Канал «Культура» показал документальный двухсерийный фильм «Абрам да Марья» (автор — Александрина Вигилянская, режиссер — Александр Столяров) в цикле «Больше, чем любовь». В данном случае речь идет о не простой любви двух непростых людей.
Он — это Андрей Донатович Синявский. Или Абрам Терц. Она то ли Майя, то ли Маша, то ли Марья, Розанова-Кругликова-Синявская (без вариантов лишь отчество — Васильевна).
Это вдохновенный рассказ про то, как Синявский семь лет не отступал от своего решения познакомиться с красавицей и умницей Марьей; как Марья после первой прогулки, закончившейся утром следующего дня, решила, что только с ним ей будет интересно делать жизнь, и чем обернулась эта жизнь для них самих, русской литературы, советского диссидентства и нашей истории.
Однако слово «любовь» не исчерпывает образ семьи Синявских, у которых врагов было не меньше, чем друзей, а про характер Марии Васильевны легенды слагают как в Москве, так и в Париже. Интриговать в книгах своего читателя было любимым занятием Синявского, нет равной в интриге и Розановой. Одна из самых головоломных — какому издательству достанутся ее мемуары «Абрам да Марья», разговоры про которые будоражат Москву уже несколько лет. Пока в выигрыше «Новая газета», только ей
Мария Васильевна предоставила право первой публикации.
А год перед арестом мужиков был змеиный. Ты уехала еще в 63-м и, естественно, почти ничего не знала про нас в эти годы — ни как мы жили, ни чем.
А между тем…
Уже не помню, рассказывала ли я тебе, как я впервые обнаружила слежку? Это было еще в августе 64-го, когда мне понадобилось зачем-то съездить к Хаславской в Рублево (в фаюмский, между прочим, дом). Рванула я туда в субботнее утро, чтобы наверняка ее застать (жили-то мы без телефонов), и надо было так случиться, что в это же самое время комендант дома Игорь Романович решил обойти с укорами злостных квартирных неплательщиков, среди которых была и моя подруга. И вот мы сидим с ней на кухне, гоняем чаи, никого не трогаем, и вдруг звонок, вваливается Игорь Романович, честит Хаславскую разными словами, а потом обращает взоры ко мне:
— Что же вы, — говорит, — расселись тут с чаями, а друзей на улице бросили, к столу не приглашаете и сами к ним не торопитесь?
— Каких друзей? — спрашиваю.
— Как каких? Обыкновенных, с которыми вместе приехали!
— Да я одна приехала!
— Не может быть! Я же видел, как вы шли к дому: вы чуть впереди, а приятели ваши чуть-чуть сзади, но одной группкой…
И только когда я в третий раз уже почти завопила, что одна я была, одна, Игорь Романыч посерьезнел и аккуратненько так, боком-боком, подвел меня к окошку (а был это первый этаж) и показал на пару ничем не примечательных хмырей среди околоподъездных кустиков.
— Ваши?
— Нет…
— Значит, за вами следят… Почему-то за вами следят… И это серьезно…
Я и без него знала, что это серьезно и почему следят. Я ждала этого уже восемь лет, точно зная, что это должно случиться, но когда и как? Это было почти как со смертью — конечно, неотвратима, но когда и как?
И хотя открытие не обрадовало, но была в нем какая-то игровая, утешительная нота: вы думаете, мы ничего не знаем, а мы тут как тут, руки в брюки и сейчас сами за вами чутка последим. На этом эмоциональном всплеске мы с Хаславской отправились в разведку — якобы в телефон-автомат, и с большим интересом наблюдали, как они шли за нами почти впритирочку, как подменяли друг друга, как появился третий, но самое прекрасное было, когда мы влезли в телефонную будку, а один из гавриков пристроился рядом в очереди к молочной бочке. Но очередь-то вся была кто с бидоном, кто с банкой, а наш-то с пустой рукою, беспосудный, правда, с фотоаппаратом! Смеху-то, смеху…
На самом деле было не до смеха: это не так просто — жить, все время ощущая спиной, затылком дыхание погони! Ты, конечно, можешь возразить: разве тот же Алик Гинзбург не шел на обязательный арест со своей «Белой книгой»? А Красная площадь? А Хельсинкская группа? Все правильно. Только все вы уже знали, что вы не одни, что за вами поддержка общественности и российской, и мировой, а у Синявского с Даниэлем этого еще не было, они стояли одни на льдине, и им было очень страшно.
