«Когда я пришел в этот мир, онпоказался мне ласковым, добрым,сулящим счастливую жизнь…»Борис Лесняк

«После ареста меня долго не вызывали к следователю. Я ломал себе голову, пытаясь понять причину ареста и характер возможного обвинения. Лишь первые дни в тюрьме я не терял еще надежду, что весь этот кошмар — всего лишь недоразумение и, разобравшись, меня, конечно, отпустят.Иллюзии быстро рассеялись. В камере, где было более ста тридцати человек, я кое-что понял и кое-чему научился. Следствие мое проходило в основном на Лубянке, куда меня на время перевели из Бутырской тюрьмы.В предъявленном обвинении значились пункты 8 и 11 статьи 58 УК РСФСР, другими словами — участие в студенческой контрреволюционной террористической организации».Эти строки — из книги Бориса Николаевича Лесняка «Я к вам пришел!», изданной в Магадане в 1998 году тиражом всего 1000 экземпляров. Между тем она заслуживает такого же внимания читателя, как «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова и воспоминания Льва Разгона, ибо представляет собой правдивый, эмоциональный и мужественный рассказ узника ГУЛАГа, прошедшего все круги рукотворного ада.Когда его арестовали, он был студентом второго курса 3-го Московского медицинского института. Это произошло в пять утра 1 ноября 1937 года. Борису было 20 лет. Мог ли он думать еще вчера, что совсем скоро следователь Радченко будет пытать его на Лубянке: ставить к стенке и бить сапогом в живот и ниже, а однажды обломает на своей жертве подлокотник кресла. Мог ли он думать, что проведет на Колыме тридцать пять лет?!

Захар Кузьмич — дитя Галины Борисовны (ГБ)

23 апреля 1938 года Борису Ни¬колаевичу Лесняку было объявлено постановление Особого совещания при НКВД СССР. За контрреволюционную деятельность (КРД) его приговорили к восьми годам исправительно-трудовых лагерей с отбытием срока наказания в Северо-Восточных трудовых лагерях. Он не чувствовал себя виноватым, не признал себя таковым. Несмотря на побои в ходе следствия, не опорочил себя, не оговорил других. Потому-то и получил всего лишь (!) восемь лет.«Станция Тюмень. На гладком, посыпанном желтой дресвой перроне ни души. На длинном сером столбе большие черные мухи отливают нефтью. К вершине столба подвешен динамик. Величественная мелодия разливается по перрону, наплывает на поезд и поднимается к небу. Сочный голос неторопливо выводит: «Широка страна моя родная…»В нашем вагоне одно окно не закрыто. Я сижу на нарах, прижавшись к решетке лбом. Слова песни расплавленным свинцом вливаются в сердце и мозг. Стальная горячая лапа сжимает мне горло».Так начиналось знакомство Бориса с новой, непривычной географией его необъятной Родины — Услон, Вишерлаг, Рыбинсклаг, Бакаллаг, Каргополлаг, Севвостлаг, Севураллаг, Ухтижимлаг, Бамлаг…Так стал он одним из многих Захаров Кузьмичей (з/к или зэк) — порождением Галины Борисовны (государственной безопасности), жертвами которой становились артисты и врачи, педагоги и рабочие, инженеры и партийные работники, крестьяне и военнослужащие, люди духовного звания и писатели — представители всех слоев советского общества.«Без последнего»

