Не от хорошей жизни снимают иногда кино. Тридцать пять лет назад отправился в эмиграцию родившийся 8 октября 1925 года Андрей Синявский — и в 1965 году на весь мир прогремевший Абрам Терц. Почти что прямо из лагеря, выдернутый благодаря неистовой, неутомимой заботе своей солдатки — Марии Розановой, оставшейся на все лагерные годы с подрастающим сыном Егором. Вытащенному из зоны и привезенному в Москву Синявскому предстояло сразу же ехать дальше — в изгнание.

Голова разрывалась от писательских замыслов. Все пять с половиной лет Дубровлага, в каждом письме домой, он описывал услышанное, вспомненное, обдуманное — так что к выходу из лагеря были уже готовы и «Прогулки с Пушкиным», и «Голос из хора», и кое-что из «Гоголя» — садись и перепечатывай набело. Зона с ее многоголосицей и многосудьбицей, каких ни за что не нафантазируешь, ошеломила Синявского и дала ему невероятный акустический, фольклорный, писательский подарок. «Машка, как здесь интересно!» — его постоянный возглас в письмах.

Замысел Марии Васильевны заключался в том, что в политике ни Синявскому, ни Терцу делать нечего: они писатели, их расхождения с советской властью эстетические (и пусть мало кто понимает, что это означает самые глубокие из возможных расхождений, — тем лучше для замысла), поэтому властям невыгодно держать писателя на зоне, там растет его гонимая слава. Синявского надо спасать как писателя — так отпустите узника, и я увезу его, аполитичного, за границу!

Есть разные мнения, почему ее шальной замысел удался. Гадать не будем, но она своего добилась. И 10 августа 1973 года Синявские со всей своей московской обстановкой очутились на Северном вокзале Парижа.

«Новых» в эмиграции тогда было еще мало: где-то в Америке преподавал Иосиф Бродский, в Иерусалиме заметили появление Эфраима Севелы и «принца самиздатского» Юлиуса Телесина, во Франции — Михаила Шемякина. Из крупных литературных фигур Синявский оказался в Париже первым. Герой знаменитого московского процесса предложил новую рукопись — за нее сразу же ухватилось издательство «Сёй». Был подписан щедрый контракт, манускрипт отправили в типографию, по существу не глядя. Беды не предвидел никто.

Если вы давно не перечитывали «Голос из хора», напомню, что за этим блоковским образом стоят у Синявского 300 страниц того, что его давний соавтор и друг Игорь Голомшток назвал «двумя речевыми потоками», которые «сходятся и расходятся, вступают друг с другом в различные качественные и количественные отношения, составляя вместе сложную структуру произведения». А проще говоря, это многолетние рассуждения об искусстве, о психологии, о народе на нарах, записи ни на какой язык не переводимых словечек, собрание лингвистических и грамматических догадок.

И вот с этой штуковиной парижское издательство «Сёй», не потрудившись вчитаться, хотело завоевать западный рынок. Не леденящие душу зэковские истории, которые предвкушал европейский читатель, не исповедь московского подпольщика, а приглушенные записи. Вроде такой: «Лучше стал относиться к античности. Только не римской. Вероятно, греческим подлинникам очень повредили позднеримские копии». Или такой: «Все больше и больше мне нравится лагерная зима. Душа глубже, душе глубже — под бушлатом».

Вчитавшись, владелец «Сёя» пришел в ужас. Громадный гонорар (на который Синявские смогли сразу же купить в парижском пригороде большой дом XVIII века) надо было срочно окупать. И тогда не от хорошей жизни возникла идея биографического фильма, который так и назвали — «Голос из хора».

Сценарий написала французская славистка русского происхождения Элен Шатлен, режиссером стал бывший «испанский ребенок», выпускник ВГИКа Карлос де лос Ланос.

Этого фильма мы никогда не видели, да и кто вообще знает западное документальное кино на русские темы 1960—1980-х годов? Этот архипелаг еще ждет своего историографа и таит целое море открытий.