Через год после обнаружения слежки они шли в тюрьму такие вымотанные и одинокие, что приблизительно за месяц до ареста, когда уже было ясно, что идут последние дни, Синявский сказал своему другу, соавтору и сослуживцу Андрею Меньшутину: «Знаешь, Андрей, когда меня арестуют, тебя, естественно, и в КГБ таскать будут, и в ИМЛИ на собраниях прорабатывать. Так ты от меня отрекайся, ты меня клейми и знай, что я на тебя не обижусь. Потому что мне главнее, чтобы ты в должности сохранился, при зарплате. Чтобы Марье с Егором помог прокормиться, они же без ничего останутся». В этих словах Синявского было точное отражение их мироощущения летом 64-го года. Жизнь кончена. Пребываем в ожидании казни.
Я не знаю, что рассказывал об этих временах Юлька. Думаю, что мало и далеко не столь трагично. Все-таки в нем прочно сидели гусар, актер и красавец. Не мог он перед человечеством пребывать в слабостях и ничтожестве. Только навскидку и звеня шпорами. Помню, как мы вышли однажды из «Повторного», где смотрели «Великолепную семерку», и Даниэль у ночных Никитских ворот безуспешно пытался пройтись походкой Юла Бриннера. А через несколько дней он ворвался в Хлебный с радостным известием, что — нашел! Что если задницей зажать пятак, то это самое и получится. Как в кино…
Но в том же Хлебном, в длинных прогонах с Синявским и спаниелем Осичкой посещали время от времени нашего друга разные варианты выхода из затянувшейся ситуации, потому что ждать гибели становилось невмоготу. Например, однажды Юлька предложил Синявскому написать для «Нового мира» погромную статью об этих негодяях Терце и Аржаке, которые бездарно и малограмотно подделываются под советских авторов, и тем самым сбить погоню со взятого следа. А еще как-то посетила его идея — не открыться ли самим, чтобы прекратить это невыносимое ожидание. Не явка с повинной, нет! А просто рвануть тельняшку — стреляйте, сволочи, вот я перед вами!
Тем временем 23 декабря 64-го года родился Егорушка, а 23 марта 65-го нам сказали, что он слепой. Это сначала заметили в районном масштабе, потом подтвердили в Морозовской больнице, потом в частном секторе. Самое утешительное из услышанного — это что после шести месяцев станет понятнее, в чем дело. Может быть, родовая травма. Но как дожить до егоркиных шести месяцев, было не ясно. Мы гуляли с ним по Хлебному, Егор лежал и смотрел преимущественно в небо, а я перемещала коляску то в тень, то на солнце, рассматривая бессмысленные детские зенки — вот зрачок расплылся, а вот сжался, значит, на свет он реагирует. А дальше? Что дальше? Коля Кишилов принес нам парижскую брошюру о выращивании слепых детей, а Синявский втолковывал мне, что все не так уж плохо, мальчик у нас все равно замечательный, лучше всех других мальчиков («Ты посмотри, вылитый дедушка Донат Евгеньевич!»), а что слепой — так это тоже не главная беда, зато не будет инженером, обратно же — Гомер («Что тебе лучше — слепой поэт или зрячий физик?»). Ничего себе постановка вопроса…
Итак, жизнь кончалась. Работать мужики, естественно, бросили, чего тут работать, если завтра-послезавтра финиш, кранты-с, и пошла пьянка. Пили чудовищно, себя не помня и дни недели не всегда различая, пили так, что когда по Москве пронесся слух о слепом мальчике Егорушке Синявском, Рита Райт, старая сука, злорадно поджала губы: «Этого и следовало ожидать: допился!»
И вот тогда в жизни Синявского появилась мадам Z.
Мой друг и, пожалуй, один из самых мужественных участников дела Синявского — Даниэля — Игорь Голомшток слова этого «появилась» по отношению к мадам Z категорически не приемлет, у него на это «появление» только две формулы: или «подсунули», или «подложили», для Голомштока она несомненный агент. Я — добрее: я оставляю несколько процентов (хотя это очень трудно из-за фактической стороны дела) на то, что сговора между КГБ и мадам Z не было, а эту идиотку просто хорошо использовали. И ради этого ничтожного процента я не буду называть ее имени: если она не сотрудничала с любимой организацией, пусть все наши подозрения останутся в самом узком кругу.
