Чарльз Д'Амброзио (р.1960) – писатель. Родился и вырос в Сиэтле, штат Вашингтон. Окончил Английское отделение Оберлинского колледжа и знаменитую «писательскую мастерскую» университета штата Айова, где ныне является приглашенным преподавателем. Автор двух сборников новелл («Точка» (1995) и «Музей мертвых рыб» (2006)), а также сборника эссе «Сироты» (2005). Живет в Портленде, штат Орегон.

Перевод Василия Арканова

Они сделали всего лишь один неверный поворот – выбрали неверный выезд с шоссе, а потом, в центре, угодили в сиэтловский лабиринт улиц с односторонним движением, – но Д’Анджело вообразил себя путешественником во времени, попавшим в девятнадцатый век. Он выглянул в затемненное окно «Кадиллака» и в водянисто-зеленом мареве стекла увидел нескольких китайцев в широких брюках (он принял их за кули старой закваски), карабкающихся вверх по склону, сгорбленных, точно каждый тащил на плече по кувалде. «Во китаезы, – сказал он. – Небось, раньше рельсы укладывали». Кайп наконец-то отыскал нужную ему улицу и пересек площадь Первопроходца с юга на север. На тротуаре сидел индеец, зажав голову между локтями, повязывая выцветшую голубую бандану поверх двух блестящих крыльев черных, цвета вороньего пера, волос. Пара стоптанных ковбойских сапог лежала в водосточной канаве, дожидаясь, пока он проветрит ноги. Д’Анджело опустил стекло, помахал в воздухе револьвером, прицелился и спустил курок. Ударник трижды щелкнул по пустым отсекам барабана, но мысленно Д’Анджело уложил индейца прямо там же, на тротуаре. Он поднес дуло к губам и сдул воображаемую струйку дыма.

– А если бы он был заряжен? – сказал Кайп.

Д’Анджело ухмыльнулся и пальнул Кайпу прямо в лицо.

– Но ведь нет же, а?

– Господи, – сказал Кайп, выхватывая у него револьвер. Он бросил его на заднее сиденье. – Достал уже своими ковбойскими играми.

Д’Анджело растянул губы в улыбке и стал смотреть, как две шлюхи-филиппиночки перетаптываются под навесом магазина охотничьего снаряжения и услуг проводника. За ними, за стеклом витрины, стояло чучело медведя гризли на задних лапах. Кайп крутанул руль, чтобы вписаться в очередной поворот, – колеса «Кадиллака» заскрипели по нагретому асфальту. Сосуд с прахом перекатился по соседнему сиденью. Д’Анджело взял в руки декоративную урну и отвернул крышку. Подхваченное ветром облачко серого пепла поплыло по машине. Кайп закашлялся и замахал перед лицом ладонью, пока невесомые останки его дедушки вытягивало сквозняком на улицу. Он облизнул губы и ощутил вкус пепла.

– Фу, черт, – сказал Кайп, отплевываясь.

– Пепел к пеплу¹, – Д’Анджело закрутил крышку и встряхнул урну. Внутри что-то глухо громыхнуло. – Кости, – сказал он, – зубы.

Кайп выхватил урну у Д’Анджело и положил на заднее сиденье рядом с револьвером. Он отер пот со лба. Было душно, и он уже больше недели не мылся.

– Сколько ему было? – спросил Д’Анджело.

– Девяносто девять, – сказал Кайп.

– Я бы так долго не хотел.

– Дед хорошо прожил.

– А то некоторые мальчики – божьи одуванчики проводят свои золотые годы в засранных кальсонах.

– Дед до конца сохранял достоинство, – сказал Кайп.

– Меня воротит от стариков, – сказал Д’Анджело.

Он отхлебнул бурбона и откинулся на спинку сиденья. На Д’Анджело была красная рубашка в стиле вестерн с пластмассовыми кнопками под жемчуг и бирюзовый галстук-боло – обе вещицы были куплены им в магазине конской упряжи в Тонаскете, неподалеку от канадской границы. Он рассчитывал, что рубашка и галстук превратят его в настоящего ковбоя, но был круглолицым и приземистым и продолжал ходить в тех же поношенных, в мелкую полосу, брюках и тех же красных кедах, которые надел перед отъездом из Бруклина шесть месяцев назад. Кайпу он напоминал одного из тех карликов в клоунском одеянии, что выезжают на шотландском пони во время пауз на родео. Они познакомились два дня назад – Кайп подобрал Д’Анджело, когда тот искал попутку на стоянке грузовиков с восточной стороны гор.

– Он почти целый век прожил, – сказал Кайп, думая о дедушке. – Вашингтон еще даже не стал штатом, когда он родился.

– Проживешь столько, – сказал Д’Анджело, – а потом выясняется, что и похоронить-то тебя уже некому. Вот ты и ездишь здесь кругами, как Будда в поисках местечка.

Кайп не поддержал разговор, и старенький автомобиль поплыл вдоль берега. «Эльдорадо» принадлежал его дедушке – высокому, худощавому седовласому старцу, который сохранял столько жизненной энергии, что сам рубил и складывал дрова в поленницы, уходил до зари ловить чавычу и кижуч с мыса Камано, пока как-то вечером, две недели назад не сказал: «Что-то я устал чертовски» – присел на кушетку, закрыл глаза и умер. В ту ночь, мучительно тоскуя по деду, Кайп пролистал его записную книжку, которая напомнила ему список бросков боулера, переваливших за двести, – сплошь страйки и спеи², жирные черные линии, перечеркивавшие имя за именем по диагонали или крест-накрест, по мере того как один за другим умирали его друзья.

«Эльдорадо» оказался последней машиной, которую впустили на паром. Кайп и Д’Анджело вышли на палубу и встали на носу, держась за цепи ворот, подставив лица упругому ветру.

– Может, нам надо туда? – сказал Кайп. Он махнул рукой как-то слишком неопределенно в направлении запада, где краснело небо, пропитываясь закатным солнцем.

Д’Анджело достал из нагрудного кармана рубашки помятую губную гармошку Мarine Band³ и изо всех сил постарался превратить песню «Дом на ранчо»⁴ в подобие бойкого блюза. Других песен он не знал, да и эта звучала чудовищно. Д’Анджело исполнял ее постоянно, но за те два дня, что Кайп его знал, особых улучшений он не заметил.

Когда паром загудел, Кайп бросил за борт пенни – он всегда так делал, пересекая залив, с детства, на счастье.

Д’Анджело сказал:

– Ну, уж отца-то он тебе никак не мог заменить.

– Ты не знаешь, – сказал Кайп.

– В кетч⁵ вы точно не играли.

– Играли, – сказал Кайп.

– У тебя бросок девчачий, – сказал Д’Анджело. – И мускулатура неразвита. Видно же, что тебе никто ничего не показывал.

Кайп потеребил молнию своего тонкого желтого ветровика и сказал:

– Бросок – это не главное.

– Мы ему найдем местечко.

