Жила-была девочка. Однажды мама сделала ей подарок. Вроде бы ничего необычного. Но девочка держалась за него. Звали девочку Лариса Волкова.

– В 1937 году, когда мне было четыре года, сначала арестовывают маму, потом папу.

В это время мы с бабушкой были на даче. Потом бабушка прятала меня по разным местам. Я ничего не знала про арест родителей. О маме бабушка говорила, что она — в больнице.

В 1939 году случилась эта почти детективная история. Бабуся одевает меня долго, тепло, говорит, сейчас поедем на трамвае очень далеко, но ты никому не говори об этом. Мне интересно и немного страшно. Уже вечер, темно, едем час, два. Конечная остановка, трамвайный круг. Идем куда-то пешком. Возле какого-то дома нас ждет женщина. Меня пугает ее рост, она крупная, большая-пребольшая. И в мороз почему-то без платка на голове. Бабуся и она говорят шепотом, я не слышу ни словечка. Потом эта женщина передает бабусе какой-то маленький, завернутый в бумагу пакет. Они быстро прощаются, мы уходим.

Снова трамвай, домой приезжаем совсем поздно. Меня разбирает любопытство, что же там в пакете, почему бабуся все время оборачивалась, когда мы шли с ним к трамваю, как будто боялась кого-то. Разворачиваем пакет, а там в двух толстых конвертах один маленький пакетик, а в нем — салфеточка! Маленькая, из тонкого белого полотна, в кружевах, вышито: «Ларуся, люби маму», и дата моего пятилетия. Моя бабуся, слез которой я не видела никогда раньше, плачет. Я не понимаю, почему она плачет. Бабуся говорит: «Это тебе из больницы прислала мама».

Потом я узнала, салфеточка шла из лагеря почти год*.

<…> Папа из ссылки вернулся в 1940 году. А 12 июля 1941 года ушел на фронт, и под Москвой его тяжело ранили в живот. А мама в это время, как я потом узнала, была в лагере на Колыме. Возила лес на лошади и звала лошадь Дочкой.

До войны я часто играла с маминой салфеточкой, но бабуся все время предупреждала, чтобы я была осторожна и берегла ее. В эвакуацию бабушка почти ничего не взяла с собой из вещей, только эту салфеточку и две подушки. Почему подушки? Когда мы плыли на пароме и нас бомбили, бабушка кидала на меня подушки, а сама ложилась сверху.

В 1945-м меня отрывают от бабуси. Папа очень хотел, чтобы я с ним была. Он вернулся с войны, женился и получил квартиру. Когда нас с бабушкой разлучили, она отдала мне мамину салфетку.

К этому времени я уже с мамой переписывалась, и мама мне написала, что теперь у меня есть братик. Мама его в 1942-м родила в лагере на Колыме. Мы так никогда и не узнали, кто его отец. Мама умерла в 1991 году, и до последних ее дней мой брат Валера умолял признаться, но она говорила, что это не имеет никакого значения.

С начала войны у мамы не было никаких сведений о нас с бабушкой. Она даже думала, что мы погибли. Так что Валера ее спас. Просто самим фактом своего рождения.

Когда мы вернулись после эвакуации в Киев, бабушка мне удивительно простыми словами рассказала про «больницу», где была мама, и что все это называется словом Колыма.

…В 1947 году мама из лагеря вернулась. Прибегает тетка и говорит: бабуся себя неважно чувствует. Бабуся жила у моей тетки, и я к ней бегом, бегом. Комната такая большая, круглая, и люди кругом. И женщина, в чьи яркие глаза я смотрю, и молчание. Я стою, сердце бьется, и понять ничего не могу. Бабуся со мной рядом. Она меня так чуть-чуть толкает и тихо говорит: «Поцелуй, это твоя мама». А больше ничего не помню. А потом из другой комнаты появился Валерочка. Ему пять лет. Братик.

…В 1949-м умирает моя бабушка и вновь арестовывают маму. Бабушка лежала в тубинституте, скоротечная чахотка. Меня-то она спасала, а сама почти ничего не ела в войну. Она была такая высокая, худая, породистое лицо. Я засыпала с ее рукой. Это ощущение до сих пор помню**. Она умирает в начале 1949-го, от меня два дня скрывают, а потом ловят у могилы, я не хочу жить без нее, ну понимаете, 16 лет.

А в ноябре снова арестовывают маму. Причем арестовывают так, что она просто пропала. Мы обзваниваем больницы, морги, потом мой опытный папа говорит: надо писать туда-то. И я написала туда-то. Через несколько дней получаю оттуда-то повестку. И вот в 16 лет мое первое знакомство со следователем. Его звали Кузнецов Александр Михайлович. Кузнецов говорит: ваша мама у нас, принесите ей то-то и то-то.

