Ровно 90 лет назад, 5 сентября 1918 года, Совет народных комиссаров (Совнарком) РСФСР, признав необходимым не только «усиление» деятельности ВЧК, но и внесение в нее «большей планомерности», принял постановление о Красном терроре — изоляции классовых врагов в концлагерях и расстреле всех «прикосновенных к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам». Опубликованное через пять дней и с тех пор не отмененное, это постановление на много лет вперед определило внутреннюю политику в стране ирреальных советов и неизбывных дум.
Известный партийный литератор Карл Радек предсказал однажды: «Если Ленина массы будут всегда помнить как мозг революции, то о Дзержинском будут вспоминать как о ее сердце». В отличие от банальных житейских ситуаций, когда ум с сердцем не в ладу, вождь мирового пролетариата и его главный чекист находились обычно в полном согласии между собой, и каждую новую репрессивную идею, рожденную в больной голове Ленина, безраздельно преданный ему Дзержинский заботливо доводил до сведения советских подданных и старательно воплощал в своей повседневной карательной практике. Возглавив ВЧК, Дзержинский служил пролетарской революции и пролетарской диктатуре с неукротимостью религиозного фанатика, готового без колебаний пожертвовать собой за коммунистическое вероучение, верховного вождя и социалистическое отечество.
За веру
Рано осиротевший дворянский сын Феликс Дзержинский сызмала обитал у родной тетки, баронессы Софьи Пиляр фон Пильхау в Вильно (ныне Вильнюс), где посещал 1-ю Виленскую гимназию. Не в пример своим многочисленным братьям, получившим высшее образование, будущий главный чекист учился, мягко говоря, неважно: в первом классе просидел два года, а из восьмого его отчислили в связи с буйными выходками и, в частности, публичным оскорблением преподавателей. Тем не менее ему выдали свидетельство о незаконченном среднем образовании с удовлетворительной оценкой его познаний в истории и логике, физике и математике, но неудовлетворительной — в русском и греческом языках. Хорошую отметку ему выставили только по Закону Божиему, что нельзя было рассматривать как случайность.
Воспитанный в традициях католичества и польского патриотизма, он ребенком мечтал о шапке-невидимке и уничтожении всех москалей, а в подростковом возрасте дошел до религиозной одержимости и хотел поступить в духовную семинарию. В своем клерикальном исступлении он даже решил пустить себе пулю в лоб, если узнает вдруг, что Бога нет. Покинув гимназию, он, однако, без каких-либо затруднений сменил прежнее христианское исповедание на догматический марксизм и с жаром неофита принялся распространять свои новые воззрения среди рабочих, отдыхавших в кабаках после трудового дня. Вечерняя пропаганда грядущей революции пролетариям быстро надоела, и юного агитатора однажды избили настолько основательно, что раны на его голове пришлось ушивать в больнице.
Проявленное трудящимися непонимание грандиозной цели, обозначенной в «Манифесте Коммунистической партии», не охладило пыла недоучившегося гимназиста; наоборот, он твердо встал на путь профессионального революционера. Догадываясь все же, что избранная им карьера не позволяет получить ту или иную специальность, в анкетной графе «Профессия» он указывал в последующем «неопределенная».
В 1897 году, когда Дзержинский полностью оклемался от побоев, Польская социалистическая партия перебросила его в Ковно (ныне Каунас), где он приобрел, по свидетельству Охранного отделения, «наглый вид» и кое-какой опыт в организациях стачек, но вскоре был схвачен полицией по доносу несознательного рабочего, вознагражденного за усердие десятью рублями. С тех пор он еще пять раз подвергался арестам, трижды бежал из ссылки, а Первую мировую войну встретил в Орловском централе, о котором отзывался потом уважительно: «Это была тяжелая тюрьма, мне там пришлось быть; знаю, что там некоторые арестованные сходили с ума, а что касается побега, то это было совершенно невозможно».
Страстный, непримиримый, прямолинейный человек немедленного действия, сугубо эмоциональное мышление которого целиком зависело от коллективной идеологии и отличалось очень высокой степенью внушаемости, из перенесенных испытаний Дзержинский вынес непоколебимую веру в миф социальной справедливости, в чудесное спасение человечества посредством пролетарской революции и в светлое царство тоталитаризма. Если до 1905 года он оставался ярым меньшевиком и антиленинцем, то затем, особым чутьем правоверного почувствовав, по его выражению, «шаги истории», он преобразился в несгибаемого большевика и с августа 1917 года стал членом ЦК РКП (б). Теперь он окончательно обратился в человека неолитического, окрыленного утопическими грезами и готового ради торжества коммунистической идеи без устали дробить черепа всех, кто не согласен с его вождями и с ним самим.
