Известность пришла к Замятину с первой большой публикацией еще до революции. Сегодня в мире он признан прежде всего как создатель первой литературной антиутопии XX века — романа «Мы».
В романе «Мы» мир разделен на две части: город обнесен «Зеленой Стеной», отделяющей рационализированное общество будущего от мира дикой природы, и повстанцев-«мефи». Выйти за стену — перейти в другое состояние. Писателю не раз приходилось проверять эту метафору на практике.
В жизни Замятина были и тюрьмы, и ссылка, и несправедливость современников. Особо тяжелыми были для него последние два года жизни в СССР. В 1929 году в печати развернулась ожесточенная кампания против независимых писателей-«попутчиков». Поводом к ней стала публикация за рубежом повести Бориса Пильняка «Красное дерево» и романа Замятина «Мы». Но Отдел агитации, пропаганды и печати ЦК ВКП (б) ставил задачи более масштабные. Современник писал: «Цензурное нововведение большевиков немаловажное право на книгу заменило правом на ее автора… Теперь власть цензуры над книгой заменена личным крепостничеством автора».
Замятин понял это и принял решение о выезде за границу. Свое первое прошение он адресует 30 сентября 1929 года А.И. Рыкову. 11 октября получает официальный ответ с просьбой подробно изложить причины решения. Не менее недели уходит у Замятина на составление ответа, ставшего своеобразным обвинительным заключением советской литературной критике.
Но письмо не возымело действия. Только в 1931 г., после деятельной помощи Горького и личного решения Сталина, Замятин выезжает за «Зеленую Стену», с каждым годом все надежнее ограждавшую СССР от другого мира.
«Новая газета» впервые публикует (с незначительными сокращениями) письмо Евгения Замятина в Совет народных комиссаров и Совет труда и обороны, возглавлявшийся А.И. Рыковым. Письмо сохранилось в архиве ИМЛИ РАН.
Александр ГалушкинЕ. Замятин. В Управление деламиСНК и СТОСекретариату по приему заявлений и жалоб
Настоящее письмо является ответом на предложение Секретариата (от 11/X с. г. № С 3/76–1) дать список моих литературных работ и рецензий о них пр.
<…> C 1911 года — в печати появилось до 50 названий моих повестей, рассказов и пьес — не считая статей по вопросам искусства. Произведения мои переводились на немецкий, французский, английский, испанский, чешский, польский, японский, хорватский языки. В моем распоряжении имеется до 300 рецензий. <…>
Большая часть моих работ вошла в 4 тома моего Собрания Сочинений, вышедших зимой 1928—29 г. в издательстве «Федерация»; предполагавшийся в этом же издательстве выпуск 5-го тома <…> не может быть осуществлен в результате кампании, поднятой против меня за последнее время. <…>
Из недавних критических статей можно упомянуть о статье Н. Замошкина («Личное и безличное» — «Новый мир», III, 1929), дающей анализ последней моей повести «Наводнение» (напечатанной в альманахе ЗИФа № 4, 1929). <…> Едва только была опубликована эта повесть, как журнал «На лит. посту» (передовица в № 7, 1929) обрушился на издательство ЗИФ за самый факт ее напечатания; каково содержание повести — неважно, важно другое: «В альманахе ЗИФа появляются произведения такого писателя, как Евг. Замятин. Не хватает только Булгакова и Сергеева-Ценского», — негодует редакция «На лит. посту». Если для советского издания оказалось непозволительным напечатание такой работы, как «Наводнение», если так ставится вопрос до последней газетной кампании — ясно, чего я могу ждать в дальнейшем. Это станет еще яснее, если я упомяну о тех нападках, каким подвергалось изд-во «Федерация» за то, что оно осмелилось выпустить 4 тома моих сочинений («Комс. правда», статья «Как работает Федерация Сов. Пис»., 7/X, 1929 и др.).
