СюжетыОбщество

«Я истину ставлю выше моей Родины»

Мераб Мамардашвили о Грузии, России и Европе

Этот материал вышел в номере № 66 от 8 Сентября 2008 г
Читать
В эти дни в теленовостях часто показывают небольшой грузинский город Гори – горящую квартиру на верхнем этаже дома, раненую пожилую женщину среди обломков, российские танки, отчаяние и гнев на лицах жителей. В заключение закадровый голос...

В эти дни в теленовостях часто показывают небольшой грузинский город Гори – горящую квартиру на верхнем этаже дома, раненую пожилую женщину среди обломков, российские танки, отчаяние и гнев на лицах жителей.

В заключение закадровый голос неизменно сообщает: здесь родился Иосиф Сталин (при этом показывают на площади огромный памятник диктатору).

Но для меня, философа, не менее важно то, что в Гори 15 сентября 1930 года в семье кадрового военного родился Мераб Константинович Мамардашвили, выдающийся философ европейского масштаба, сократический педагог, воспитавший поколение интеллектуалов в Грузии и в России. Любому, кто хочет понять, что происходит между нашими странами в более глубоком, культурном плане, фигуру Мамардашвили не обойти.

Большую часть своей жизни – с 19 до 50 лет – философ прожил в Москве, последние десять лет своей жизни (1980–1990) он жил в Тбилиси.

Для нас, молодых философов, Мамардашвили был символом интеллектуальной свободы, живого философствования, не связанного идеологическими догмами. Он обладал уникальным даром инициировать в мышление, показывать другим на своем примере, как осуществляется состояние мысли. А так как в советский период то, что Мамардашвили называл «агорой», местом публичного обсуждения, было грубо затоптано, акт инициации приобретал особый смысл: он мог повторяться многократно, не теряя ни грана первоначальной новизны.

Из лекций Мамардашвили следовало, что, с одной стороны, существует культура подлинной интеллектуальной свободы, идущая от Платона к Декарту и Канту (это были его любимые философы), а с другой – есть индивидуальные, героические усилия живущего в «королевстве кривых зеркал» человека, который своим личным усилием вызывает к жизни многоцветный, свободный мир, мир, которому в каждый последующий момент времени грозит растворение в небытии, царстве мнимостей, «чертоге теней».

Популярность мыслителя в 70-е годы была огромной; его лекции в Москве посещали сотни людей, его слушали, затаив дыхание. При этом он был решительным критиком многих аспектов русской культуры; упрекал «русских» в отождествлении с властью, в пассивном приятии жизни («иждивенчестве»), тоталитарном коллективизме, в низком уровне бытовой культуры. Всё это говорилось прилюдно и открыто, в публичном пространстве, и в позднесоветском контексте никого из присутствующих русских не оскорбляло. Отождествление русского с советским представлялось в то время вполне закономерным.

В философии Мамардашвили, на ее периферии, под сурдинку, то разрастаясь, то затухая, звучала грузинская тема. Он считал, что с Европой его сближало то, что он – грузин, а у грузин, в отличие от русских, нет страдающей души, взамен им дана «незаконная радость», особое «грузинское достоинство», «рыцарство». Короче, он культивировал в себе образ кавказца, созданный русской и грузинской романтической литературой, Пушкиным и Лермонтовым; для романтиков «прекрасная Грузия» – «край света», где царствует «дикая свобода» (Пушкин), «где люди вольны, как орлы» (Лермонтов).

В последние годы жизни философу предстояло разочароваться в этом коллективном образе: «Тридцать лет я жил в России и верил, что мы, грузины, все-таки не такие темные, как русские… Мне думалось, что раз грузины – жизнелюбивы, раз, обладая чувством юмора, смогли сохранить сердце и старинный образ рыцарства, значит, остались индивидуалистами, скептиками и т.д. Значит, их невозможно поработить окончательно. Я это констатировал буквально изо дня в день, будучи в Москве. Вернулся, и оказалось, что это было иллюзией, что процесс ментального, психического, словесного разложения зашел слишком далеко…».*

На вопрос о том, какая же сила поработила грузин, сделала их похожими на русских, философ отвечал многократно и по-разному. Советскую жизнь он считал антижизнью, советскую культуру – антикультурой, явлениями, в основе своей чуждыми грузинам, привнесенными извне, навязанными, но все-таки «коснувшимися и нас, грузин».**

В подобных рассуждениях, как легко заметить, есть элемент национализма, несовместимый с основной линией философствования Мамардашвили, с убеждением, что «культура транслируется только через личность», через ее всегда уникальное усилие и никогда не дана в готовом виде (в том числе и в виде этноса).

Пицунда, где мы встречались в 70–80-е годы (ныне это часть непризнанной Абхазии, односторонне провозгласившей независимость от Грузии), являла собой СССР в миниатюре; это был микрокосм, точно отражавший иерархию правивших в стране сил. Гигантская дача советского правительства, построенная при Хрущеве, занимала львиную долю земли и береговой полосы. К ней лепилась более скромная грузинская правительственная дача, а напротив нее тянулись дома грузинской культурной элиты. Начиналась улица домом актрисы Медеи Джапаридзе. В конце улицы, там, где она поворачивала к морю, высился дом «в сванском стиле», подаренный правительством автору популярных, переведенных на многие языки народов СССР романов из истории Грузии; на его просторной террасе можно было иногда видеть сына писателя, Звиада Гамсахурдиа, будущего президента Грузии.