За вождя
Выход Дзержинского на авансцену российской истории красочно описал в своих апокрифических мемуарах В.Д. Бонч-Бруевич — бывший управляющий делами Совнаркома и один из авторов декрета о Красном терроре. По словам Бонч-Бруевича, как-то раз в начале декабря 1917 года Ленин воскликнул: «Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля, который обуздал бы расходившуюся контрреволюцию?» И Фукье-Тенвиль пролетарской диктатуры явился в образе пламенеющего от гнева Дзержинского. Здесь Бонч-Бруевич, склонный к псевдохудожественной экспрессии, допустил явную натяжку.
Глубоко почитаемый большевиками Антуан Фукье-Тенвиль (1746—1795) сперва был обыкновенным стряпчим с крысиными глазками. Примкнув в Конвенте к якобинцам, он занял место так называемого общественного обвинителя в революционном трибунале и два года прослужил Ее Величеству Гильотине с методичностью провинциального педанта и горячностью остервенелого садиста. Непрерывно возбуждаемый кровью соотечественников, он с ловкостью прирожденного фокусника превращал подозрение в обвинение и оговор в приговор. В октябре 1793 года он опозорил себя навеки, отправив на казнь недавно овдовевшую королеву Марию Антуанетту; в июле 1794 года к его жертвам присоединились вчерашние коллеги-якобинцы во главе с Робеспьером; в мае 1795 года его самого приговорили к «высшей мере социальной справедливости», по выражению его поклонников большевиков. <…>
Сравнение якобинского прокурора с главным чекистом хромало, как недужная сороконожка, — слишком уж различались эти двое и по масштабу своих деяний, и по их последствиям. Фукье-Тенвиль с его ограниченным числом жертв остался все-таки злодеем второго ранга, тогда как Дзержинский вырос в чудовищную фигуру председателя ВЧК и одновременно наркома внутренних дел.
Основатель советской системы политического сыска, он, классовой моралью и ленинскими повелениями избавленный от химеры совести, действовал по древнему принципу: пусть погибнет весь мир, зато восторжествует правосудие, но только правосудие «текущего момента» и сиюминутной политической тактики, правосудие большевиков, обладавших непостижимой пролетарской интуицией. В аффективно суженном сознании главного чекиста роились несметные полчища классовых врагов, беспрестанно замышлявших какие-то интриги, посещавших какие-то таинственные сборища и строивших жуткие козни против советской власти. Особая угроза мерещилась ему в интеллигенции, закосневшей в извечных сомнениях и своеволии. <…>
Брутальная установка на никем и ничем не сдерживаемое насилие открывала перед Дзержинским беспредельные возможности защиты пролетарской диктатуры от всех реальных, но чаще предполагаемых или даже воображаемых супостатов. В беспрерывной борьбе с ними он охотно использовал любые средства: убогую ложь и фальсификации, подлоги и провокации, регулярные аресты заложников и внесудебные расправы.
Идолопоклонник коммунистической утопии, принесший миллионы жертв на алтарь ленинской демагогии, он всей своей репрессивной практикой доказал, что на обратной стороне умозрительной справедливости всегда находится абсолютная безответственность. Аскетический и добродетельный убийца, демонизм которого, по определению С.Л. Франка (религиозного мыслителя и одного из пассажиров «Философского парохода»), драпировался в мессианство, Дзержинский, кроме того, наглядно продемонстрировал, что тоталитарный режим способен на протяжении долгих лет невозмутимо восседать на штыках, небрежно закамуфлированных благими намерениями и рептильной прессой.
Тем не менее он, «великий террорист и великий чекист», по словам его преемника В.Р. Менжинского, всероссийский палач и формально один из самых влиятельных советских сановников, самостоятельных политических решений не принимал и был лишь безукоризненным исполнителем воли верховных вождей. В своем жандармском ремесле он постоянно ориентировался то на карательные директивы Ленина, то на логические выверты Троцкого и даже активно поддерживал последнего по вопросу о Брестском мире и в дискуссии о профсоюзах.
Когда же Ленин скончался, Дзержинский оказался в одной компании с Каменевым и Зиновьевым, поскольку искренне рассматривал их как единственных прямых наследников вождя мирового пролетариата. Понять всю глубину своей ошибки ему удалось лишь в начале октября 1925 года. Тогда он настрочил многословное сумбурное заявление о своем выходе из оппозиции, обвинив Каменева и Зиновьева в стремлении расколоть партию, и отослал оригинал Сталину, а копию — председателю ЦКК (Центральной контрольной комиссии) ВКП(б) Г.К.Орджоникидзе. Но и тут он допустил оплошность, написав: «Я в жизни своей лично любил только двух революционеров и вождей — Розу Люксембург и Владимира Ильича Ленина — никого больше». Такой непочтительности к своей особе Сталин ему не простил и в 1937 году на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП (б) назвал Дзержинского бывшим троцкистом.