С помощью каких приемов организовывалась иногда газетная кампания против некоторых моих работ, может показать хотя бы история небольшого моего рассказа «Слово предоставляется т. Чурыгину» (т. IV, Собр. соч. изд-ва «Федерация»). <…> Действие происходит в самом начале Февральской революции (анекдотический сюжет рассказа построен на своеобразном преломлении убийства Распутина в сознании неграмотного деревенского парня). И все же не кто-нибудь, а В. Фриче, и не где-нибудь, а московской «Правде» (8/VIII, 1927) не постеснялся написать, что Замятин в этом рассказе «явно издевается над самой октябрьской революцией». С легкой руки Фриче вокруг рассказа создалась целая серия аналогичных отзывов.
<…> Желание во что бы то ни стало отыскать в моих работах «контр-революцию» не раз приводило рецензентов к приключениям совершенно анекдотическим. В моей коллекции есть, например, статья некоего Левина («Литер. еженедельник», № 20—21, 1923 г. — прилож. к «Ленингр. правде»), где он открывает в моей сказке «Бог» издевательство над революцией в связи с переходом с введением НЭПа; оказывается, НЭП я предвидел еще в 1916 году — ибо сказка «Бог» была напечатана в 1916 г. в журн. «Летопись» (см. т. IV. Собр. соч.).
Точно так же в рассказе «Инок Эразм» (т. IV. Собр. соч.), написанном в 1920 году и представляющем собою не что иное, как пародию на «жития», на монастырское сказание, — критик Машбиц-Веров открыл «притчу о поумневших (после НЭПа) вождях: «НЭП Замятин воспринял как исцеление вождей, а с ними и масс, как возвращение к старому… Рассказ этот — мещанская философия революции после НЭПа».
Я привел только наиболее типические случаи: всех не перечислить. С 1921 года — я был избран главной мишенью для советской критики. С этого года рецензия обо мне — это, преимущественно, словарь крепких слов, начиная от «классового врага», «кулака», «мещанина», «махрового реакционера», «зубра» — вплоть до… шпиона, каковым меня недавно объявил М. Кольцов («Чудак», № 35, X — 1929).
Из коллективных отзывов о моих работах — мне известен только один, закрепленный документально: это — отзыв представителей ленинградских заводов о моей пьесе «Аттила». <…>
Именно эта пьеса — «Аттила», получившая самую положительную оценку рабочей общественности, разрешенная Главреперткомом и уже срепетированная в театре — была запрещена к постановке Ленинградским Облитом.
Опираясь на заключенный с театром договор о постановке пьесы, я пробовал обратиться к советскому суду — чтобы таким путем добиться реабилитации пьесы. Четыре разных состава ленингр. суда (Окружного и Областного) читали пьесу и на судебных заседаниях выражали недоумение по поводу мотивов ее запрета; четыре разных состава суда вынесли решения в пользу автора, несмотря на выступления в суде представителей Облита; при последнем слушании дела присутствовал Прокурор, безоговорочно ставший на сторону автора. А затем оказалось достаточным какого-то нажима со стороны, чтобы все четыре решения суда были зачеркнуты по протесту Председателя ленингр. Обл. суда (Озолина). Это, компрометирующее Советский суд, заключение дела было опротестовано Прокурором Республики — и, несмотря на это, все же было утверждено определением (от 6 октября с. г.) Касс. Коллегии Верх. суда. <…>
Кроме пьесы «Аттила» цензурой не был пропущен также мой роман «Мы». <…> О романе «Мы» Воронский в упомянутой выше статье («Кр. Новь», VI, 1923) между прочим говорит: «Замятин написал памфлет, относящийся не к коммунизму, а к государственному, бисмарковскому, реакционному социализму… Как будто чувствуя, что не все в романе на месте, Замятин вкладывает в уста своей героини слова… что герои двухсотлетней войны (читай — большевики) были правы, так как разрушали старое. Их ошибка в одном: они решили потом, что они последнее число, а такового нет, т. е. из разрушителей они сделались консерваторами… На каком основании художник находит своевременным бороться с «коммунистическим консерватизмом», оставляя последнее время в тени другой, старый мир?»
Эта цитата <…> открывает и одну из причин отношения ко мне официальной прессы: я никогда не боялся критиковать то, что мне казалось консервативным в нашей современности. Критиковать «старый мир» сейчас, живя в Советской России, — очень удобно и выгодно, этим занимаются многие — и именно потому я не занимаюсь этим. Я предпочитал заниматься этим тогда, когда это было менее удобно — в царское время: тогда мне приходилось сталкиваться с царской цензурой и царским судом.