Так назывался на Колыме один из методов развода з/к на работу. Привожу свидетельство Бориса Лесняка.«Уже в ноябре морозы на Колыме достигают пятидесяти. После сна особенно холодно. Предутренний ветерок выдувает из-под грязного, ветхого тряпья последнее тепло тела. Стоять на морозе без движения тяжело, лучше двигаться, хотя бы ходить, что-то делать. Не удивительно, что больше всего отказчиков от работы бывает зимой и выявляются они на разводе. И «развод без последнего» чаще всего практикуется тоже зимой.«Без последнего» — штука серьезная. Выглядит он примерно вот так. Бьют в рельс «на развод». В барак влетают потный нарядчик и два-три надзирателя. Распахивается на улицу дверь, и раздается команда: «Выходи без последнего!» В бараке начинается паника, как при пожаре в театре. Все устремляются к выходу, давя, оттесняя друг друга, сбивая с ног, шагая по опрокинутым.Исступленные, осатанелые, загнанные… Последний из барака не выйдет. Ему не позволят. Последнего будут бить. Не торопясь, со знанием дела, весело и ожесточенно. В назидание грядущим поколениям».Борис Николаевич был свидетелем и другого метода развода. Было это на прииске Верхний Ат-Урях, на Первом лагпункте, зимой 1939 года.Развод уже построился по ротам и бригадам, однако задерживался.«Скоро выяснилась причина задержки. В соседнюю с нашей ротой бригаду бытовиков… староста… и старший нарядчик Нуриман Садыков… тащили под руки какого-то малого, изо всех сил упиравшегося ногами. Они дотащили его до бригады и пытались затолкать в строй. Но это им не удавалось. Как только его выпускали из рук, он садился на снег. Его поднимали, он снова садился. Его поднимали, били под дых в доказательство того, что труд очень здорово облагораживает. Он не соглашался и снова садился…Когда общее нетерпение достигло предела и повисло в воздухе, наступил момент, требующий разрешения. Шум, крик, брань на какой-то миг стихли, и в полной напряжения тишине раздался звенящий голос старшего нарядчика Нуримана Садыкова:— Последи рас спрасиваю, блятски твой потрох, идес на работу?«Потрох» лежал на снегу вниз лицом, без шапки. Но на последнее предупреждение нарядчика ответил длинным, очень образным и выразительным ругательством.Похоже, что предупреждение нарядчика было еще не последним, потому что, склонившись над «потрохом», он пронзительно закричал:— Если сесяс не встаешь — нассу в ухо и заморожу!«Потрох» не шевельнулся.Нуриман Садыков начал считать: — Рас! Два! Тыри!..По счету три он, как кошка, бросился на лежащего, повернул его лицом кверху и сел на него верхом. Послышалось журчание струи. Над головой бунтаря поднялся клуб пара.— Все! — не вставая с колен, крикнул Садыков конвоирам. — Веди развод! — Он легко вскочил, застегнул ширинку, позвал дежурного надзирателя и вместе с ним, ухватив за ноги, поволок поверженного, не сдавшегося саботажника вверх по тропе к изолятору. Все с облегчением вздохнули. Конвой занял свои места, и развод тронулся в путь.Я покорно шел на двенадцатичасовую муку — долбить тяжелым граненым ломом метровые бурки в прочной, как бетон, мерзлоте. Шел голодный, холодный, плохо одетый, в телогреечных сапогах на шинном ходу. Покорный, безропотный, безотказный, ни в чем ни перед кем не виновный. Как тысячи таких же, как я, пятьдесят восьмых (политические заключенные, осужденные по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР. — А. Л.) из палаточного «городка», в насмешку именуемого уголовниками и администрацией «Поселком Троцкого».А этот блатарь, которого только что поволокли в нетопленый изолятор, не хочет на лютом морозе махать двенадцать часов восьмикилограммовым ломом или гнать по обмерзлому трапу пудовую тачку. Не хочет! И не идет. Он восстает и сопротивляется произволу. Он отдает себя на большие испытания и тяготы, но не сдается.Он знает, за что сидит. Он не ждет, как мы, торжества справедливости. Не уходит на расстрел с именем вождя на устах, как это делаем мы. Он лучше одет. У него между костями и кожей есть еще мясо. Меня содержат в палатке из парусины, его — в рубленом деревянном бараке, где в печке сгорают дрова, принесенные мною после работы. Как и дрова, зачастую он отнимает и хлеб у меня, мою кровную пайку, которую ежедневно недовешивает хлеборез, его брат по статье и по духу. И все же восстает он, а не я! Я же покорно иду умирать, скованный стужей и безысходностью. А стужа такова, что при температуре, близкой к минус пятидесяти и ниже, образуется плотный туман (из выдыхаемого пара. — А. Л.), в котором иногда и на расстоянии вытянутой руки предметы трудно различимы. В сильные морозы на лету замерзает плевок.Списочный состав лагеря на прииске Верхний Ат-Урях в 1938 году составлял 7000 заключенных. К 1940 году он сократился до 4000. К концу первого военного 1941 года число заключенных на прииске не превышало трех тысяч. Такова была цена золота…»

Операция «Вошь»

