О стихах Николая Глазкова

Начну со строк, которые знают все:Я на мир взираю из-под столика. Век двадцатый — век необычайный. Чем столетье интересней для историка, Тем для современника печальней!

Но не все, возможно, знают, что написал их Николай Глазков, и написал в крайне малорасполагающую к подобным обобщениям пору — в 1945 году. Долгое время это четверостишие ходило как фольклор, ибо опубликовано было только полвека спустя, равно как и другие глазковские тексты, созданные на протяжении 30-х и 40-х.

Широкому читателю эти тексты стали доступны сравнительно недавно, но в литературных кругах они были известны всегда. А именно с того момента, когда Глазков познакомился с молодыми поэтами Михаилом Кульчицким, Павлом Коганом, Давидом Кауфманом (будущим Самойловым), Борисом Слуцким. Каждый из перечисленных займет почетное место в истории отечественной словесности, но и среди этих блестящих дарований Глазков сразу оказался на первых ролях.

Об этом свидетельствует Слуцкий: «Когда вспоминаешь канун войны, Литературный институт имени Горького, семинары и очень редкие тогда вечера молодой поэзии, стихи Глазкова — едва ли не самое сильное и устойчивое впечатление того времени». Что определяло это впечатление, Слуцкий не уточняет, но догадаться нетрудно. Дело, очевидно, было не только в глазковском таланте, но и в других его качествах, в ту пору еще более редких: незашоренности взгляда, независимости мнений, нежелании верить в красивые сказки. Именно этим Глазков радикально отличался от абсолютного большинства окружавших его литераторов, в том числе старшего поколения. И уж тем более — от своих поэтических сверстников.

Кульчицкий был ближайшим другом Глазкова, но их дружба не исключала жестких идеологических споров. Отзвуки этих споров отчетливо различимы в глазковских стихах, в частности таких, написанных перед войной:

Мы увидим алмазы небес, Бриллианты высот, Но сегодня силен бес, Людьми, что вениками, трясет…

Не только сегодня, но и вчера Почти что все было бездарно отстало; Хоть новую эру страна начала, Но новая эра еще не настала.

На складах картофель сгнивал и зерно, Пречерствый сухарь голодающий грыз, И не было хлеба, картофеля, но Я все равно любил коммунизм.

На собраньях старательно переливали из Пустого в пустое. Вопросы ставились На повестку дня. Комсомольцы старились, Но я все равно любил коммунизм.

В искусстве безвкусью платили дань, Повылезло много бездарных подлиз, Меня не печатали. Печатали дрянь. Но я все равно любил коммунизм…

На фоне всего перечисленного (а тут и коллективизация, и голод на Украине, и массовые аресты, и культурная политика властей) идущая рефреном строчка «Но я все равно любил коммунизм» звучит несомненным сарказмом. Этот сарказм адресован не столько себе самому, сколько товарищам-поэтам, в первую очередь Кульчицкому. Ведь и лексически, и интонационно этот рефрен перекликается со строками Кульчицкого «Но я продолжал любить Россию», «Но я все равно любил Россию», также идущими рефреном в одной из его поэм.

Разумеется, не все стихи молодого Глазкова были столь вызывающе крамольны. Но все они, часто замешанные на игре с идеологическими клише, вставали в прямую оппозицию к официальному канону. Глазков распространял эти стихи в виде самодельных книжек, на обложке которых стояло слово «Самсебяиздат». Позднее поэт его сократил, превратил в «Самиздат», став изобретателем этого знаменитого термина.

Ежеминутно рискуя быть арестованным, голодая, работая грузчиком и пильщиком дров, Глазков упорно не сходит с «самиздатного» пути почти десять лет, вплоть до конца 1947 года. Только тогда — под давлением многих обстоятельств — он принимает отчаянное решение сдать позиции, сказав себе и читателю, что «достаточно сделал для после».

