— Я заканчиваю новую повесть, чисто историческую. О греческой революции начала XIX века, о тех, кто в России сочувствовал освобождению Эллады. Повесть называется «Филэллин», эпиграфом я взял изумительную по красоте и многозначности фразу из письма М.М. Сперанского к дочери Елизавете от 16 августа 1823 г.: «Время — большой чародей: то выше леса, то ниже травы».