Под «местечком» имелось в виду подходящее место, чтобы развеять прах старика. Кайп точно не знал, где оно – по крайней мере, ни на одной из карт оно не было обозначено, – но он знал, что непременно опять что-нибудь почувствует, когда туда попадет. Он колесил взад-вперед по штату уже неделю, следуя по маршрутам дедушкиной жизни, съездив туда, где он родился, места, где любил бывать, всюду к себе прислушиваясь. Теперь он направлялся к океану.

Панихида – странная смесь надменно-чопорной атмосферы сбора средств на нужды какого-нибудь музея и пьяной сентиментальности проводов – показалась Кайпу настоящим театром абсурда, в котором все, от старых друзей семьи до репортеров и партнеров по бизнесу, только и делали, что выдвигали свои версии о жизни и временах Генри Кайпа Грина. Истоки финансового благополучия деда коренились глубоко в истории и природных богатствах края (деревья и рыба в основном), и старик был, можно сказать, легендой, причем легендой, которую местные газеты никак не соглашались оставить в покое. «Последний из первопроходцев» прозвали его в газетах. Что правда: во времена Волстеда⁶ он сплавлял спиртное вниз по проливу Харо, владел лесами и рыбоводческими хозяйствами, пару раз избирался в конгресс штата. Из своего поколения он был, безусловно, последним.

Кайп сидел в первом ряду возле своей пьяной матери, а священник, взошедший на кафедру, объявил о том, что такому выдающемуся человеку, как Генри Кайп Грин, смерть была ниспослана легкая, как великая награда за службу: после стольких трудов на благо земного сада, старому Кайпу давно было уготовано место в Райском саду. То, что ключевые пассажи проповеди и надгробной речи были взяты из Апокалипсиса – Альфа и Омега, начало и конец, четыре и двадцать этого, семь того, ангелы, трубы! – показалось Кайпу вполне соответствующим тому положению, которое дедушка занимал в обществе, но с другой стороны, чтение прерывалось старческим гудением, старики и старухи бормотали себе под нос, то и дело выкрикивая что-то, как заколдованные, и в целом все это выглядело немного безумно, невразумительно и, в общем, бессмысленно.

Сразу за панихидой последовало щедрое угощение: мягкие сэндвичи со сладким луком Walla Walla, отварная нерка⁷, краб «данджинесс»⁸, устрицы из залива

Виллапа, извлеченные из раковин и утопленные в сугробах измельченного льда, горы яблок ред делишес – все подарки друзей, присланные (отчасти как дань уважения, отчасти – как налоговый атавизм эпохи Римской империи) из разных концов штата. Кайп дал несколько интервью, от которых у него осталось неприятное ощущение, будто его слова сплющивают, чтобы втиснуть в заранее заготовленное для них место в уже сочиненной статье. «Мальчишкой мой дедушка, – сказал он репортеру «Сиэтл Таймс», – любил ходить по пабам». Женщина, задававшая вопросы, расцвела, предвкушая еще более порочные откровения о темном прошлом старика Кайпа, но постепенно увяла, а потом и вовсе утратила всякий интерес, сообразив, что не то услышала. Других интересовал сам Кайп: ходили упорные слухи, что в завещании внук называется основным наследником. Отца Кайп не знал – он утонул, разбившись на водных лыжах (был нетрезв, не выпустил вовремя веревку и врезался в пирс) незадолго до его рождения. Кайп вырос в доме деда в горах. По вскрытии завещания он станет несметно богат. Поэтому всем хотелось его разглядывать, наблюдать за тем, как деньги или богатство, начнут прогибать его под себя.

Кайп выбрался из зала и вошел в церковь тут же, неподалеку, где на скамье рядом с алтарем стояла дедушкина урна. Он сунул ее подмышку, как футбольный мяч, и быстро вышел из церкви, сбежал по ступенькам и направился туда, где была запаркована дедушкина машина. Мать хотела установить урну на мраморной полочке в семейном склепе, но у Кайпа на этот счет имелись другие планы. По крайней мере, ему так казалось, когда он вставлял в зажигание ключ и заводил допотопный «Эльдорадо».

Кайп и Д’Анджело ехали сквозь ночь. Фары их большого автомобиля бурили тоннель в плотной накипи нависших над дорогой ветвей кедра и синей ели, тоннель, который ненадолго распахивался перед ними в луче белого света и мгновенно стягивался позади во тьме, чуть розовевшей от габариток. Был сухой сезон, конец августа, и дождя не было уже много недель. На нескольких цыганских стоянках – временных лесопильнях невдалеке от дороги⁹ – они видели обручи синих искр, вращающихся над пилами, и вдыхали запах свежей древесины, когда лезвия вгрызались в стволы. Время от времени за окном проплывали свежие поросли белых крестов, отмечавших места смертоносных аварий. «Эльдорадо» шел, как под парусом, его массивный каркас так мягко вписывался в изгибы и повороты дороги, что Кайпа даже немного укачало.

На очередной развилке фары выхватили из темноты молодую женщину, которая голосовала, оттопырив большой палец. На ней были белые шорты в облипочку, сандалии с застежкой на щиколотке и мужская рубашка, концы которой были завязаны чуть повыше талии. Она стояла, привалившись к огромному камню – эрратическому валуну, исписанному фосфоресцирующими признаниями в любви.

– Тормознись, тормознись, – сказал Д’Анджело.

Кайп съехал на обочину.

Женщина подняла с земли плетеную корзину и юркнула на заднее сиденье. Она даже не спросила, куда они направляются. Как будто это и так было ясно.

– Х-ха, – сказал Д’Анджело, – я вижу, ты с нами хоть на край света готова. Выпить хочешь?

– Давай, – сказала она.

Она отхлебнула из бутылки и утерла губы. Заколка из горного хрусталя в форме лошадки поблескивала у нее в волосах.

– Раз вы на этой дороге, у вас только один путь. Другого нет. Дальше одни резервации. – Она еще раз отхлебнула, прежде чем отдать бутылку Д’Анджело.

– И океан, – сказала она. – Большой океан в конце дороги.

– Ты местная? – спросил Кайп. Он попробовал поймать ее отражение в зеркальце дальнего вида, но она улеглась на широком заднем сиденье, и ее не было видно.

– Ага, – сказала она. – Нелл меня зовут. Нелла Идес.

– Слушай же, Нелла Идес, – сказал Д’Анджело. – У этого парня дедушка помер. Ему было до хрена лет, жуть какая важная шишка. Может, ты даже о нем слыхала: Кайп. Его звали Кайп. Прямо как этого парня. Короче, мы с моим другом Кайпом потягиваем дедушкин бурбон и палим из его старого револьвера и собираемся подцепить в океане самую большую рыбину на его старую удочку.

– Кто сказал, что на поминках должно быть скучно? – сказала Нелл.

– Именно, – сказал Д’Анджело. – А поскольку ты местная и знаешь, что тут у вас где, мы тебя приглашаем.

– Идет, – сказала Нелл. – Можно еще мою двоюродную сестренку позвать. Для твоего друга.