Передачи принимали по понедельникам. Очередь на Владимировской, где было областное управление КГБ (в центре Киева, я ехала туда первым трамваем), занимала в шесть утра. К этому времени там собиралось уже человек сто. Конец ноября, холодно, темно. В семь утра железные двери тюремного двора закрывались, и толпа людей оставалась в небольшом замкнутом пространстве до часа или двух часов дня. Сначала у нас принимали передачи, а потом мы все должны были ждать, пока нам не вернут наши сумки с кастрюльками, с описью всего, что было в передаче, и личной подписью заключенного. Нет, конечно, никаких слов мама мне написать не могла, просто подпись, и все. Деньги на передачи давала мамина подруга Надежда Александровна Лазарева-Берз. Я варила картошку, покупала колбасу, булочку, чай, сахар и сигареты «Прима». Это первая просьба, которую следователь Кузнецов передал мне от мамы: принести сигареты и маленькую подушечку (думочку). Дважды я была у этого следователя. Он обещал мне свидание с мамой, но не дал.

С зимы до лета носила передачи маме, по понедельникам пропуская школу, но никому из учителей так и не призналась, в чем дело. А маму отправили сначала в Мордовию, а потом на вечную ссылку в Казахстан.

Мой брат Валерочка после смерти бабушки остался у тетки. Но она отдала его в детдом. Я об этом маме не написала. Бегала в детдом, проведывала Валеру постоянно. А однажды пришла, а детдом расформировали, детей нет. Я в ужасе, не знаю, что делать, думала, что потеряла брата навсегда, и как сказать об этом маме, но через два месяца получила от Валеры каракули, он тогда во втором классе учился и смог написать мне, что на Западной Украине находится. Он, кстати, только несколько лет назад рассказал мне, в каких жутких детдомах был, какие оттуда совершал побеги и как его ловили.

<…> В 1951 году, в самый разгар антисемитизма, я поступала в институт. В школе училась хорошо, но всем подряд евреям на вступительных экзаменах ставили двойки. Короче, два года я поступала и не поступила. А мама уже в Казахстане и меня зовет к себе. И вот я через всю страну еду к ней поездом. И там поступаю в статистический техникум. Мама снимает угол, папа деньги на жизнь нам присылает, мы вызываем к себе Валеру, ему уже 12 лет, дико хулиганистый, но у мамы с ним такая кровная связь, не оторвать, и я скрываю все его проступки, а главное — нам вместе хорошо. В 14 лет я заново учила слово «мама». Потом опять обрыв, и вот 1953, 1954, 1955 годы — и я могу сколько угодно говорить «мама», «мама», «мама», и мне есть кому это говорить.

<…> Салфеточка прожила со мной в Киеве до отъезда в мамину ссылку. А в 1953 году я привезла ее маме в Казахстан.

Я окончила техникум со всеми пятерками и попадаю как медалист в институт. А за мамой начинает ухаживать один человек. Ей пятьдесят лет, но она все еще хороша собой, и этот человек, старше ее намного, влюблен в нее как мальчишка. Я буквально умоляю маму, чтобы она вышла за него замуж. Он и Валерку, и меня полюбил. Вениамин Константинович его звали, они хорошо с мамой жили до самой его смерти в 1973 году.

В 1955 году я уехала в Москву. И поступила в МЭСИ (Московский экономико-статистический институт).

31 августа — собрание абитуриентов института. Ко мне, старосте группы, подходит молодой человек и называет свою фамилию: Гармаш. Это Виталий Гармаш — мой будущий муж. В тот год 19 апреля он вернулся из Лефортова, где был на переследствии. Просидел в лагере четыре с половиной года.

Он убил меня стихами. Я отдала в «Мемориал» тетрадь, которую Виталик хранил в лагере, там мелким-мелким почерком переписаны стихи Гумилева, Ахматовой, Блока. Виталик читал мне все наизусть. Так началась наша дружба. А 3 января 1956 года мы расписались.

Семья Гармашей стала первой семьей в моей жизни. Я полюбила их, они полюбили меня. Это была очень добрая семья, с традициями.

Отец Виталика — летчик. А мама — врач-хирург, всю войну прошла, и через Сталинград, и через Прохоровку, до самого Берлина. А отец — другой фронт, там, где Калининград. После войны их направляют в Москву, отца в летную академию, а потом в Управление ВВС, секретарем парткома, а мама работает в Филатовской больнице детским хирургом. (Арест сына, конечно, поставил крест на карьере родителей, особенно отца.)

Виталик любит поэзию, пишет стихи, родителям все это не нравится, другое поколение, другая жизнь. С легкостью поступает в юридический институт, который то ли бросает, то ли его вышибают. Поступает в Московский государственный экономический институт, очень тогда престижный. А в ноябре 1951 года его арестовывают. Прямо на улице Горького. Он очень яркий был, способный, свободный.