Начнем плавание с фильма об Андрее Донатовиче — чем не культурная программа для очередных Терцевских чтений?

Погожий денек 1974 года. Пожалуй, осень. Живой походкой, с портфелем и пудельком Матильдой на поводке, он переходит Сену по мосту Александра III. Еще темно-русый, еще только первое серебро мелькает в бороде, легко взбегает он по ступеням Парижского университета в здание Гран-Пале и, непонятно кому отдав Матильду на хранение, всходит на кафедру перед забитой до отказа аудиторией — профессор Андрей Синявский. Тема лекции: Марина Цветаева.

Это и была цель его жизни — свободно говорить с западной кафедры о русской литературе? За это он пошел в лагерь? На эти вопросы и отвечает французский фильм, показывая писателя дома, на прогулке, в зоопарке, даже на экскурсии в тюрьму Фрэн под Парижем. «Похоже, похоже», — оглядываясь, признается Синявский.

Долгая, многодневная распаковка привезенной библиотеки — надежная кинооснова для знакомства с героем. Семейные фотографии, пачки писем — и те, что из лагеря, те, что составили теперь его книги. Откуда семья, кто были родители (вот и старая афиша 20-х годов попалась: лектор тов. Синявский выступает на тему «Происхождение Земли»), красное детство (поясняет: полунищее существование, когда семья полна идей, как обеспечить всемирное счастье, устроить всемирную революцию), отцовские рассказы о царских тюрьмах, подпольных типографиях, революционной молодости.

Добра в эмиграцию супруги навезли невероятного: иконы, прялки, старопечатные и рукописные книги, не говоря уже об «общегражданской» библиотеке с Брокгаузом во главе. Писатель с удовольствием рассказывает о каждом предмете, вертит в руках, поглаживает вещицы, будто за ухом их чешет. У всего здесь своя история, вот это нашли в 55-м в первую поездку на Север, а это пожилая крестьянка таила в поленнице с дровами, это нам вынесли, когда поверили, что мы не коммунисты.

Ура! — в следующей коробке наконец-то найден утюг! Неделю искали.

Мария Васильевна, хорошо знакомая нынешним российским телезрителям, такая в фильме юная, такая стройная — ну прямо подросток. Она произносит ключевые слова о причине своего поступка: об отце, живущем без подрастающего сына. Именно так: не сын Егор растет без отца, а отец проводит годы в лагере, не видя самого сладкого в жизни — трудов и дней своего ребенка. Кто бросит камень в жену и мать, спешащую соединить отца и сына? И увезти их прочь?

Это Мария Васильевна сделала так, что друзья каждое лето снимали маленького Егора на любительскую кинокамеру. Вот немножко кадров и об этом.

А следом — самая, вероятно, трогательная сцена всего фильма. Уже Франция, тревоги позади. Можно спокойно предаться творчеству. Камера медленно плывет от сосредоточенного сына, увлеченно строчащего что-то в своей французской тетрадке, к спокойному отцу, сидящему тут же и строка за строкой заполняющему свои взрослые листы. Вместе! Браво, Мария Васильевна! Все было не напрасно: подражания сына превратились с годами в серьезные занятия. Любите и жалуйте французского писателя Егора Грана.

А может, еще сильнее другая сцена. Звонок из свободного Парижа — в Москву, за железный занавес, другу и подельнику Юлию Даниэлю, тоже недавно освобожденному из лагеря. Прямой связи еще не было, звонили через телефонистку, которая на том, на советском, конце всегда произносила странную фразу, словно предполагая отказ: «Париж вызывает, будете говорить?»

— Юлька? — вскрикивает, краснея, Синявский.

— Здравствуй, Андрюшка!

— Здорово! Расскажи про себя. Все в порядке? Как настроение? Ну что, ты отдыхаешь или что?