– Мой дедушка знал Мунго Мартина, – сказал Кайп, глядя в зеркало заднего вида.

– Кто такой Мунго Мартин? – спросила Нелл.

– Мунго Мартин? Был такой старейшина, вождь племени сатсопов или хайда, или белла кула, а может, и мака.

– Только не мака, – сказала Нелл.

– Короче, чей-то вождь. Я точно не знаю, чей. И вроде бы выдающийся художник. Он занимался резьбой по дереву на тотемных столбах. Хотя, может, это никакое не искусство. Дедушка с ним познакомился, когда договаривался о закупках древесины после войны.

– А я что говорил, – сказал Д’Анджело. – Дедуля у этого парня, старый Кайп, не какой-нибудь там хрен с горы, а большой начальник. Он был знаком с самим Мунго, другим большим начальником. Веселье в городе было в самом разгаре, когда старый Кайп встретил старого Мунго.

– Я бы знала, если бы он был мака. Про мака я знаю.

– Сколько тебе лет, Нелла Идес?

– Достаточно, – сказала она.

Кожа у Нелл была темная и пахла потом, дымом и кокосовым маслом. Большую часть дня она провела за пивом в Порт-Анджелесе. Мужчина, с которым она там познакомилась, ехал в Форкс и высадил ее по дороге. Перед этим она была в отключке, а еще раньше пошла с ним в выкрашенный розовым мотель, где администратор ночной смены, заподозрив что-то, заставил ее записаться в регистрационный журнал. Она вписала имя, которое ей дали мака, только по-английски, и перевод занял целых три графы: Что-имеешь-не-сохранишь-если-у-тебя-этого-слишком-много.

Д’Анджело перелез на заднее сиденье и уселся с ней рядом.

– У тебя глаза зеленые, – сказал он, целуя ее.

– Пришли нам сюда ту бутылочку, – сказала Нелл.

Кайп передал им бутылку, чувствуя, что его провели: были попутчиками, а стали пассажирами и таксистом. Мимо прогрохотала колонна груженных бревнами грузовиков, подняв невидимую волну, от которой большой «Кадиллак» закачало. И Нелл, и Д’Анджело были вне поля зрения Кайпа, но слова и звуки, которые они издавали, были ему слышны.

– Не оборачивайся, – услышал он голос Д’Анджело.

В Неа Бей¹⁰ дорога оборвалась, уперевшись в клочок утоптанной земли, над которым ветер кружил песок, – Страна Мака. Несколько белых лачуг стояли в ряд по обе стороны улицы. Одна из них больше напоминала место крупной автомобильной аварии. Разбитые машины лежали вокруг. Дверцы, бамперы, сиденья и радиаторы были свалены в кучу во дворе. Несколько с виду целых машин, которые, должно быть, в последний раз выезжали на дорогу еще во времена Эйзенхауэра, были как будто на ремонте. Видавший виды «Десото» с треснувшим лобовым стеклом и задубевшими от солнца шинами стоял под тенистым деревом, утонув в песке по самые обода. Над ним свисал с лебедки наполовину разобранный мотор, раскачиваясь от ветра взад-вперед в унисон с ветками. На капоте стояли раскрытый ящик с инструментами и кофейная кружка.

– Дом вождя, не иначе, – сказал Д’Анджело.

Когда Нелл садилась, с одной стороны из-под рубашки выскользнула ее крошечная грудь с темно-коричневым соском, похожим на древесный сучок. На нем поблескивала слюна. Она завязала концы рубашки узлом.

– Сегодня последний день сезона ловли лосося, – сказала она.

– Вот оно что, – сказал Кайп. – Значит, ему в океане место. Дедушкин дух нам подсказывает.

– Это за дедулю, – сказала Нелл, надолго присасываясь к бутылке.

– А это дедуля, – сказал Д’Анджело, подняв урну. Он отвернул крышку, ткнул внутрь пальцами и нарисовал у Нелл на лбу крест.

– Пепел к пеплу, – сказал он. – И прах к праху.

– Я тебя очень прошу, отвали от урны, – сказал Кайп.

Гонимые ветром песчинки покалывали бока машины. Казалось, что густой лес наползает с гор и теснит деревушку к морю. В дальнем конце грязной торговой площади, потрескивая, светилась красным вывеска магазина снастей и наживок, пропитывая облепивший ее туман неоновой кровью.

– Пойду проверю мою маленькую, – сказала Нелл. Она откинула волосы назад и поправила заколку. – Сейчас вернусь.

– Не забудь про сестренку, – сказал Д’Анджело. Он хлопнул Кайпа по спине. – Для моего друга.

В той стороне, откуда они приехали, обозначился первый бледный проблеск зари – узкая посеребренная полоска света, точно кто-то приоткрыл крышку над миром, оставленным ими позади. Понемногу улица пробуждалась к жизни. Зажглось несколько ламп, озарив холодной желтизной белые от соли окна лачуг. Девочка-подросток прошла к воде, глядя на восходящее солнце, и старик неуверенной походкой пересек дорогу, оставив на песке вереницу следов. Мальчик зачерпнул сачком наживку из голубого пластмассового корыта. Кайп стоял рядом. Мальчик изогнул руку в запястье и протащил сачок сквозь сотни маленьких темных рыб, затем вытряс улов в чистый полиэтиленовый пакет и крепко его завязал. Пакет вырывался из рук Кайпа, продолжая жить, бился, как сердце, потом затих, лишь изредка содрогаясь, пока последняя сельдь не задохнулась.

– Достал наживку? – спросил Д’Анджело.

Кайп показал ему мертвую сельдь.

Завидев Нелл, Д’Анджело спросил:

– А сестренка где?

– Ее от рыбы тошнит, – сказала Нелл.

В магазине снастей и наживок металлический кофейник c перкулятором побулькивал свежим кофе – первой заваркой дня. Струйка пара вырывалась из-под его дребезжащей крышки. Несколько владельцев прокатных лодок сидели на скамье, поджидая клиентов.

– Нам нужна лодка, – сказал Кайп.

Один из них, по имени Портер, привстал, с трудом разогнув артритные колени. Направляясь к прилавку, он изучал гладкую белую кожу Кайпа, его голубые глаза, его непринужденную пластику. Вся одежда на Кайпе была дедушкина: тонкий желтый ветровик, розовая оксфордская рубашка, брюки-хаки с широкой резинкой вместо ремня на поясе и кожаные лодочные туфли.

– Я хочу отдельную, – сказал Кайп. – Только для нас троих.

– Отдельную на троих дать не могу, – сказал Портер.

Кайп раскрыл бумажник.

– Я заплачу за все места.

Портер бросил взгляд на аккуратные уголки новеньких купюр, теснившихся в бумажнике.

– Все двенадцать оплатишь? – спросил он, хотя в его лодке было всего шесть мест.

– Без проблем, – сказал Кайп.

Он разложил банкноты веером на прилавке, расплачиваясь за своих фантомных попутчиков, за их снасти, наживку, ланч, а также за их лицензии на рыбалку.