Но как-то странно все сходится и совпадает. Появилась красотка весной 65-го года на новомирской официальной попойке, где кого только не было (а за мужиками-то ходят, они у нас уже подконвойные, присмотренные…), и сразу бросилась в разговор о писателях, которые за границей. А Синявский-то в дупель пьян… И так ему это родство душ пришлось, что давай немедленно откликаться: мол-де, не хотите ли, мадам, и вас тоже? И сразу же в ближайшем подъезде свое соответствие брошенной палкой подтверждает (а родная Лубянка бдит, и если даже выпитые Андрюшей поллитры подсчитывает — счет ему потом на следствии предъявили: и сколько раз в Военторг и прочие гастрономы бегал, и какие там сосуды покупал, то уж такое приключение, тем более не самое частое в жизни Синявского, на полном ихнем глазу случилось). Кинул палку раз-другой, кинул третий-пятый — много не раскидаешься: жена, ребенок, лето, дача, а там, глядь, и 8 сентября 65-го года наступило: схватили Андрюшечку под белые руки, сволокли на Лубянку и засунули в камеру. Кончилось затянувшееся ожидание гибели, кончилась пьянка. Началось дело Синявского — Даниэля.
И пошли допросы. Вызывали, как ты помнишь, обильно. Близких друзей. Друзей второго ряда. Перебрали всех Юлькиных дам, как знакомых мне, так и незнакомых, чьи имена я впервые встретила только сейчас, когда изучала в архиве дело Синявского — Даниэля. Можешь ли ты мне разумно ответить, почему ни разу не вызывали на допрос мадам Z? А ведь она была в поле зрения, да еще в достаточно редком качестве. Ответ напрашивается простой: зачем им ее допросы, если они находились в оперативных отношениях?
Едем дальше. Ты достаточно хорошо знаешь, как нагло я вела себя на допросах. Я намеренно вгоняла следователя в ярость (зачем мне все это понадобилось — в другой раз) и какое садистическое наслаждение испытала однажды, когда бедняга Пахомов не выдержал и взорвался криком. А я ему гнуснейшим голосом, тихим и ласковым: «Ну что же это происходит, Виктор Александрович: вы, подполковник, кричите на меня, слабую женщину, жену арестованного!» И счастливейшая минута — следователь встал, открыл аптечку, достал таблетку и бросил ее под язык (не мне, допрашиваемой, валерианку, а себе — валидол!). Я понимала, что если б можно, придушил бы он меня, и, быть может, был бы даже по-своему прав. Но… почему бы ему не поставить меня на место, вытащив такой козырь, как мадам Z? Мол, вы, гражданочка, тут своего Синявского бережете, а Синявский-то вовсе и не ваш!» От огорчений они меня берегли, так, что ли, прикажешь понимать это странное молчание? Но как только прошли следствие и суд, и я приехала в «Лефортово» забирать у бедного следователя Виктора Александровича Пахомова возвращенную по решению суда пишущую машинку, на первую же мою дерзость («Что, Виктор Александрович, вы все еще подполковник? Вас еще не разжаловали за наше дело?») Пахомов ощерился: «Вот вы, Марья Васильевна, своего Синявского защищаете, а ведь он того не стоит, он ведь вам изменял, и еще неизвестно, кому он после лагеря достанется!»
Обморока не случилось. А случилось рассуждение, которым я горжусь и тешусь уже много лет, и рассказывать про него надо так:
Небесно улыбнувшись, Марья Васильевна встала, потянулась и, севши на ручку кресла, спросила ласково:
— Скажите, — сказала она, — дорогие подполковники, вы своим женам когда-нибудь изменяли?
— Да нет, да что, да мы честные советские люди, да как вы такое и подумать можете?.. да мы, да вы… — замычали подполковники.
— Тогда мне очень жалко ваших жен…
—???????
