Смешная цитата из прозы томича Владимира Костина (к слову: мое личное читательское открытие — писатель со своим стилем, умный, ироничный, без постмодернистского ерничества): «…Очень занимаюсь историей, — говорит персонаж, взыскующий просвещения. — Прямо хвораю по истории. Цивилизации, загадки, эти мумии… Мы с коллегами спорили-спорили… Скажите (тут он понизил голос), правда ли, что Екатерина Вторая баловалась с жеребцами?» Смешно, сказал я? Да, насколько смешны сама реальность и рождаемая ею мифология.

Конечно, не в самих по себе «жеребцах» тут дело… Хотя — как знать! Включите-ка телевизор: передачи о любимых всеми Высоцком, Миронове, Шукшине… Бросаемые жены, сменяемые «подружки», смакуемая пикантность, случается, грязь… И это не только в трэшевых «Программе максимум» или «Ты не поверишь!», но в передачах, рядящихся в мемуарность-ме-мориальность.

В романе-притче Германа Гессе «Игра в бисер» есть печально-язвительные слова о «фельетонной эпохе», «эпохе фельетонов», которая долго предшествовала счастливому возникновению гессевской культурной утопии, гармонической Касталии. И в вышеупомянутую эпоху, говорит Гессе, понятно, метя в свою, а попадая и в нашу, были в ходу такие биографические эссе, выразительно заявляющие о характере отношений читающей массы с «культовыми» фигурами: «Фридрих Ницше и дамская мода…» Или «Любимые блюда композитора Россини». «Читались занимательные, темпераментные и остроумные доклады, например, о Гете, где он выходил в синем фраке из почтовых карет и соблазнял страсбургских или вецлавских девушек…»

Вообще-то все интересно. Мужское платье эмансипированной Жорж Санд или декаде-нтствующей Зинаиды Гиппиус — не пустяковая частность их биографии, даже, если угодно, духовной, а любимая морошка, которую перед смертью просит принести Пушкин, до сих пор увлажняет наши глаза. И все же…

«Когда б вы знали, из какого сора…» (сверх-зацитированная Ахматова). Так и слышится: и не надо знать, незачем, но уж коли узнаете, не шокируйтесь, всякое бывает. Вотще! Будем хотеть узнать, имеем право, порою даже резон, но — какой?!

Только что дочитал книгу Ирены Желваковой «Кружение сердец» — о том, что сам ее любимый Герцен деликатно назвал «семейной драмой». И казалось бы (это я о себе), подготовленный к восприятию «драмы» чтением «Былого и дум», книги, которую по степени выворотности сравню разве что с «Исповедью» Руссо, был вовлечен, чуть не насильно (действительно — подчас испытывал чуть ли не неуют, сопротивляясь неприятному знанию), в круговорот таких страстей и страстишек, что с души воротило.

«Сексуальная революция» (или, напротив, контрреволюция?) середины XIX столетия…

Конечно, специально не замышляя того, Желвакова представила словно учебный стенд: вот как можно писать об «этом». О самом об этом.

Случай, разумеется, редкий, и глупо думать, что он вразумит пишущую разномастную братию. Безнадежное дело — отказывать массе в стремлении видеть великих или хоть популярных, по-пушкински выражаясь, «на судне». (Как догадываетесь, не на яхте и не на линкоре.) Даже и негуманное.

Любовь втроем… Сожительство с женой друга… Сын Герцена, называющий по неведению отца дядей… Женщина, дабы сохранить брак, «подкладывающая» мужу любовницу… Попытка обмена мужьями и женами… Истеричные, пошлые, жадные бабы… Словом, привет от Бриков и Коллонтай… Изложите все это языком глянца (что я отчасти и сделал намеренно) — и получится… Ну то, что в глянце и получается.

Опять зацитированное: «Он мал, как мы, он мерзок, как мы!» Сейчас подчеркиваю: «как мы».

И вот среди этого, в этом, чуть не сказал: благодаря этому, высвечивается благородный, страдающий, чистый Герцен; чистый во временных повреждениях ума, в среде, где душевные нормы извращены, понятия «честь» и «искренность» изуродованы революцио-нерством «новых людей»…

Речь о другом.

Когда-то — в пору непозабытых, во всяком случае мною, анпиловских митингов — я писал, что лица, столь искаженные низменным чувством, я вижу только на телеконцертах Евгения Петросяна.

О, конечно, разница есть: там — утробная ненависть, угрожающий оскал; здесь — оскал благодушный, но опускание человека до уровня животного инстинкта, освобождение от потребности сознавать, это все одинаково. Не говорю уж об отборе — сравните лица, ну даже не консерваторских завсегдатаев, но слушателей Жванецкого. (Не Задорнова, не Измайлова.)

Нечего обольщаться: такой отбор будет происходить всегда, что нормально; дело в процентном соотношении тех и других, в ка-чательности — туда-сюда, а уж соотношение рукотворно. Пока (на время?) распрощавшись с буйным Анпиловым, качаемся в сторону победителя Петросяна.

В одной из моих любимых книг — в «Путешествии с Чарли в поисках Америки» Стейнбека — есть эпизод: толпа новоорлеанских зевак собирается наслаждаться тем, как разъяренные хамки, расистки кухонного пошиба, непотребно орут, матерно понося черных детишек, под защитой полиции бредущих в «белую» школ у. И — почти крик, вырвавшийся у автора:

«Они воют, одержимые жаждой крови, на матчах по боксу, доходят до оргазма, когда бык поднимает матадора на рога, похотливо глазеют на автомобильную катастрофу, тупо выстаивают длинную очередь, лишь бы посмотреть на чьи-то муки, чью-то агонию. Но где же другие?.. Гд е те, чьи руки рывком протянулись бы к испуганной черной девчушке?»

В «других»-то (которые есть же, есть!) и дело, тем более бедственное, что в нашей с вами ситуации речь не только о, допустим, скинхедах-убийцах, существующих попустительством власти и при равнодушии (смахивающем на одобрение) массы-толпы. Речь и о более (так, во всяком случае, кажется) безобидном — о бескровном оскотинивании общества.

А что прикажете делать? Запрещать демонстрацию «сора», которым бывают заинтригованы — что скрывать! — и высоколобые? Так же нелепо, как из-за «одержимых жаждой крови» иметь претензии к боксу или бою быков. И как повысить воспроизводство и активность «других»?

Не знаю. Знаю лишь, что одно из многих условий — не стесняться быть и выглядеть другими. Меньшинством, как бы ни подавлялись его права и ни игнорировались вкусы. (До сих пор свербит в ушах, как Ростропович с Плисецкой уговаривают не возвращать сталинско-брежневско-михалковский гимн, получая в ответ: «Возможно, мы с народом не правы, но…» Знай, кто народ, а кто так, сбоку припека.)

Беда, впрочем, в том, что, сдается, само меньшинство уменьшается, и кто тогда в первую голову виноват, если (аргумент отнюдь не из свежих) число зрителей телеканала «Культура» ничтожно — не только сравнительно, но абсолютно?

Виновато само меньшинство, мы сами. Ответ для России, пожалуй, традиционный — по крайней мере со времени «Вех», акта интеллигентского покаяния, но есть и отличие. Немаловажное. После долгого перерыва говорим ведь о меньшинстве, слава богу, не сокращаемом насильственно, не уничтожаемом, не ссылаемом, не преследуемом — «как класс», поголовно. Всего лишь о впавшем в общественную апатию, в эстетическую безвольность.