– Пятый стапель, – сказал Портер. – Лодка «Второе пришествие».

Он провел их на пристань. В каютах некоторых прогулочных яхт уже горел свет. На пирсе несколько мужчин, ежась, потягивали кофе.

Кайп ослабил булинь на деревянном крюке. Д’Анджело и Нелл поцеловались в синеватом свете горбатого фонаря.

– Эта девчонка с твоим приятелем, – сказал Портер, – она на голову ударенная. Для всей резервации подстилка, знаешь такое выражение? Ее можно напрокат взять, все равно что мою лодку. А у нее ребенок, и сама она еще дитя. Они с прабабкой живут. Смотреть противно.

Портер осмотрел днище и проверил, исправно ли радио.

– И эта ржавая консервная банка способна плыть, капитан? – спросил Д’Анджело.

– Вчера плавала, – сказал Портер. Он посмотрел на Нелл: – А ты домой иди.

Она шагнула в лодку.

Портер запустил мотор на полные обороты, наблюдая из рулевой рубки, как Кайп, Д’Анджело и Нелл пробираются на нос. Когда лодка отошла от берега на три мили, он сбавил ход и взял курс на юг, вдоль берега.

Он повысил голос, чтобы перекричать гул мотора:

– Сейчас самое время.

Кайп собрал удочку на лосося, состыковав колена, а затем Портер помог ему с наживкой. Сельдь держали во льду, и она была холодной и твердой. Портер насадил ее на два связанных между собой крючка, проткнув одним голову, вторым – хвост, и подтянул их друг к дружке, чтобы сельдь изогнулась и от этого постоянно вертелась под водой, подобно раненой рыбке. Покончив с этим, Портер решил закинуть и свою удочку с даунриггера¹¹.

Нелл лежала на крышке люка, подоткнув под бедра полы длинной юбки, в которую переоделась дома; ее коричневое лицо размякло и расплылось, как подогретая солнцем патока. Д’Анджело сидел на носу, нервно поигрывая ремешками ярко-оранжевого спасательного жилета. Кайп держал дедушкину удочку так, будто она была древком золотого копья, а он часовым, поставленным охранять море.

– Представляю, что это будет за сцена, когда зачитают завещание, – сказал Кайп. – Знаешь, какой у меня теперь план? Измотать себя по полной. До истощения. И я этого добьюсь. Тысячу мест обойду, тысячу дел переделаю, чтобы мне все осточертело.

– Покажи им, Кайпуля, – сказал Д’Анджело. – Стань Экклезиастом-младшим, изведи себя на хрен.

Д’Анджело пододвинулся ближе к Нелл.

– Эй, Нелл, мисс Идес, рассказать тебе про его наследство?

– Ты мне солнце загораживаешь, – сказала она.

Кайп редко рыбачил – дед любил уходить один, – и при каждом подергивании наживки, при каждом обороте блесны ему казалось, что клюет. Дважды он сматывал леску, и дважды ничего на крючке не находил. Он распустил леску, отсчитывая по два фута за раз, как показал Портер, пока не набралось семьдесят. Он проследил взглядом тонкую белую нейлоновую нить от конца удочки до поверхности воды и затем под водой, пока она не растворилась в зеленоватой мути, не пропускавшей свет. Им овладело странное безразличие: все равно ведь он ничего не знал про лосося. Доверившись мерному покачиванию лодки, он погрузился в сонное забытье – океан постепенно пропитывал его до костей, размягчая их. Уперев пробковый конец удочки в пупок, он закрыл глаза и почувствовал, как океан ровно дышит у него на животе. Он представил, как движется наживка под водой, взад-вперед, медленными волнообразными рывками, подобно воздушному змею в небе.

Кайп очнулся от толчка. Он лихорадочно дернул удочкой и стал сматывать леску, наблюдая, как она безумно натягивается над поверхностью воды. Удочка изогнулась и стала похожа на косу. Он продолжать мотать с бешеной скоростью, подсознательно опасаясь, что жизнь на другом конце лески сорвется и уйдет от него. А там была жизнь, и она сражалась за себя так отчаянно, что в воображении Кайпа удочка превратилась в чувствительный инструмент, измеряющий силу сопротивления не только лосося, но всего океана. Азарт борьбы захватил его настолько, что он дал зарок (очевидно, лично Господу Богу): если ему удастся справиться с рыбой, он ознаменует это событие, развеяв пепел деда над водой. «Жизнь! – мысленно повторял Кайп. – Жизнь!» Но затем на мгновение все переменилось – его неведомый отчаянно защищавшийся противник внезапно перешел в наступление и теперь пытался перетащить Кайпа через борт в море.

Вдруг удочка резко распрямилась, и жизнь на конце лески оборвалась.

Кайп торопливо домотал до конца, слабо надеясь, что, может быть, лосось просто испустил дух. Но нет: его неведомый противник выплюнул крючок. Сельдь была объедена до кости: осталась только глазастая голова, насаженная на белый гребешок хрящей и позвонков.

Он отставил удочку.

У Портера тоже клюнуло. Он вытянул свою рыбу не спеша: дождался, когда она обессилит после судорожных попыток убежать, затем подтащил к самому борту лодки и подцепил подсачеком. Он поднял подсачек повыше, и лосось забился, хватая жабрами воздух, выпуская струйки воды при каждом судорожном выдохе. Портер взял багор и уже было занес над головой рукоятку, но вдруг остановился и, посмотрев на Кайпа, сказал:

– Хочешь его?

– Давайте, – сказал Кайп. – Мой-то ушел.

Портер саданул кижача по макушке тыльной частью багра. Удар был сильный, безжалостный. Кровь тонкой струйкой потекла у него из глаз, хвостовой плавник дернулся, судорога прошла по всему телу, и он затих.

Дом Нелл был полностью скрыт зарослями ежевики. Колючие спутанные кусты – беспорядочное, гротескное нагромождение двадцатифутовой высоты – перекатывались через крышу, подобно набежавшей волне. Лаз в этой гуще сменялся чередой серых изношенных временем досок, вбитых криво и ненадежно и заканчивавшихся входом с калиткой. За калиткой была небольшая покосившаяся дверь из тикового дерева, вся в чешуйках отслоившегося сухого лака. Ее верхняя петля была сломана и заменена обрывком кожи. Пыльные солнечные лучи с трудом пробивали свод из листвы и колючек, и несколько пчел, нежась с жужжанием в предзакатном тепле, лениво курсировали между шелковистыми белыми цветами. Ягоды свисали отовсюду, черные и сочные, пьянящие ароматом и сладостью, и до того тяжелые, что под ними прогибались ветви. Дом клонился набок, и Кайп лишь тогда понял, почему, когда поднялся взглядом по ступеням крыльца и узнал в них откидной мостик. Это был не дом; это была лодка.