Летом «аргонавты, прибывшие к золотому руну под конвоем», работали в забое по 12—14 часов под перекрестным «Давай, давай!», а восемь зимних месяцев лютой стужи вымораживали из них последние жизненные соки. Три года на общих работах, три года в открытом забое без перерыва, без передышки! Мало кому удавалось это выдержать.«Зиму 1939—1940 годов я был уже стопроцентным фитилем-доходягой. Я дошел до последней черты и, как фитиль, догорал». У него было не только РФИ — резкое физическое истощение, но и полиавитаминоз. Цинга и пеллагра разъедали его. Цинготные язвы покрывали все тело от лодыжек до пояса. Они постоянно то прилипали к ватным штанам, то отрывались, причиняя страдания. Пеллагрозный понос обезвоживал и без того истощенное тело.— Зиму 1941 года я уже и не надеялся пережить! — сказал мне Борис Николаевич. Но судьба ему улыбнулась. В одну из ночей бригадир, оценив, видимо, катастрофическое состояние, перевел его на обслуживание парового экскаватора. Надо было натаивать для него воду из снега, пилить и колоть дрова.Без преувеличения, это его спасло, как и последующий перевод бойлеристом маленького парового котла.А спустя еще некоторое время, когда с началом войны в лагерях создалась острая нехватка медработников, начальство выявило студента-медика Бориса Лесняка. Его положили в больницу, подлечили и сделали фельдшером. Это была его первая самостоятельная медицинская работа.И работы хватало. «Голодные, истощенные люди умирали от общего переохлаждения организма, так называемой гипогликемической комы. Умирали от дистрофии, авитаминоза, пневмонии, дизентерии.Своей бани Второй лагпункт не имел. Холод в бараках заставлял спать не раздеваясь: в обуви, в бушлатах и шапках. Поголовная вшивость являла собой настоящее бедствие и отражалась не в последнюю очередь на производительности труда. Нередко на утреннем разводе кого-нибудь недосчитывались и находили потом на нарах уже окоченевший труп».Была середина зимы, и надо было принимать какие-то срочные меры. Где-то раздобыли походный воинский фургон-дезкамеру, отапливаемую дровами. Однако вынутые после прожарки вещи оказались сырыми, а насекомые невредимыми. Прогрели до более высокой температуры: тот же эффект. Что делать? Ведь вывести работяг на участок во влажной одежде в сорокапятиградусный мороз значило их погубить.«Я возился с очередной кучей одежды, только что вынутой из дезкамеры. Я расстелил на снегу телогрейку после прожарки и рассматривал швы, наклонившись над ней. Вдруг я заметил, как на угольно-черном фоне влажной одежды появилось сразу два-три белых округлых пятнышка. Потом еще и еще. Они «зажигались», как звезды на небе. Я наклонился ниже. Никаких сомнений, то были вши. Они замораживались и вздувались. Живая серая вошь, замерзая, меняла окраску — делалась белой. Я стоял, пораженный этим открытием».Оказалось, что вши на морозе просто лопаются и осыпаются, если хорошо встряхнуть одежду.