— Потому что ваши жены очень несчастные люди! Позвольте мне открыть вам один маленький женский секрет: нет в домашнем хозяйстве более выгодного товара, чем виноватый муж. Ведь безгрешный мужик — он тиран и зануда, он с бабы за все спросит: и пыль у нее на телевизоре, и суп пересолен, а виноватый всю жизнь будет жевать подгоревшую котлету, целовать ручку и говорить «спасибо». Еще бы — он ВИНОВАТ…
А теперь немного анализа: почему во время следствия они молчали, а после суда заговорили? Если мадам Z в оперативном смысле невинна, объяснения такому феномену нет. Но если она сотрудничала, то все стоит на своих местах. Попробуем войти в кагэбэшную логику: мадам Z вхожа к тебе, ты ей отдаешься, ты ей многое рассказываешь, поэтому из мадам Z получается идеальный соглядатай, только хорошо бы, чтобы Марья до поры до времени ничего не знала, а то раскричится, ищи тогда к ней новые подходы. Правда, узнавши, Марья может увидеть в мадам Z руку КГБ, да кто ей поверит, всем будет ясно-понятно, что все это она от бабьей ревности несет, и поэтому мадам Z как агентура почти неуязвима…
…Я никогда не была образцом целомудрия. …
Я всегда крутилась между двумя-тремя поклонниками разных весовых категорий, ни на кого серьезных видов не имея. Ни один из них не соответствовал. Все были хороши, подонков среди моих романов не попадалось, но что с ними было делать за пределами первых радостей? К тому же большинство мужиков почему-то рвалось жениться, что очень осложняло жизнь…
Но когда на моей дороге возник Синяв¬ский, и я впервые встретила человека вровень, сумевшего предложить мне жизнь такую авантюрную, такую разбойничью, что сразу захотелось и вместе, и замуж, я тут же начала красоваться перед ним всеми богатствами: и кладезем собственной премудрости, и куполами Василия Блаженного, на реставрации которого я в тот момент работала, и Голомштоком, и Эмкой Шитовой, и Фаюмами, и городом Переславлем-Залесским, и Русским Севером, и Даниэлем, и Иркой Термаруковой. И еще, и еще. Приходилось работать почти Мичуриным, прививая этот пестрый огород к новому дичку, но дело того стоило.
Новенький принимал к себе не сразу, подозрителен был Андрюша, уже успевший нахлебаться опасных связей. …..
Юлька же всегда вносил в нашу детективно-конспиративную жизнь веселье и артистизм, то игровое начало, которого так иногда не хватает Синявскому. А также ощущение, что честь, верность и преданность и в наше подлое время звук не пустой, что (дальше включайте старый мотив) есть мушкетеры, есть мушкетеры, есть мушкетеры, есть! И вроде в переделках мы еще не побывали, еще все нам светило впереди (но светило же!), но уже такое тепло надежности шло от Юльки, что в один прекрасный день у нас почти одновременно вырвалось: расскажем? И мы познакомили Даниэля с Абрамом Терцем. Встреча, естественно, закончиласъ попойкой, в результате чего я отплясывала на столе, Синявский часть ночи проспал в сугробе, а Юлька никак не мог войти в подъезд: на Маросейке шел ремонт, дом был в лесах, и бедняжка Даниэль в синяки разбился, проникая в дверь: все натыкался на стойку лесов и начинал с самого начала: отходил на несколько шагов, прицеливался, рывок! И… опять не туда! И снова…
…Началась жизнь, в которую вошел и общий интерес, и общая опасность: к Абраму Терцу присоединился Николай Аржак. И единственное, что смущало нас иногда в Юльке, — это беспробудные его блядки. Иногда мы, посмеиваясь, говорили друг другу, что разные у нас есть друзья: друг Меньшутин — зануда, друг Кишилов — выпивоха, друг Голомшток — склочник, ну а друг Даниэль — блядун. Но так как вообще мужики бывают или бабники, или алкоголики, а те, кто ни туда, ни сюда, те тяжелейшие зануды, то наш Даниэль был еще не худший вариант, тем более что женщин он любил беззаветно, красиво, изящно входя в очередную любовную чехарду и умело расставаясь, не оставляя после себя несчастных. И когда Высоцкий впервые пел нам песню про Нинку, которая жила со всей Ордынкою, глубокие собачьи брыли на Юлькиной морде вдруг разгладились, личико посветлело, он зашевелил губами, будто заучивая про себя слова, а когда Высоцкий, кончив, прихлопнул рукой струны, Юлька мечтательно повторил: «И глаз подбит, и ноги разные — а мне еще сильнее хочется», и резюмировал: «Вот так надо любить женщин!»