В темном прохладном камбузе сидела старуха, ее ноги были покрыты пледом. Нелл коснулась ее плеча и, не останавливаясь, прошла к носу лодки, в баковую надстройку. Д’Анджело двинулся за ней, и вскоре Кайп услышал, как они захихикали и завозились на койке. Кайп неотрывно смотрел на старуху; ее лицо было неподвижно и гладко, как камень, обработанный волнами. Ее глаза илистого цвета, отливавшие серебром, казались вставленными в глазницы, точно инкрустация из дерева. Кайп так и стоял, держа в одной руке рыбину, в другой урну с прахом, не зная, что сказать. Свет и тень играли у нее на лице, а на голове был надет причудливый красный венец, сплетенный из кедровых веток. Она не шелохнулась и ничем не дала понять, что знает о его присутствии. Из трюма, уже десятки лет не видевшего улова, по-прежнему веяло древним запахом рыбы. Кайп прислушался к дурманящему бормотанию пчел, к их сонливому дребезжанию, от которого зачесалось в ухе. Он запустил в ухо палец, стараясь пролезть как можно глубже, потыкал, поскреб, а потом потянул за мочку.

Кайп поднял лосося за жабры и уставился в его морду, точно желая убедиться, что это не он заговорил.

У одного белого человека нос был крючком, ну, ты знаешь. И один из наших мужчин сказал другому: «Видишь, видишь. Не иначе он был кетой в прошлой жизни – у него нос крючком». Другой посмотрел на него, и тут из камбуза вышел еще один человек, и он был горбун. И тогда другой наш мужчина сказал: «Да! Так и есть, так и есть. Погляди на этого. У него горб. Он горбуша¹²».

Кайп поднес к уху урну и встряхнул ее, но не услышал ничего, кроме глухого перестука: кости внутри перекатывались, совсем как игральные.

И вот они вернулись на берег и сказали большому вождю: «Знаешь, что мы видели? У них белая кожа. Но мы почти уверены, что те люди, ну, на плавучей штуковине, они раньше были рыбами. А сюда пришли в человечьем обличье».

Кайп посмотрел на старуху: ее серебристые глаза были теперь закрыты, кожа век набежала на них, как тени. Ему все еще слышался этот рассказ, ровное непрерывное бормотание, доносившееся точно издалека, – так будильник, зазвеневший в соседней комнате, вторгается внутрь сна. Он хорошенько сглотнул, чтобы уменьшить в ушах давление, и попробовал сохранить равновесие, взявшись за стойку лампы, но в этот момент дом качнуло, рука ухватила воздух, ватные ноги подогнулись. Он повернулся и бросился к корме, вверх по ступеням, на палубу, вниз по скособоченным сходням, через пещеристый тоннель – наружу. Он выбежал на середину дороги и там ждал, стоя в полосе белого пыльного света, пока Нелл и Д’Анджело выйдут из лодки, мигая, как утомившиеся дети.

Нелл отвела их к сараю из кровельного железа, где внутри большой холодильной камеры они обнаружили ящики с поллитровыми пакетами молока, громоздившиеся до потолка. Д’Анджело подхватил на плечо один ящик, и они зашагали вдоль дороги по свалявшейся прошлогодней листве, а затем вниз, по крутой извилистой тропке, пока не оказались в крошечной бухте. Маленький ручей, шириной не больше полуметра, впадал в неглубокий морской рукав, поросший взморником, и уходил в океан. Они пересекли ручей вброд и вышли на лагерную стоянку. Побелевший от времени шест, выщербленный, как старая кость, торчал из песка. Птичьи перья, раковины моллюсков и перистые лапы папоротника-многорядника, высохшие и побуревшие, были увязаны вместе и болтались на шесте, послушные ветру. Нелл присела, набросив юбку поверх колен, собирая в кулачки ставшие лишними складки.

– Там можно огонь развести, – сказала она.

Кайп и Д’Анджело уставились друг на друга.

– Мужчины вы или кто? – спросила Нелл. – Натаскайте дров и разведите огонь, иначе мы тут задубеем после захода солнца.

Они наскребли с деревьев мох и кору и притащили несколько бревен сплавного леса, а потом остановились у ручья попить. Сам ручей был маленький и живописный, с прозрачной, кристально-чистой водой, поблескивавшей на свету, но вдоль его берегов штабелями лежали дохлые рыбы. Одни сохли на песке, облепленные мухами, с поджаренной солнцем, золотисто-бронзовой корочкой кожи, другие, увязнув в водорослях у самого берега, гнили на мелководье. Глазницы их были пусты, продолговатые зазубренные челюсти оскалены, точно затем, чтобы отпугивать стервятников. «Похоже, мне пить расхотелось, – сказал Д’Анджело. – Что это с ними за хрень?» Живые выглядели немногим лучше мертвых. Они были худые и изувеченные, куски выдранной мякоти волочились за ними, как тряпки. Некоторые из этих затравленных рыб кое-как шевелились, вяло двигая плавниками в мелком ручье, остальные, осажденные паразитами, были на грани смерти и уже начали разлагаться.

– Ты будешь готовить своего лосося? – спросила Нелл, когда костер занялся и начал разгораться.

– Куда он денется, – сказал Д’Анджело.

Кайп спросил:

– Что это за старуха?

– Моя прабабка, – сказала Нелл. – Могу поспорить, что она старше твоего деда, но, как видишь, в шкатулочку пока не пересыпалась.

– Какая-то она недружелюбная, – Кайп не захватил с собой ножа, но все равно похлопал себя по карманам.

– Да она, небось, и не знала, что ты там стоишь. Она слепая.

– Не надо ля-ля, – сказал Кайп.

– Сам ты ля-ля, – сказала Нелл.

– Она прямо на меня смотрела. Она прекрасно знала, что я там. Она со мной разговаривала. Она мне целую историю рассказала.

– Может, ты кого и слышал, но точно не ее. Она не разговаривает. Давно уже перестала.

– А со мной говорила, точно.

– Потроши уже эту рыбу, – сказала Нелл.

– Я нож не взял.

Д’Анджело пританцовывал, выстраивая в ряд квадратные поллитровые пакеты на поверхности серого принесенного течением бревна. По пустым патронам и стреляным гильзам дробовика можно было определить место предыдущей молочной бойни. Старые пакеты валялись на песке, от них несло прокисшей вонью.

– Супсандированное молоко, – разъяснила Нелл. – Не знаем, куда девать. Немножко пьем, в остальное стреляем.

Д’Анджело сказал:

– У меня уже руки чешутся пострелять.

– Этот револьвер у дедушки из Эвереттского морга, – сказал Кайп. – От одного знакомого, который там работал. У него там было полное ведро револьверов.

Д’Анджело сказал:

– Давненько это, должно быть, было, сынок. Часом не в тысяча девятьсот затертом году?

– Не знаю, – хмуро сказал Кайп.