То, что я никогда не скрывал своего отношения к почти повальному литературному раболепству, прислуживанию и перекрашиванию, — это, мне кажется, является второй причиной травли. Посвященные именно этому вопросу две моих статьи — «Я боюсь» (журн. «Дом искусств», I, 1920) и «О сегодняшнем и современном» (журн. «Русский современник», II, 1924) — вызвали особенные нападки, первая из них едва ли не была исходным пунктом всей восьмилетней газетно-журнальной кампании против меня.
Особенности моего литературного зрения, свойственная мне, как писателю, сатирическая установка, может быть, даже неуменье изображать положительные типы — это еще одна из причин создавшегося ко мне отношения.
Возможно, наконец, это отношение усугубляется и тем, что во время революции 1905 года и позже — я был большевиком, отбывал соответствующую тюремную повинность, был выслан (в 1911 г.), был привлечен к суду за антимилитаристскую повесть («На куличках», судебное дело — с 1914 по 1917 г.).
Весь изложенный материал я даю здесь именно потому, что получил об этом запрос от Секретариата. Я отнюдь не имел и не имею в виду обременять Председателя Совнаркома жалобами на травлю по моему адресу в советской печати. Об этой травле в своем письме от 30/IX я был вынужден упомянуть для того, чтобы объяснить один из основных мотивов, заставивших меня обратиться к А.И. Рыкову с просьбой о разрешении мне выезда за границу.
Иного выхода из создавшегося для меня положения я не вижу, и сейчас это для меня еще яснее, чем три недели назад.
Резолюции московских и ленинградских правлений Союза Писателей, принятых — будем говорить прямо – под давлением со стороны — требуют от меня «отказа от идей», девять лет назад выраженных в романе «Мы» («Лит. газ». от 14/X с. г., п. 2 Ленингр. резолюции и п. 3 Московской). Таких нелепых требований никто не пытался предъявлять к писателю даже в царское время. То, что сделано, что существует, — объявить несуществующим я не могу.
О последствиях — я предупрежден все той же «Лит. газетой» (№ от 14/X): «Если Е. Замятин не станет высокомерно упорствовать в своих ошибках, то будут разорваны последние нити, связывающие его с советской общественностью… Е. Замятин должен понять ту простую мысль, что страна строящегося социализма вполне может обойтись без такого писателя».
Эту простую мысль — я понял. Я понял, что на время, пока не изменятся утвердившиеся у нас взгляды на литературу или не изменюсь я, — Советской России и советской литературе я не нужен.
Совершенно ясно, что при создавшемся положении продолжать оставаться здесь — для меня означает литературную смерть, молчание. Мне думается, что смертного приговора я все-таки не заслужил, и кое-что — хотя бы в моем прошлом — дает основания этот приговор смягчить. И потому я еще раз обращаюсь с настоятельной просьбой: разрешить мне, вместе с женой, выезд за границу на один год. Политической деятельностью заниматься я не собираюсь — я хочу только продолжать свою жизнь как художник слова. И если обстоятельствами я приведен к временной невозможности быть русским писателем и писать о России — быть может, мне удастся (как это удалось поляку Джозефу Конраду) стать на время писателем английским <…>, а писать по-английски мне немного труднее, чем по-русски.
Я знаю, что Республика вынуждена сейчас быть очень экономной в вопросе о выдаче валюты едущим за границу. Если это может задержать выдачу мне разрешения на выезд (других мотивов я не вижу) — я готов отказаться даже от установленной правилами валютной нормы, так как авторский гонорар от предстоящей (в Нью-Йорке) постановки моей пьесы «Блоха» на английском языке — на первое время даст мне средства к существованию.
Я убедительно прошу по возможности ускорить ответ на мою просьбу и о результатах сообщить мне по прилагаемому адресу.
Евг. ЗамятинЛенинград, ул. Жуковского, 29, кв. 16.
Публикация А.Ю. Галушкина