Колымчане поневоле

Две главы своей книги Борис Лесняк специально посвятил людям достойным, талантливым, порой просто выдающимся, чьи судьбы были сломаны преступной машиной.В газетной статье обо всех не расскажешь, но упомянуть хотя бы кратко некоторых я просто обязан.Это режиссер Московского драматического Театра Станиславского Леонид Варпаховский.Это спасенный Борисом Лесня¬ком и Ниной Савоевой от неминуемой гибели в лагере будущий автор «Колымских рассказов» Варлам Шаламов. Вот краткий отрывок из его рассказа «Перчатка»: «О Борисе Лесняке, Нине Владимировне Са¬воевой мне следовало написать давно. Именно Лесняку и Савоевой… обязан я реальной помощью в наи¬труднейшие мои колымские дни и ночи. Обязан жизнью…»Это лагерный врач Яков Уманский — человек, талантливый сразу в нескольких областях: сильный шахматист и математик, заполнявший досуг разбором шахматных партий и решением задач по интегральному и дифференциальному счислениям; знаток древнегреческого, латыни, древнееврейского и арабского языков, основных европейских языков, находивший в лагере время изучать еще и грузинский.Нельзя не упомянуть Петра Семеновича Каламбета, заведовавшего Первым терапевтическим отделением центральной больницы Севлага.«Знание людской природы и верный глаз Петра Семеновича являлись для главврача большим и ценным подспорьем». Именно он разыскал в своем отделении и предложил главврачу в качестве повара бывшего шеф-повара ресторана московского ипподрома, который оказался магом и волшебником в своей области и помог организации полноценного питания больных. В палате выздоравливающих и слабосильных Ка¬ламбет нашел влюбленного в свою профессию агронома, с помощью которого главврачу удалось быстро создать развитое подсобное хозяйство: парники, теплицы, открытый грунт. Больные стали получать свежие огурцы, помидоры, капусту, редис, морковь, свеклу и брюкву. И именно от Каламбета исходила инициатива применения асцитической жидкости как естественного и весьма эффективного кровезаменителя — после того как он со своим коллегой обнаружил об этом монографию в журнале «Клиническая медицина».До ареста этот грамотный, опытный врач, умный и проницательный человек был посольским врачом в одной из западных стран.И,наконец, назовем лагерного врача, а затем лечинспектора санотдела Севлага Макса Львовича Пинхасика, человека героической и трагической биографии, члена РКП(б) с 1920 года, арестованного по ложному доносу в 1935 году. Первоначальное наказание — три года ссылки за «моральную ответственность за убийство Кирова», потом пять лет Колымы за «троцкистскую деятельность». После XX съезда КПСС «его лишили звания «врага народа», и он обрел статус «старого большевика», ветерана партии…».«Его интеллигентность, которую он и при желании не мог бы скрыть, такт, острый ироничный ум, демократичность и доброе сердце — все это притягивало к себе».Макс Львович слушал в свое время блистательные лекции Бехтерева и овладел методом его лечебного гипноза. «Его рассказы лишены вымысла, это — куски жизни, нерядовые, яркие, которые хранит его память…»Вот один из многочисленных рассказов Пинхасика в изложении Бориса Лесняка.«Года 1936-го, месяца сентября, дня 28-го в 10 часов утра с приема в амбулатории Туруханска врач Пинхасик был вызван в райотдел НКВД. <…> Было ясно, что от такого вызова можно ждать. Макс Львович снял халат, тщательно вымыл руки и направился в «хитрый домик».— А, доктор, садитесь! — приветливо встретил его уполномоченный райотдела. — Расскажите нам какой-нибудь анекдот про бедного еврея.Пинхасику было не до шуток, и он молчал. Наконец следователь приступил к делу.— Вы обвиняетесь в том, что занимались контрреволюционной агитацией, сравнивая советскую власть с раввином. Чему вы удивляетесь? Вы же рассказывали анекдот про козу и раввина?!«Что ответить? — подумал Пинха¬сик. — Рассказ Шолом-Алейхема — классика еврейской литературы — явился причиной обвинения. Какое отношение имеет Шолом-Алейхем, умерший в 1916 году в Америке, к советской власти?»— Разрешите, — обратился он к оперу, — рассказать вам один контрреволюционный анекдот?— Не разрешаю, — отвечает тот. А по глазам видно, что анекдот его интригует.Не дожидаясь разрешения, Макс Львович начинает рассказывать:— Один еврей идет по улице и кричит: «Идиот!» Подходит к нему городовой и говорит:— Жидовская морда, ты арестован!— За что?— За оскорбление его императорского величества.— Позвольте, пан городовой, я ругал Рабиновича.— Знаем, кто идиот, — с величественным видом ответил городовой.— Я не хочу вас обидеть, гражданин следователь, — сказал Пинхасик, — но крамольные мысли были у городового, а не у еврея. Извините меня, но вы действуете подобно городовому. Вывод контрреволюционный сделали вы.Следователь продолжал ходить по кабинету и уже не скрывал улыбки. Понравился ему анекдот. Однако для соблюдения ритуала произнес без злости:— Вот видите, даже здесь, в НКВД, вы занимаетесь контрреволюцией!Дальше пошел разговор по обычному трафарету для тех мрачных времен. Итогом явился приговор без суда: пять лет исправительно-трудовых лагерей.И загремел Макс Львович на еще не обжитую Колыму. Да еще с формулировкой «за контрреволюционную троцкистскую деятельность».Чтобы заключить рассказ о Пин¬хасике, привожу свидетельство Бориса Лесняка о том, как Макса Львовича реабилитировали.«После XX съезда начали приходить на Колыму реабилитации бывшим «врагам народа». Прошел год, второй, а Пинхасик все еще оставался с клеймом. Тогда он написал заявление следующего содержания: «В ЦК КПСС. Довожу до вашего сведения, что в посмертной реабилитации не нуждаюсь».Ни просьбы. Ни жалобы. Недели через две его вызвали в милицию.— Распишитесь. Вы реабилитированы, — сказали ему …— Раз я не виновен, разрешите ознакомиться с моим делом.— Вы что! Разве можно! Дело секретное.— Тогда я не возьму документа о реабилитации!..Пришлось работнику милиции показать Максу Львовичу собранный следователем уголовно наказуемый материал: «Женат, имеет маленькую дочь, работает в мединституте» и логично вытекающее отсюда заключение: «Занимается дискредитацией вождей партии и правительства».…Мне осталось лишь сказать, что спустя всего несколько лет после возвращения в Москву Борис Лесняк вместе с Александром Фюрстенбергом основал известный Московский клуб афористов.Заголовок этой статьи — один из блестящих, выстраданных афоризмов Бориса Николаевича Лесняка.P.S. Предлагаем вашему вниманию некоторые из афоризмов Бориса Лесняка.Ирония — предохранительный клапан желчного пузыря. Как медленно мы взрослеем и как быстро старимся. Исповедь в чужих грехах — это уже донос. Если фарс долго не сходит со сцены — это трагедия. Когда идеи прививают, как оспу, то к идеям возникает иммунитет. Заткнуть рот легче всего пирогом.