Он скинул лодочные туфли и вдавил бледно-розовые ступни в песок. Он вошел в ручей и, продираясь сквозь скопище мертвых и умирающих рыб, двинулся в сторону берега. Глазурованная полоска сырого песка, облизанная наползавшими волнами начинающегося прилива, была усеяна листьями морского салата, и морскими ежами, и длинными плетевидными бурыми водорослями. Кайп стоял посреди вспученной белой пены – волны рассыпались у его ног; густеющая синева постепенно теснила другие краски. Камни были облеплены сушившими крылья бакланами: в профиль, с черными расправленными крыльями они были похожи на священников, раздающих благословение.

Когда Кайп вернулся, Нелл потрошила их лосося раковиной морского черенка¹³, заточенной о камень. Стоя у нее за спиной, Кайп смотрел на ее волосы, которые в свете костра казались еще рыжее. Она напевала что-то себе под нос, но вдруг замолкла, обернулась и сказала: «Ну, ты, придурок». Он отошел от света, и ее песня возобновилась. Нелл прошила куски лосося хворостинками, искусно переплетя их в рыбной мякоти, а затем подвесила их над костром на воткнутых в песок рогатых ветках. Ничем не приправленное филе зашипело, из-под кожи закапал жир, затрещали угли.

– Кайп.

Голос Д’Анджело отозвался многократным эхом, отразившись от мокрых стен крошечной скалистой бухты, и Кайпу почудилось, что его окликнули из моря.

– Вот твое местечко.

– Я этого не чувствую.

– У тебя выбора не осталось, Будда из пруда.

– Я, пожалуй, назад пойду, – сказал Кайп. – Хватит на сегодня.

– А я? Ты не можешь уйти без меня.

– Ты не можешь уйти – и точка, – сказала Нелл.

– Третий лишний. Приятного аппетита.

– Отсюда сейчас пути нет, – сказала Нелл. – Тропа под водой. Надо ждать отлива.

– Под водой?

– Не навсегда, не бойся. Вода всегда сходит, ты что, не знаешь? Надо только подождать.

Кайп оторвал пальцами кусочек лосося. Розовая мякоть была жирноватой и сочной и пахла дымком. Он сложил хрустящую кожицу вдвое и съел и ее. Закончив, он поковырял в зубах белой косточкой и произнес:

– Старуха сказала, что мы рыбы.

Нелл сказала:

– Тебе померещилось.

– Я ясно слышал, – сказал Кайп.

– Она не говорит.

– Со мной разговаривала.

– Ну, конечно, а я просто дура индейская, – сказала Нелл. – Да еще, видимо, и глухая к тому же.

– Сколько ждать отлива? – спросил Кайп.

– Хватит ныть, – сказала Нелл. – У нас что, только одна бутылочка?

– Давай постреляем, – сказал Д’Анджело.

Они оставили Нелл у костра и отошли шагов на тридцать, ведя баллистический спор о том, под каким углом лучше стрелять, чтобы пули не попали в них рикошетом.

Кайп зарядил револьвер.

– Предлагаю побиться об заклад, – сказал он.

– О, об заклад, какая прелесть, – сказал Д’Анджело дурашливо-выскопарным тоном. – Ну, что ж, о’кей, старый хрыч, старый проказник, давай: моя губная гармошка против твоего «Кадиллака».

– Это нечестно.

– На хрен тебе теперь честность, Кайп. Ты скоро целое состояние унаследуешь. Забудь про честность. Честность для неудачников.

Он провел рукой по своим засаленным волосам и сказал:

– Ставлю галстук-боло.

– Я хочу Нелл.

– О, – сказал Д’Анджело. – О’кей.

Кайп выстрелил первым и промахнулся. Он никогда раньше не держал в руках оружия и ожидал чего-то более грандиозного – громкого выстрела, отдачи, – но револьвер был маленький, совсем как игрушка, и произвел лишь слабый приглушенный хлопок, мгновенно проглоченный шумом волн, наполнявшим бухту.

– Моя очередь, – сказал Д’Анджело.

– У меня всего одна попытка?

– Кто промазал, теряет ход, – нахмурившись, Д’Анджело покачал головой. – Это все знают.

Он прислонил револьвер к бедру, а затем выхватил его из воображаемой кобуры и выстрелил и попал прямо в пакет.

– О, й-е-е, – сказал он, наблюдая, как молоко утекает в песок. – Вот как это делается.

Следующий выстрел – и новый взрыв белых брызг. Изорванная упаковка свалилась в реку и поплыла по течению, оставляя молочный след.

– Вот уж не думал, уезжая из Бруклина, что буду стрелять по молоку, – сказал Д’Анджело.

– Почему ты уехал? – спросил Кайп.

– Всегда мечтал добраться на Запад автостопом.

– А я нет.

– Куда тебе было ехать, – сказал Д’Анджело, проводя стволом револьвера вдоль горизонта. – Только если вплавь.

– Дай револьвер.

– Я еще не промазал, Кайп. Мой ход. Смотался бы ты лучше за выпивкой, что ли. У меня от этой пальбы в горле пересохло.

Кайп пошел за бутылкой, но Нелл ее не отдала, и он вернулся ни с чем.

– Только Запада-то нет больше, – сказал Д’Анджело. – Мы уже к западу от Запада, или как там его.

– Дай мне стрельнуть.

– Кайп, сколько можно повторять. Еще раз попросишь – и я стрельну в тебя.

Кайп подумал, что такой, наверное, станет вся его жизнь после оглашения завещания – жизнь среди чужих. Он унаследует состояние, но никогда не почувствует себя свободным, как дома.

– Я думал, здесь все иначе, – сказал Д’Анджело. – А тут ничего особенного. Тоску нагоняет. Одна эта вонючая рыба и океан. Ничего удивительного, что ты никак не можешь найти свое местечко, Кайп. Чтобы попасть отсюда на Запад, надо двигаться на Восток.

– Что ты несешь?

– На, перезаряди, – сказал Д’Анджело, отдавая ему револьвер. – Но выстрел по-прежнему за мной.

– А девочка-то почему за тобой?

– Она рыбой пахнет, – сказал Д’Анджело. – Тут у всего этот запах.

Кайп загнал по патрону в каждое гнездо, щелкнул затвором и крутанул барабан. Теперь можно и улизнуть. Д’Анджело было рванулся за ним, но Кайп, увернувшись, понесся вдоль берега, а добежав до бревна, всадил ствол в пузо первого попавшегося пакета и выстрелил. Он выстрелил в соседний пакет и в соседний с соседним. Он подбросил следующий высоко вверх и попытался прошить его в полете, но промазал, однако после того как пакет с гулом спикировал вниз, подпрыгнул и завалился у его ног на песке, не лопнув, он всадил в него две пули, чтобы уж наверняка. Он выкашивал их методично, пакет за пакетом, а когда барабан опустел, взял револьвер за горячий ствол и добил оставшееся молоко рукоятью, продолжая колотить до тех пор, пока не полопались швы и вощеный картон не превратился в густую жижу. Он перевел дух и оглядел место кровавой бойни. Молоко уничтожено, рубашка на нем – хоть выжимай. Ниже по течению темные горбатые спины мигрирующего лосося безразлично копошились в помутневшей воде.