Нам, тогдашним москвичам, дома грузинской знати казались огромными; во время вечерних приемов их обитатели за задвинутыми жалюзи двигались как существа иного мира. Бросающееся в глаза процветание не мешало, впрочем, самим обладателям этих особняков считать, что без русских с их СССР Грузии жилось бы куда лучше.

Мой учитель, Мераб Мамардашвили, также до какого-то момента разделял эти настроения. «Посмотрите на тбилисские дома, тротуары, – говорил он, – Грязные дома, обветшалые ворота, зато внутри благоустроенные квартиры, забитые вещами, высококачественной импортной аппаратурой. Эта атмосфера отражает самоуважение грузин, которое отсутствует у русских. Русские готовы есть селедку на клочке газеты. Нормальный, невыродившийся грузин на это неспособен».

«Принимать нищую русскую жизнь, – любил повторять он тогда, – ниже собственного достоинства грузин. Мы должны отделиться. Хватит вместе с русскими страдать и вместе с ними жить в дерьме!».***

После распада СССР Грузия, в отличие от того, что грезилось националистам, невиданно обнищала. Теперь в московских квартирах импортных вещей намного больше, чем в тбилисских, о чем настойчиво напоминает грузинам российская пропаганда. В России «патриоты», впрочем, до сих пор не могут простить философу слова о том, что, в отличие от культурных грузин, русские готовы есть селедку на клочке газеты.

С тех пор как «великий и могучий» СССР начал распадаться, изменилось многое. Как только коммунистическая империя ослабла, востребованными оказались крайние националисты. В Грузии стала восходить звезда Гамсахурдиа.

Когда нация самоутверждалась в качестве этноса, когда «неистовый Звиад» провозгласил лозунг «Грузия для грузин!» и ополчился на национальные меньшинства, в сторонниках у него не было недостатка. Будущий президент не был связан политкорректностью и проповедовал агрессивный национализм, маскируемый защитой интересов «высокой» грузинской культуры от «диких» осетин, абхазов, лакцев и других малых народов.

Мамардашвили решительно запротестовал. «Грузины, – утверждал он, – являются таковыми лишь постольку, поскольку в своем этническом теле они выполнили определенные мыслительные акты и тем самым превратились в граждан. Если эти акты не состоялись и гражданского общества нет, перед нами всего лишь этнос, а преклонение перед этносом – признак дикости, недостойной древнего христианского народа, каковым являются грузины».

Сказать такое в конце 80-х годов было мужественным поступком. Философа объявили «врагом народа», «советским продуктом», «русофилом», «космополитом» (в то время его соотечественникам было не до интеллектуальных тонкостей).

Но кампания травли не запугала Мамардашвили, не заставила замолчать, и в конце жизни он произнес ставшие знаменитыми слова: «Если мой народ проголосует за Звиада Гамсахурдиа, то я выступлю против своего народа!».

Возвращаясь из Европы, он умер от разрыва сердца в московском аэропорту «Внуково» в возрасте 60 лет, на нейтральной территории между Россией и Грузией, куда он направлялся; умер, после того как его в очередной раз оскорбили звиадисты.

Так что пограничной была не только жизнь, но и смерть выдающегося философа.

Через 11 лет после трагической смерти ему поставили памятник в центре Тбилиси.

Ранний уход нашего учителя оставил без ответа много вопросов. Русские националисты считают его злейшим врагом России, идеологом грузинского милитаризма. Но и грузинские националисты, сторонники Гамсахурдиа, объявляли его предателем национальных интересов, а его нынешние поклонники среди грузинских политиков и интеллектуалов, гордо утверждающие: «Мы – народ Мамардашвили», далеко не всегда находятся на высоте его мышления.

Перед лицом звериного национализма Мераб Мамардашвили недолго колебался между человеком и представителем этноса. Победил человек, гуманизм, принцип личного усилия. Но именно на его, незаурядного человека, примере особенно хорошо видно насколько соблазнительно, привязчиво националистическое упрощение, как трудно застраховаться от него даже людям такого уровня.

Такое ли уж большое значение, спрашиваю я себя, имеет то, что одни люди живут в квартирах, набитых дорогими вещами, а другие едят селедку на куске газеты? Тем более что в постсоветской, обнищавшей Грузии многим людям дорогие вещи просто не на что купить, в то время как Москва ломится от нефтедолларов, поражая иностранцев витринной роскошью и запредельным уровнем демонстративного потребления?

Из обладания вещами, как видно, нельзя сделать далеко идущих моральных выводов.

Великий писатель Варлам Шаламов многие годы ходил в лохмотьях, голодал, подвергался унижениям, не имел даже своей ложки и оставался в высшей степени достойным, порядочным человеком, тогда как сталинские сановники (среди них было немало грузин) ничем подобным похвастаться не могли.