Только что смертный приговор был отменен. И вот мальчику, которому всего 20 лет, трибунал Московского военного округа (генералы-дедушки там сидят) дает двадцать пять. Лубянка, потом Джезказган — один из двенадцати режимных лагерей в Советском Союзе. Для самых страшных государственных преступников. Половину срока Виталик провел в ШИЗО. Вел себя очень строптиво.

<…> Когда мама навсегда вышла из сталинских лагерей, она в партии (до ареста была кандидатом) восстанавливаться не стала. И никакими льготами никогда не пользовалась.

С Вениамином Константиновичем жила в маленькой квартирке в Киеве. После смерти В.К. мы с братом забрали ее в Москву.

С 1989 года я работаю в «Мемориале». К нам часто приходят люди. Разные. Вот один молодой человек говорит, что нашел на сайте «Мемориала» фамилию своего деда, о котором ему никто в семье ничего не рассказывал. Расстрелянного деда. И мы начинаем искать. И — находим. А вот одна пожилая женщина, ей уже 80 с лишним лет, искала захоронение деда, мы всюду писали, знаете, такие многоэтапные запросы, и — никаких следов. И вдруг она вспоминает: бабушка что-то про Свердловск говорила. Я делаю запрос, и мы получаем ответ, что дед этой женщины умер в лагерной больничке и похоронен там-то и там-то в Екатеринбурге.

Я люблю этих людей. Тех, кто память семьи непрерывно берегут. И эту вдруг возникающую память.

…Когда в 1955 году я уехала из Казахстана поступать в Москву, салфеточку оставила маме. И она прожила с мамой вплоть до ее смерти.

1991 год. Похоронив маму, взяла салфетку в руки. С какими-то новыми чувствами. Это уже не была реликвия из детства, которая требовала, следуя бабушкиным наставлениям, «повышенной бережности». Она стала фактом истории.

Вещдоком.

Вместо послесловия

На ту беду, что случилась у Ларисы Даниловны Волковой-Гармаш в детстве, она ответила «собственным самосозиданием». Училась, работала в науке, растила двоих сыновей, потом шестерых внуков.

С мужем Виталием Ивановичем Гармашом прожили — в любви и радости — пятьдесят один год. 7 мая 2007 года он умер.

С братом Валерием нежно дружат. У Валерия — строительный бизнес. И вот он то ремонт в квартире сестры сделает, то огромный телевизор купит. Но это не вопрос денег. Они родные не только по маме, но и по духу.

А вы, конечно, заметили? Лариса все время говорит о салфеточке: «Она прожила со мной, она жила у мамы».

Ну и что такое Сталин? А салфеточка — живая.

Лариса Гармаш отдала ее в Музей ГУЛАГа.

P.S. Виталий Иванович Гармаш заслуживает отдельного рассказа. Сидел в Степлаге, одном из двенадцати специальных режимных лагерей для самых опасных государственных преступников. Именно в Степлаге в 1954 году произошло спровоцированное лагерным начальством Кенгирское восстание — тогда погибли сотни заключенных.

Виталий Гармаш в восстании не участвовал, так как за несколько дней до него был переведен из Кенгира в лагпункт Рудник.

После института работал в ЦСУ, в аппарате Совета Министров СССР, после 1991 года — в Министерстве РФ по делам СНГ.

С двенадцати лет писал стихи.

*Та большая женщина была на Колыме у своей сестры, и мама через нее передала. Мама никогда никаким рукоделием не занималась, наверное, в лагере женщины ей помогли. А сам материал салфеточки, как я сейчас думаю, это кусок батиста, от подола маминой рубашки оторванный.

** О спасительной роли бабушек в репрессированных семьях можно написать многотомный труд.

Виталий Гармаш

Памяти зэка, расстрелянного в марте 1953 года в Степлаге

Все прощены: и жертвы, и убийцы.Зуд примирения. Но что-то грустно мне,Смотрю вокруг и вижу те же лица,Как в Джезказгане в лагерной тюрьме.

И был январь. Он шел еще в колонне,Еще стукач не думал доносить,А надпись «Смерть тирану» на вагонеУже пошла по рельсам колесить.

Потом был суд. Не напрягаясь слишкомИ вечно верен долгу своему,За пять минут ему он выдал «вышку»,А остальным — «закрытую» тюрьму.

Был пьян палач, была пьяна охрана,Из многих пуль попала в грудь одна…Был месяц март, и за душой тиранаУже примчался лично сатана.

И вот теперь нас власть зовет мириться —Кому и с кем, начальству все равно…Мне жаль страну, где прощены убийцыИ каждый пятый с ними заодно.