– Доволен, Будда из пруда? – Д’Анджело отряхнул брюки и вытряс песок из манжет. – Теперь дай мне.

– Кончилось молоко, дружище, – сказал Кайп. – Я добил последнее. Горы трупов.

– С тобой не соскучишься.

– Стрелять больше не по чему, – сказал Кайп, передавая ему револьвер и помятую пачку патронов.

– Можно по тебе, – сказал Д’Анджело. Он подтянул галстук-боло, размял пальцы правой руки и искоса посмотрел на Кайпа. – А можно по этим хреновым рыбам.

Первым выстрелом он попал в глаз пожилому самцу с костистой мордой и длинным унылым носом, закрученным наподобие медного крючка. Он нашел укрытие в тихой заводи за камнем, но стоило пуле пробить его мозг, как рыбину подхватило потоком и плавно увлекло вниз по течению. Д’Анджело встал на колени у края ручья и прикончил еще парочку усталых, обессиленных рыб. Их отбросило выстрелами на отмель – там они истекали кровью, которая розовела, смешиваясь с молоком. Д’Анджело даже не особо целился. Каждая пущенная вслепую пуля несла смерть. Он отстрелил у одной самки жировой плавник. Другой продырявил живот. Третья уже была мертвой, и ее разорвало на мелкие части, которые поплыли и растаяли, точно облако. Он остановился, чтобы перезарядить револьвер, и, отправляя в барабан последний патрон, не сводил глаз с Кайпа, который отвернулся от него и смотрел на ручей. Оставшиеся рыбы как ни в чем не бывало продолжали заниматься своими делами. Нерестящаяся парочка сплелась в протоке над гнездом, закручиваясь косой, выпуская икру и молоку, точно опыляя цветок. Самка, в конце концов, ушла вглубь, чтобы присыпать галькой гнездо с ее оплодотворенными икринками, и Д’Анджело поднял револьвер и выстрелил, и она умерла почти без агонии – одна короткая судорога и затем медленно раскрывшийся рот – выражение немого протеста, с которым ее тут же и унесло вниз по течению, к морю.

– Надо бы мне вас, уродов, заставить съесть этих мертвых рыб! – сказала Нелл. Она держала урну и бутылку бурбона у себя на коленях, как заложников. – Это, между прочим, мои предки. Вы моих родственников убили.

– Я извиняюсь за твою рыбу, – сказал Д’Анджело. – И за родственников твоих тоже извиняюсь, но, я думаю, нам лучше забыть прошлое. Я просто не вижу иного решения. Давай рассуждать здраво.

– Вот ты и рассуждай! – крикнула Нелл.

– Опять мы ходим кругами, – сказал Д’Анджело. – Молодому Кайпу нужен пепел старого Кайпа, а ты Нелл, зайка, чего добиваешься?

– Я вам уже сказала.

Она зачерпнула полную горсть пепла и рассыпала над рекой, точно семена.

– Пожалуйста, не надо больше его разбрасывать, – сказал Кайп.

– Рыба все равно была вся больная, – сказал Д’Анджело.

Она потрясла урной у них перед носом:

– А этот вообще мертв. Но вы хотите его назад, хоть это теперь Человек-Пепельница.

Они пререкались до бесконечности, перекрикивая волны, а бухта тем временем наполнилась, словно чаша, сначала тенями, а потом ночью. Теперь луна висела прямо над ними – ее размытый туманом силуэт был похож на монету, лежащую на дне колодца. Кайп дрожал от холода, рубашка липла к телу.

– Пить хочется, – сказал он.

– Молочка попей, – сказала Нелл.

Д’Анджело попробовал оживить костер, поворошив угли, а затем вынул губную гармошку из нагрудного кармана рубашки. Он вытряс из дырочек слюну и обхватил инструмент губами, но жалкое поскуливанье плохо сочеталось с сокрушительным грохотом прибоя. Он запустил гармошкой в Нелл.

– Можешь ее тоже себе взять, – сказал он.

– Они сюда возвращаются, чтобы нам было что есть, – сказала Нелл. – Что если на следующий год они не вернутся?

Она оглядела их обоих в ожидании ответа.

– Та старуха, моя прабабка, сколько живет, столько приходит сюда по утрам искупаться и помолиться.

– Я не умею плавать, – сказал Д’Анджело.

Пользуясь темнотой, Кайп неотрывно смотрел на Нелл. У нее были плоские и широкие, как у Сфинкса, скулы, и ему представилось, что для поцелуя было бы достаточно взять их руками, чуть наклонить ее голову вперед и испить из ее лица.

– О’кей, – сказал он. – Я согласен.

– Вот и умница, – сказала Нелл. – А иначе всякая потусторонняя нечисть вечно таскалась бы за тобой по пятам.

Она похлопала рукой по песку, показывая Кайпу, где ему лечь. Она смешала в ладони пепел и бурбон, окунула палец в образовавшуюся жижу и прочертила жирную линию сверху вниз посреди его лба. «После этого, – сказала она, – мы сыграем в кость». Она обвела пальцем вокруг его глаз, сделав их больше, и провела по черной черте вдоль висков, заострив ему уши. «Ты сможешь отыграть у меня остатки пепла, – сказала она. – Я дам тебе этот шанс». Она пририсовала ему клыки по обе стороны рта и тонкие прямые усики по обе стороны носа. «А потом ты войдешь в ручей и хорошенько отмоешься, – сказала она, расстегивая Кайпу рубашку, – потому что ты весь провонял. Духи не станут к тебе приближаться». У него на животе она изобразила целую стаю аляповатых рыб, каждая – наподобие скособоченной ленты Мебиуса. Все они выплывали у него из пупка в направлении сердца, затем переваливали через ключицу и устремлялись вверх по шее ко рту.

Кайп лежал неподвижно, надеясь, что Нелл будет рисовать на нем рыб вечно.

Она сказала: «Надо, чтобы в твою голову вернулась душа. Я так думаю, что у тебя ее кто-то выкрал. Это могло случиться во сне. А может, ты чего-то сильно испугался, и она просто из тебя выпрыгнула. Ты чувствуешь иногда, как у тебя макушка шевелится?».

И в тот же миг он это почувствовал: будто его череп откупорили, как банку. Успокоенный легкими прикосновениями пальцев Нелл к шее, Кайп закрыл глаза и вдруг с поразительной ясностью увидел дедушку, который незаметно протиснул свою руку в его и ввел за собой в фойе некогда изысканной гостиницы. Было похоже, что теперь она служила приютом для вышедших на пенсию матросов. Моряки сидели в мягких креслах и на пыльных диванах. В фойе был полумрак, и воздух был неподвижен, и Кайп подумал, что даже сердца, бьющиеся под заляпанными супом сорочками мореплавателей, подобно износившимся кузнечным мехам, гонят по артериям один лишь серый пепел. Все молчали. Казалось, будто все эти матросы возвращены из небытия назад, в их одинокую тьму, и все воды мира отступили, чтобы собраться вновь у них в глазах – застывших отражениях, плавающих, как миражи, на поверхности их высохших и пустынных лиц.