Да и кто они такие, эти «русские», эти «грузины»? Прежде всего – постсоветские люди, которым только кажется, что они возвращаются в свои национальные лузы после Террора, как если бы он не покорежил, не перемолол их на многие десятилетия, как если бы в их национальных телах не давали о себе знать фантомные боли советского периода. Располагали ли грузины как народ «незаконной радостью», несмотря на все превратности советской истории? Не думаю. Скорее они были частью – причем частью, считавшейся во времена СССР образцовой, – новой исторической общности, советского народа; поэтому разочарование Мамардашвили в уникальных свойствах своих соплеменников было более чем логичным.

Как только грузин, русский, украинец, киргиз становится продуктом индивидуального усилия, национализм пресекается в своей основе. Мы судим о таком человеке по работе, которую он над собой проделал, а не по случайной принадлежности к сообществу других людей. Одним из подобных людей, бесспорно, был Мамардашвили. Его можно поэтому назвать и грузинским, и русским, и европейским философом, ибо таковы были векторы его усилия, его стремления понять себя.

В отличие от национал-социализма, за преступления которого взял на себя историческую ответственность немецкий народ, специфика советской власти, также унесшей жизни миллионов людей, состоит в том, что никто не готов за ее действия отвечать, все (а не только грузины) считают ее внешней себе, навязанной, короче, тем, что они в 1991 году разом стряхнули с себя, как морок, как фантом.

Нежелание и неумение работать со своей историей откликается войнами и межэтническими конфликтами на постсоветском пространстве. При любой риторике – в том числе и демократической – националистический элемент оказывается в этих условиях достаточно сильным. Так, при президентстве Саакашвили был реабилитирован Гамсахурдиа, его именем названа набережная в Тбилиси, с него и его сторонников были сняты все обвинения. А ведь это он когда-то сказал: «Осетинский народ – это мусор, который надо вымести через Рокский тоннель». Миллионы россиян в данный момент верят, что это – именно то, что 8 августа 2008 года попытался сделать третий президент Грузии.

Конечно, ни один нынешний грузинский политик не выразится так откровенно, как Гамсахурдиа, но разве некоторые из них не обещали отпраздновать ближайший Новый год в Цхинвали или в Сухуми? Я далек от оправдания российского вторжения на территорию Грузии (тем более что, похоже, оно тщательно планировалось, а не было плодом импровизации), но повод к нему был дан тбилисским руководством.

Тема Грузии и Европы занимала Мамардашвили до самой смерти. В 1989 году в Париже он выступил с докладом «Европейская ответственность». Речь в нем ведется от имени молодого человека, пробудившегося к философии в Грузии, жившего в провинции и там задумавшегося над историей своей страны и своей культуры. Этот опыт видится философу привилегированной точкой для понимания вещей, «которые европеец усмотреть не может».* «Для европейцев, – продолжает он, – слишком многое само собой разумеется, является естественным, со времен Декарта и Канта они не имеют обостренного сознания того, что человек – это постоянное усилие стать человеком».**

В парижской речи Мамардашвили откровенно признает, что свое право на более глубокое понимание Европы, чем то, которое присуще европейцам по рождению, он черпает из недостатка, из нехватки; «эта нехватка позволила мне лучше осознать то, что европеец считает своим естественным состоянием». Невозможность быть обычным европейцем делает его «сверхевропейцем».

Я помню, как возмущены были американские и европейские философы Фредерик Джемисон, Вольфганг Хауг и другие участники конференции о постмодернизме в Дубровнике осенью 1990 года, когда Мамардашвили назвал позднекапиталистические общества, в которых они живут и которые безжалостно критикуют, «просто нормальными человеческими обществами». Никогда, возможно, дистанция между «сверхевропейцем» и западными философами не проявлялась в такой чистоте, как тогда, на пороге распада СССР. Разделенные железным занавесом на три поколения части интеллектуального мира – западная и восточная – говорили в то время на совершенно разных языках.

Теперь, через семнадцать лет, мы лучше понимаем, что непризнание советского опыта, его овнешнение в образах врага являются формами зависимости от него. В таком, упрощенном виде его преодолеть нельзя.

Возвращение в Европу возможно только через работу с недавней тоталитарной историей, с механизмами, поработившими и русских, и украинцев, и белорусов, и киргизов, и грузин. Когда эта работа будет проделана, более сложными, дифференцированными, и главное, реалистичными – хотя и не столь возвышенными, как у «сверхевропейцев», – станут и наши представления о Европе.

Михаил Рыклин

  • Мераб Мамардашвили. Грузия вблизи и на расстоянии. – «Новое русское слово», 25-26 ноября 1995. С. 8.** Там же.* Там же. С. 15. См. также: Мераб Мамардашвили. Как я понимаю философию. М., 1990, С. 197–207.* Mamardachvili M. La responsabilité européenne/Europe sans Rivages. Paris, 1989. P. 201. Ibid Ibid. P. 202.
shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow