Зиновий Гердт рассказывал, как должен был выступать в Одессе, на канатном заводе в обеденный перерыв. «Это самое грязное производство на всем Черноморском побережье. И рабочие там работают в смоле и гадости… Уже выйдя на самодельную сцену, я понял, что ни одного слова из своей лексики, из манеры говорить не переменю.

Я буду с ними вести беседу, как разговариваю с академиками в московском Доме ученых. И о Пастернаке, и о Феллини, о котором они первый раз слышат. И это был самый лучший мой концерт в жизни. Люди были счастливы тем, что я обращаюсь к ним как к равным. А мы равны, вот в чем дело».

Случай, разумеется, очаровательно уникальный, как уникален был сам Гердт. Как — это, увы, уже скверно — не то чтобы совсем уникально, но до крайности редко само уважение, которое тот или иной артист оказывает неизбранной аудитории…

Не упрекнем пресловутого Петросяна, который уже даже не человек, а символ, явление, воплощенная петросянизация всей страны. Здесь о неуважении говорить не приходится: какова публика, таков артист. Но, скажем, молодая, лихая, раскованная команда «Камеди Клаб» и т.п., думаю, в этом смысле гораздо хуже старого доброго Петросяна. Как свобода употребления матерных слов хуже ханжества.

Они-то, у кого, отмечаю не первым, сакральным словом стало «ЖОПА» (и расчет верен: пусть самый высоколобый попробует не хихикнуть или не заржать); они, заявленные вроде как интеллектуальная, «современная» альтернатива «Кривому зеркалу» и «Аншлагу», как раз и доказывают неуважение к своим — предполагается, избранным, продвинутым — зрителям. Взывая к первичности их животной реакции. Опуская их.

Петросян — что ж… Он, во всяком случае, честен. Что обещает, то и дает, к тому же тем, кто никаких альтернатив и не хочет.

Или не так? Может, тут просто неуважение более въелось, вошло в плоть обеих сторон? Когда люди, ржущие при показе «Кривого зеркала», сами отказываются себя уважать…

Есть о чем подумать.

Вспомнились, вообразите, слова В.И. Ленина в горьковском пересказе. Будто бы Ильич критически отозвался о Демьяне Бедном, к которому, в общем, благоволил как к полезному партии пропагандисту. Дескать, грубоват, идет за читателем, а надо бы немножко впереди.

Сказано замечательно точно! «Немножко» — это вам не «много», когда, боже не приведи, могут возникнуть Хлебников, Мандельштам, хотя бы и Маяковский, Лениным не одобряемый. Но при этом есть возможность сохранить некоторое уважение — и доверие — к тому и со стороны того, кого агитируешь. Или развлекаешь. Когда не чересчур потакаешь его примитивному вкусу, точнее, тому, что в нем — самое примитивное.

Но читатель читателем, зритель — зрителем, искусство — искусством. Проблема много глубже. Она — в кризисе уважения, который пострашнее, чем любой экономический кризис. Уважения как принципа отношения власти к обществу и, главное, самого общества к себе.

Обожаю прибегать к Владимиру Далю. «Уважить — духовно признавать чьи-либо достоинства… ставить завелико, принять за причину, убедиться и убедить, согласиться…» И еще: «Быть уважаему». То есть не быть быдлом и ни к кому не относиться огульно как к быдлу.

Вопрос о быдле, покорно-безмозглом, не умеющем — а зачем? — себя уважать, думаю, самый мучительный.

Кто прежде всего виноват, если люди, народ начинают заслуживать название быдла?

Самый первый — это не значит поспешно неправильный — ответ: власть. Режим, при котором людям приходится жить, применяясь к нему.

Когда князь Петр Андреевич Вяземский, презиравший холопство настолько, что уличил в нем даже своего друга Пушкина (спор вокруг оды «Клеветникам России»), — когда он записывал шокирующие слова: «Россию можно любить как б.., которую любишь со всеми ее недостатками, пороками, но нельзя любить как жену, потому что в любви к жене должна быть примесь уважения» (!), — что и кого он имел в виду, говоря «Россия»?

«Черный народ»? Но для писателя-дворянина о том и речи быть не могло, как тот же Пушкин, произнося «чернь», народа никак не подразумевал. Тогда — родное дворянство? Отчасти — конечно, так как режим Николая I целенаправленно бюрократизировал Россию, заменяя в их государственной значимости дворян родовых, именно благодаря родовитости претендовавших на независимость, людьми, лично обязанными императору.

Разумеется, Вяземский говорил о том положении, в какое Россия историческая поставлена властителями. О положении, или, грубее выражаясь, о позиции, — позе, когда уж о чем, о чем, а об уважении говорить не приходится.

Любовь, страсть — но без уважения: вот смысл рискованных слов Вяземского. По сути страдальческий.

Однако ведь и у власти, случается, традиционно не хватает уважения к себе самой. Комплекс неполноценности, ощущение собственной — как бы — нелегитимности, откуда, в частности и к примеру, телешоу «разговора с народом», чья декоративная постановочность не может не осознаваться… Или — демонстрация дружбы, вась-вась, с миром попсы, которая как-никак все же как раз легитимна, будучи действительно выбрана своими поклонниками…

В общем, стоит ли удивляться, что звания «Имя Россия» удостоен тот, кто более всех унижал достоинство целых народов? А общество ностальгирует по большевизму — и чекизму как его высшей, наиболее структурированной форме.

Хуже, страшнее того: учащающиеся убийства инородцев — ведь это как раз замена искаженного, утраченного самоуважения. Вернее, попытка самым каннибальским способом вспомнить о временах, когда самоуважение воплощалось в уродливых формулах: мы — первые среди равных, русский народ — старший брат. Как и сегодня, все для того же самоуважения — повторю, дабы его заменить, имитировать, — нам необходимо вместо того, чтобы уважать в себе личность, индивидуальность, попросту человека, ощутить себя организованной толпой. Именно быдлом.Опять: мы — самые правильные… Самые сильные… Пусть нас боятся…

Хотя ведь и раньше, при незабвенном СССР, боялись не силы нашей, а слабости. Вдруг то, что притворяется силой, обозлится, обидится, нервно дернется, сдуру нажмет не на ту кнопку…