Обычный разговор двух приятелей, если вдруг забыть всё безумие и абсурд истории. И вот он, простой ответ на вопрос: общались ли Синявский с Даниэлем после разлуки, после эмиграции? Да, по международному телефону. Как прозаично…

Камера продолжает снимать. Французский режиссер спрашивает Даниэля: что самое важное в Синявском-человеке и Синявском-писателе?

Голос Даниэля в телефоне: «Я думаю, что нельзя делать различий. Это два явления, которые совпадают друг с другом, связаны. Я полагаю, что помимо одного общего качества, которое есть и у Синявского-человека, и у Синявского-писателя, кроме таланта это широта взглядов и терпимость. Это, с моей точки зрения, самое отличительное качество Синявского».

Во весь экран — улыбка, внимательные и грустные глаза в разные стороны, словно иллюстрация к двойному существованию писателя. И снова, с кафедры, лекция о Цветаевой: поэт не приемлет мира обыденного, как и мир не приемлет поэта. Поэт у Цветаевой всегда один: один — за всех, один — без всех, один — против всех. В семье это выродок, в обществе — отщепенец, в государстве — бунтовщик и отступник.

О себе сказано?

Я не знаю, поправил ли этот фильм дела издательства «Сёй», но в истории русской культуры он не пропадет.

«Мне нужно что-то сделать, — размышляет Синявский в камеру. — С некоторой поры я живу уже не для удовольствия, а чтобы что-то сделать. И если бы у меня не было семьи, вероятно, для меня лагерь был бы и лучше. Но там я бы ничего не мог сделать».

«Но именно в лагере, — возражает режиссер за кадром, — вы написали свою книгу?»

«Да, — улыбается писатель, — но я не знал, что это будет «Голос из хора». Это потом получилось. Я приехал сюда не только, чтобы жить, но чтобы работать. В этот остаток жизни надо что-то делать, и поэтому я уехал за границу. Лагерь меня очень обогатил. Но он не изменил моих взглядов, которые сложились раньше, а в общем укрепил меня в этих взглядах. И внутренне в лагере я старался остаться писателем, даже если негде было печатать. И, естественно, после лагеря я должен, я хочу писать. И тут совпал Абрам Терц с Андреем Синявским. Что должен делать Андрей Синявский? Писать и писать».

И дальше, вероятно, следует ответ на всеми подразумеваемый вопрос: почему же власти отпустили его гулять по миру? «Ведь говоря по правде, у меня каких-то общественных платформ или каких-то серьезных политических позиций, с которых я что-то совершал, нет. Я выступал и выступаю как частное лицо, как писатель. И только».

Он задумывается. Оператор не спешит, дает всмотреться в лицо говорящего. «Жить я могу только в России, а писать — только во Франции. А если бы я мог в России и жить, и писать, я немедленно вернулся бы».

И с кафедры, словами Цветаевой: «Вас положат на обеденный, а меня — на письменный».

Фильм Карлоса де лос Ланоса идет на песнях Высоцкого. Синявский дружил с ним, был преподавателем Школы-студии МХАТа, где тот учился. Когда осенью 1965-го Абрам Терц был вычислен и взят (как раз по дороге на лекцию) и об этом рассказали по зарубежному радио, первым, кто пришел к Марии Васильевне, был Владимир Высоцкий. Без дальних слов, он взял хозяйскую гитару и спел: «Говорят, что арестован лучший парень за три слова». У Синявских еще с начала 60-х хранились домашние — чистые! — записи Высоцкого. Они и звучат во французском фильме. И, к сведению коллекционеров, никогда не издавались.

Смотрит с экрана 50-летний бородатый Синявский, улыбается. Франция приютит его. Ему еще предстоит написать столько же, сколько написал.

Как он сам говорит в «Голосе из хора»: «Борода, доброта. Все звуки совпадают. Поэтому можно сказать: «Добрая и бородатая морда». <…> Какой же злой, когда по всему лицу — доброта?»

Где бы показать это кино?