За отечество
По окончании Гражданской войны, в 1921 году Дзержинский возглавил специальную Комиссию по улучшению жизни детей, обездоленных не только германской и Гражданской войнами, но и заплечными трудами ВЧК. Так как в стране насчитывалось примерно семь миллионов беспризорных, функции новой комиссии заключались главным образом в организации первых детских колоний.
Назначение руководителя карательного ведомства на пост председателя этой комиссии большевики восприняли как нечто само собой разумеющееся: Дзержинский уверял соратников, будто ни одна мать не способна любить детей так горячо, как он. Абстрактная любовь ко всему человечеству у главного чекиста, как, впрочем, и у других идейных террористов, органично сочеталась с ненавистью к длинному ряду конкретных его представителей, обычно именовавшихся тогда «врагами народа».
В том же 1921 году Дзержинскому поручили по совместительству навести революционный порядок на железных дорогах страны в качестве наркома путей сообщения. Свои внеочередные обязанности глава карательной службы исполнял с присущим ему репрессивным усердием, поскольку не сомневался, что все неполадки на транспорте обусловлены диверсиями и происками капиталистических соседей. Реализуя боевое задание Политбюро по «переброске» продовольствия из Сибири в центр и получив для этого право санкционировать приговоры любого трибунала, в январе 1922 года Дзержинский отправился в дальнюю дорогу, захватив с собой отряд испытанных чекистов и выездную сессию военно-транспортной коллегии Верховного трибунала.
<…> Он по-прежнему считал своим долгом всемерно способствовать установлению в стране единоверия и единомыслия, а потому старался вытравить из сознания советских подданных «религиозный дурман», преследовал инакомыслящих и активно участвовал в полицейской акции 1922 года, проведенной по распоряжению Ленина и нареченной впоследствии «Философским пароходом». Ради воплощения на земле коммунистической утопии он составлял проекты будущих концлагерей «с колонизацией незаселенных мест и железной дисциплиной», предлагая оставить высшую меру «пролетарской справедливости» только для шпионов, изменников и бандитов, а всех прочих преступников наказывать строгой изоляцией и принудительным трудом (каторжными работами, по его же словам).
Однако от непрестанных репрессивных хлопот он, твердокаменный большевик, начал понемногу сдавать. С 1921 года кремлевские врачи периодически уведомляли высшие партийные инстанции о неврастении главного чекиста, связанной с крайним утомлением, и советовали отправить его в длительный отпуск. Позднее ему рекомендовали умерить страстность в работе, спать один час после обеда и не менее восьми часов по ночам, принимать слабительные средства, курить дома шесть папирос, а в присутствии — не свыше двадцати и дважды в год отдыхать на протяжении четырех и более недель.
Летом 1923 года Политбюро освободило его от обязанностей наркома внутренних дел и наркома путей сообщения, оставив за ним только должность руководителя карательного ведомства — председателя ОГПУ, зато 2 февраля 1924 года назначило (опять же по совместительству) председателем Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ). Через полтора года за границу стали просачиваться слухи о «нервном расстройстве» и даже «неизлечимом умопомешательстве» главного чекиста.
На самом деле «неизлечимых» психических нарушений у него никогда не было. Речь могла идти в данном случае лишь о все более заметных особенностях его истерического характера — чрезмерной впечатлительности и возбудимости, повышенной внушаемости и способности к самовнушению, неизжитом инфантилизме и эгоцентризме. Болел же он хроническим гнойным бронхитом, возникшим на фоне перенесенного когда-то легочного туберкулеза. И рентгенологически у него определялись отчетливые посттуберкулезные изменения в обоих легких (особенно справа) с уплотненными лимфатическими узлами и окостенением реберных хрящей.
С весны 1926 года соратники обратили внимание на все возраставшую несдержанность, мрачность и неизбывную усталость Дзержинского. Его тяготило прежде всего существование оппозиции, забывшей сакральную ленинскую заповедь о единстве партии и мешавшей, как он полагал, адекватному управлению государством. Он искренне страдал от того, что восстановить промышленность и сельское хозяйство страны все еще не удавалось, обвинял оппозицию в развале экономики и предрекал скорое наступление системного кризиса. И все большую неприязнь вызывал у него Г.Л. Пятаков — его заместитель в ВСНХ и «самый крупный дезорганизатор промышленности», по выражению Дзержинского.
