«Владимир, или Прерванный полет» Марины Влади идет с ноября 2006 года на сцене Bouffes du Nord — парижского театра Питера Брука. В Москву Марину Владимировну пригласил на гастроли Театр Наций. Площадкой актриса выбрала Центр Мейерхольда: «Он совсем не похож на старинный Bouffes du Nord. Но тут тоже сцена — близко к людям».

Моноспектакль длиною в 1 час 15 минут (режиссер — Жан-Люк Тардье) опирается на книгу Марины Влади о Высоцком. От текста ее умных и честных записок на сцене не так уж много. Но сквозной сюжет тот же.

Три музыканта (двое из них — сверстники Высоцкого) начинают легкой, как свист Гамлета на старых пленках, импровизацией на темы его песен. Актриса поет. На пустой сцене — три гипсовых куба, как на фотопортретах Высоцкого и Влади работы Валерия Плотникова. Полотнище задника висит, как порванный парус.

В 1970-х на фото Плотникова «королева пчел» французского кино была в джинсах и в синей рубахе. Сияли светлые волосы по плечам. В 2009-м Влади выходит на сцену в глухом сером шелковом платье и в легком сером покрывале с черной каймой.

В этом почти монашеском — или госпитальном — лаконизме костюма много архетипов. И пепел, и Покров. Да разбирать их бестактно в данном контексте.

С 2005 года в умном и культурном издательстве «Время» выходят книги прозы Марины Влади в переводе Юлии Абдуловой. (В России изданы четыре тома, во Франции десять.) В предисловии к роману «Мой вишневый сад» рассказано: в 1990-х актриса оставила съемки и сцену. Четыре года ухаживала за больным мужем — профессором-онкологом, бывшим министром здравоохранения Франции Леоном Шварценбергом. После смерти профессора Шварценберга в 2003 году жила в уединении и писала книги. «Владимир, или Прерванный полет» — ее первый театральный проект с тех пор.

Марина Влади сияет улыбкой навстречу залу. Ровной, оживленной и неподвижной. Иногда эта улыбка необходима ей самой, чтобы сдержать слезы.

На французском рассказаны ключевые страницы книги: первая встреча — и редкая сила во взгляде «невысокого, плохо одетого молодого человека». Внутренняя невозможность для Высоцкого уехать — и позор мелочных обид на нашей, на Датской почве. Первые слушатели его песен вне России — Питер Брук и актеры того самого Bouffes du Nord, где теперь идет спектакль «Владимир». И похороны: московский народ образца 1980 года, затопивший Таганскую площадь. Хриплая перекличка пленок в толпе: каждый крутил любимое, магнитофоны системы «Яуза» сливались в траурный хор.

Если б зритель 2009 года не стоял сам в народе 1980-го — мог бы в «сцену на площади» не поверить. Высотобоязнь — болезнь нашего времени. Над обрывом, на краю такого контента нам становится неуютно.

Но там, в 1980-м, не опопсевшая публика хоронила звезду: работали другие механизмы. Может быть, хронометр той национальной идеи, которую мы потеряли. И все не найдем — как ейную концепцию профессионалам по всяким каналам ни проплачивай.

На сером полотнище за спиною актрисы вспыхивает видеоряд. Очень лаконичный: лицо, глаза. «Вот он! Смотрите на него!» — повторяет жена с явной женской гордостью.

Не знаю, спектакль ли это. Но эхо у него ощутимое. Тридцать лет назад на этой почве (нашей, глинистой и замусоренной) вырастали очень крупные люди. Они не знали слова «унисекс»: в них цвела и встречалась мужская и женская природа. Их слава была такого размаха и такой цены, в какую уже и не верится.

Они не были наивны. И не были циничны. Хлебнули всякого — что сделало их сильнее. Они выдерживают экзистенциальную проверочку нами. Даже сами идут на опыт.

Ведь «Владимир» на нашей, на Датской почве, несомненно, — проверочка на миру. Песни в недлинном спектакле включают внутренний магнитофон системы «Яуза». Крутишь и убеждаешься: многие артефакты тех лет облиняли, многие скорби сдулись, но вот Высоцкий совершенно жив. (И жаль, что строки: «Вы тоже пострадавшие — а значит, обрусевшие», — некому нынче сказать и размножить эхом магнитофонов.)

Перечитываешь давнюю книгу Влади: и она жива. Эпос пустых магазинов, разбитых дорог, девятиметровых комнат, 150-рублевых зарплат, глины на окраинах, замордованных, но ювелирно точных в работе реаниматоров Склифа, реакция сильного и гордого человека на первый западный супермаркет (реакция физиологическая: Высоцкому стало плохо) — тут все в тему. Вот фон и почва поэта. А вот он сам.

«Владимир» останется надолго — в том числе как источник для историков 1970-х.

…Три парижских музыканта, печали маленький оркестрик под управлением известно кого, включены в действие. Контрабасист Филипп Гарсиа носит прозвище Тарас Бульба (и правда похож). Гитарист Константин Казанский, в 1960-х известный болгарский шансонье, уехал в Париж в 1970 году. В эмиграции был поддержан последними могиканами русского Монмартра 1920—1940-х. Написал об их эпохе книгу Cabaret russe. (Кажется, она до сих пор — единственный труд об этом упоительном предмете. Кажется, на русский так и не переведена.) В 1970-х Казанский был аранжировщиком песен Высоцкого, записанных в Париже. Сейчас работает с Шевчуком.

Музыканты подают актрисе руку. Подыгрывают. Поддерживают. И кажутся седоусой, усталой, но зоркой и опытной — нынешним не чета — стражей при путешествующей даме. Маленькой такой свитой: как у короля Лира после разборок с потомством.

Но надежной: чему присягали когда-то, тому и служат.

В финале, уже после аплодисментов зала, Марина Влади поет под гитару Константина Казанского: «А что я не умерла — знает голая ветла…» Ничего, ничего, молчание: это наше время больно высотобоязнью. Наши — не их проблемы.

А над персонажами «Владимира» категории «актуальности» уже не властны. Как над Некрасовым и Панаевой. Или Тютчевым и Денисьевой.