И действительно, сделанное Глазковым на протяжении этих десяти не самых легких и веселых в советской истории лет оказалось достаточным для того, чтобы не только остаться в отечественной поэзии, но и оказать на нее сильнейшее влияние. Это влияние признавали его сверстники и товарищи, наиболее значительные из них — Слуцкий, Самойлов, Межиров, Коржавин. Еще более сильно Глазков повлиял на поэтов младшего поколения, прежде всего на тех, кто решил отказаться от официальной карьеры, предпочитая работать в литературном подполье. Именно Глазков научил этих поэтов «внутренней свободе и независимости» (по слову одного из его учеников), а научить такому мог отнюдь не каждый. Даже в менее интересные для историка времена. Ирина Винокурова

Николай Глазков. «Я достаточно сделал для после…»

Вне времени и притяжения Легла души моей Сахара От беззастенчивости гения До гениальности нахала.

Мне нужен век. Он не настал еще, В который я войду героем; Но перед временем состаришься, Как и Тифлис перед Курою.

Я мир люблю. Но я плюю на мир Со всеми буднями и снами. Мой вечный образ вечно юными Пускай возносится как знамя.

Знамена, впрочем, тоже старятся — И остаются небылицы. Но человек, как я, — останется: Он молодец — и не боится.1939

Молитва

Господи! Вступися за Советы, Сохрани страну от высших рас, Потому что все Твои заветы Нарушает Гитлер чаще нас.1941

А если пыль дорожнаяИ путь ведет в Сибирь,То все равно как должноеПриемлю эту пыль.1942

Мир нормальный, нормированный,По порядкам нумерованныйСовершает в ногу шествие, Я ж стою за сумасшествие.1943

За неведомым бредущие, Как поэты, сумасшедшие, Мы готовы предыдущее Променять на непришедшее.

Не тужи о нас. Нам весело И в подвале нищеты; Неожиданность инверсии Мы подняли на щиты.1943

Украшают флаги ад,Ветрами играя.Это только плагиатБудущего рая.1943

Из проклятого прошлого

Ни одной я женщины не имелИ не ведал, когда найду.Это было на озере СелигерВ 35-м году.

Тиховодная гладь, байдарка и прочее,Впрочем, молодость хуже, чем старость.А была очень умная лунная ночь,Но дураку досталась.Эта ночь сочетала прохладу и зной.Тишь, безлюдье, в байдарочном ложе яИ чудесная девушка вместе со мной,Изумительная, хорошая.

А вокруг никого, кто б меня был сильней,Кто бы девушку мог увести,И я знал, что очень нравился ей,Потому что умел грести.А грести очень я хорошо умел,Но не ведал, что счастье так просто.А весло ощутило песчаную мельИ необитаемый остров.

Эта ночь не моя, эта ночь его —Того острова, где был привал.А вокруг никого, а я ничего:Даже и не поцеловал.

И такие хорошие звезды висят,Вместе с девушкой на берегу я,Мне хотелось облапить ее и взять,Незабвенную, дорогую.

Мне бы лучше не видеть ночью ее,А бродить одному по болотам.А вокруг никого, а я ничего —Вот каким я был идиотом.1945

Объяснительная запискаГде они, на каких планетах, Разливанные реки вина? В нашем царстве поэтов нет их, Значит, тактика неверна.

Я достаточно сделал для после, Для потом, для веков, славы для; Но хочу ощутительной пользы От меня не признавшего дня.

И считаю, что лучше гораздо, Принимая сует суету, Под диктовку писать государства, Чем, как я, диктовать в пустоту.

Мне писать надоело в ящик И твердить, что я гений и скиф, Для читателей настоящих, Для редакторов никаких.

Безошибочно ошибатьсяИ стихов своих не издавать.Надоело не есть, а питаться,И не жить, а существовать.1947

Что ни год, идет впередБесконечно долгий путь тот:Все, что будет, все пройдет,Что пройдет, того не будет.

Все сметут, сведут на нетГоды, бурные, как воды,И останется поэт —Вечный раб своей свободы!..1952