Чтобы исправить настроение верного боевого товарища, председатель Совнаркома СССР А.И. Рыков вознамерился было перевести его на пост председателя Совета труда и обороны (СТО), но председатель ЦКК ВКП(б) В.В. Куйбышев запротестовал: «Для руководителя СТО не годится ни нервная система Феликса, ни его импрессионизм. У него много инициативности, но нет черт руководителя (системы в работе, постоянного осязания всей сложности явлений и их взаимоотношений, точного чутья к последствиям той или другой меры и т.д.)».
В последний день своей жизни, 20 июля 1926 года, Дзержинский присутствовал на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП (б). На утреннем заседании Каменев прочитал доклад о хлебозаготовках. Вслед за ним Пятаков изложил свои соображения (не согласованные предварительно с Дзержинским) относительно ускоренной индустриализации страны, увеличения ассигнований на промышленность, повышения оптовых цен и дополнительного ущемления крестьянства.
Дзержинский был крайне раздражен. Он назвал выступление Пятакова «вероломным». Он возражал против форсированной индустриализации. Он настаивал на сокращении накладных расходов и самого управленческого аппарата. Он предлагал не экономить на образовании и не повышать оптовые цены. Его речь отличалась необычайной горячностью и прерывалась частыми паузами. По официальной версии, он вдруг ощутил на трибуне острую боль за грудиной. Ему помогли выйти в соседнее помещение и уложили на диван. То ли через час, то ли через три часа он почувствовал себя лучше и отправился домой, где внезапно рухнул на пол и тут же скончался.
Однако по сведениям, полученным эмигрантами от «надежного источника» в Москве, в своем последнем выступлении Дзержинский обрушился на оппозицию. Он заявил, что не остановится перед арестами и расстрелами коммунистов, раскалывающих партию и тем самым ее предающих. Как передавали очевидцы, в те минуту он производил впечатление невменяемого. Гнетущую тишину, наставшую в зале после его угроз, прорезал возглас бывшего друга Каменева: «Палач!» Сразу замолчавшего Дзержинского поспешно увели домой, где у него развился приступ стенокардии (или, по терминологии тех лет, грудной жабы).
Когда-то Емельян Пугачев свои показания на следствии начал заявлением: «Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство». Подняться до высоты пугачевского понимания своего места в истории страны Феликсу Дзержинскому было не дано; поэтому, когда боль за грудиной прекратилась, он мог лишь непрерывно повторять: «Все погибло, революция погибла, мы погибли!» Вскоре у него начался повторный приступ стенокардии, и в 16 часов 40 минут он умер.
При патологоанатомическом исследовании главный кремлевский прозектор А.И. Абрикосов обнаружил отчетливые атеросклеротические изменения (многочисленные атеросклеротические бляшки, частью изъязвленные) в коронарных и периферических артериях, в грудной и брюшной аорте. Патологоанатомический диагноз полностью соответствовал клинической картине, описанной в официальной версии происшедшего: смерть Дзержинского в возрасте 48 лет наступила от паралича сердца на фоне резко выраженного атеросклероза.
Сомнения в достоверности патологоанатомического заключения у старых большевиков возникли незамедлительно. Нельзя было понять прежде всего, почему Абрикосов приступил к вскрытию не утром следующего дня, а ночью, в 0 часов 30 минут 21 июля. Ответа на вопрос, чем объяснялась такая срочность, не последовало. Еще большее недоумение вызывало утверждение Абрикосова об отсутствии у почившего патологических изменений в легких, что, безусловно, противоречило прижизненной клинической и рентгенологической симптоматике. Старые большевики подозревали, что Дзержинский застрелился, и это свое мнение высказывали порой хорошим знакомым и родственникам в период хрущевской «оттепели».
В дворянской среде XIX века полагали обычно, что только отсутствие чувства чести позволяет человеку не помышлять о самоубийстве из-за оскорбительного обвинения. Если у дворянина Дзержинского сохранились с детства какие-то представления о чести, то после публичного унижения, нанесенного ему на пленуме Каменевым, главному чекисту действительно оставалось только застрелиться. Однако более серьезные основания для такого допущения давал обмен записочками между Рыковым и Куйбышевым на том же пленуме; первый опасался, что «нервность и экспансивность» Дзержинского способны довести его до беды, а второй отвечал: «Ведь он в последнем слове прямо намекал на самоубийство».
Год спустя комиссия по увековечению памяти первого председателя ВЧК-ОГПУ обсудила вопросы «о праздновании годовщины смерти» главного чекиста и «об учреждении ордена Дзержинского, вручаемого только во время военных действий и только за боевые заслуги». Но генеральный секретарь ЦК ВКП (б) Сталин счел эти предложения несвоевременными.(Продолжение следует)