Дедушка Кайпа указал пальцем в сторону парадной лестницы. Взойдя по ней, он оглянулся, но старик помахал ему рукой, и Кайп двинулся дальше в одиночестве, по длинному коридору, сознавая, что час, наступление которого был обещан ему с рождения, вот-вот пробьет. Былое великолепие гостиницы угадывалось во всем – в каждом номере, в каждом холле. Бархатные обои наводили на мысль о промотанном богатстве, вдоль темных проходов стояли пустые бельевые шкафы, и лифты уползали наверх из кухни, заставленной холодными плитами. В комнатах висели длинные плетеные шнуры, толстые позолоченные веревки, соединенные с колокольчиками, некогда подзывавшими своим звоном прислугу, а ныне безмолвствующими. Дверь в один из номеров распахнулась, и, стоя на пороге, Кайп увидел, как старый матрос вяжет из плетеного шнура петлю и вешается, накинув ее на шею. Если бы колокольчики функционировали, у старика был бы шанс уцелеть – раскачиваясь, он невольно позвал бы на помощь, – но язычки давно поотрывались, и в полнейшем безмолвии этой гостиницы самоубийца-матрос удавился. Голос был только у Кайпа, но когда он закричал, изо рта у него выпорхнул голубь, воскликнувший «Alas, alas», и ему ничего больше не оставалось, как лишь стоять и смотреть. Матрос умер, раскачиваясь, как на талрепе, в безвоздушной пустоте над кроватью. Тишина в комнате стала еще гуще и многозначительней, совсем как мораль в конце басни. Кайпу показалось, что отныне он знает все, что знают матросы в фойе.

Но стоило ему открыть глаза, как знание это улетучилось. Нелл разломила прутик надвое, пометив одну его половинку мазком черного пепла, а другую оставив как есть. Он понял правила еще до того, как она их объяснила, будто игра в кости была знакома ему по прошлой жизни. Нелл спрячет обе половинки за спину, перемешав их, и Кайпу останется только указать вправо или влево, чтобы отгадать ту, что без пепла. В первый раз, чтобы все было по справедливости, Нелл согласилась поставить на кон заколку из горного хрусталя, а Кайп – «Кадиллак».

– Ее моей прабабке Джон Уэйн¹⁴ подарил, – сказала она.

– Вот прямо так взял, специально приперся сюда и подарил? – спросил Д’Анджело.

– Это заколка Пилар¹⁵.

– Прямо так вынул ее и сказал: «Здорово, бабушка, я Джон Уэйн, на-ка тебе заколку».

– Да они все сюда приплывали из Голливуда на своих яхтах. Джон Уэйн, Бинг Кросби, Кларк Гейбл. Они тут лосося ловили и, между прочим, без всякой пальбы.

Нелл спрятала руки за спину и стала перемешивать палочки, двигаясь в такт песни, слов которой нельзя было разобрать, и поэтому Кайп не знал, есть ли у нее начало и будет ли конец. Снова и снова она затягивала «хе-ха-йа-хо-хо-ха-йа-хо-хе» – закольцованный звук, в котором было не больше смысла, чем в шуме ветра или прибоя. Он долго и неотрывно смотрел ей в лицо, пытаясь высмотреть правду, но ошибся в первый раз и во второй и в несколько минут проиграл машину и туфли. Она перемешивала и пела, и Кайп упрямо выбирал ее правую руку, и Нелл снова и снова показывала ему половинку без метки. В перерывах между игрой Нелл барабанила по бревну, используя вместо палочек туфли Кайпа, но ритм был какой-то странный, дикий и рваный, и никак не попадал в такт сердцебиению. Этот беспорядочный стук растревожил и напряг Кайпа; он запутал его и лишил рассудка, а Нелл стала еще и издеваться, вплетая в свою песню насмешки. «Слепая тетеря, хе-ха-йа-хо, – пела она. – Ничего не видишь, хе-ха-йа-хо-хе». По своему принципу игра ничем не отличалась от игры в «орел или решку», и Кайп не желал останавливаться, уверенный, что рано или поздно, согласно теории вероятности, произойдет естественный перелом в его пользу. Нужно только время. «Хе-ха-йа-хо, тебе крышу с башки снесло». Нелл уже получила урну, «Эльдорадо», бурбон, губную гармошку и револьвер. В играх Кайп никогда не побеждал, хотя его жизнь ему вечно пытались преподнести как победный трофей. Он расстегнул ремешок наручных часов. Он проиграл брюки и все содержимое их карманов. Проигрывать оказалось совсем не так страшно. В воображении все выглядело куда ужаснее. Когда в бумажнике кончились деньги, он начал выписывать расписки на старых чеках от кредитных карт. Он поставил на кон коллекцию своих бейсбольных карточек, своего Микки Мантела, своего Вилли Мейса, даже своего Дона Минчера¹⁶ в форме «Сиэтл Пайлотс» с автографом 1969 года. Барабанная дробь Нелл лишила его ощущения времени. Не в силах себя остановить, он начал спускать по частям наследство – набор старинной посуды, и хлебницу, и шкатулку для брошек, в которой Нелл могла бы хранить свою заколку. Он стоял перед ней в одних разношенных белых трусах и не чувствовал холода. У него больше не было ничего, как у всех великих, как у Ганди. Ничего, как у Иисуса. Ничего, как у Будды.

«Ничего, – подумал он. – Ничего!»

– Теперь тебе надо плыть, – сказала Нелл.

Ручей был мелкий, но с очень сильным течением. Кайп впился пальцами в дно, живот царапали камни, в ребра тыкались выпиравшие с берегов коряги. Когда лососи, проплывая, проскальзывали вдоль его спины или чиркали по лицу, Кайпу казалось, что его прогоняют сквозь строй, норовят схватить руками. Он попробовал поплыть, преодолевая течение, но оно было сильнее, и его неумолимо волокло за ноги в сторону океана. Он сделал глубокий вдох и ушел с головой под воду. Он ожидал тишины, но там все шумело и бурлило, и у воды был землистый привкус. Его это удивило – этот едва уловимый привкус, земля, растворенная в воде, – и сердце заныло от тоски. Одиноким безутешным ребенком он любил смотреть, как течение медленно разворачивает баржи и танкеры, – он смотрел на них целыми днями из дедушкиного окна, воображая, что это не корабли, а стрелки огромных часов, возомнивших, будто они могут отсчитывать время на поверхности водной глади. За судами, еще дальше на запад, можно было различить очертания острова. Остров был в частном владении, и найти его можно было лишь на детальных навигационных картах, но мальчиком Кайп присвоил его себе: все, что откалывалось, все, что умирало, все невыполненные обещания, и повседневные разочарования, и обманутые ожидания детства, в конце концов, прибивало волнами к его берегам – по крайней мере, так ему представлялось. Там, посреди воды, был его загробный мир – что-то среднее между святилищем и помойкой. Эта мысль впервые пришла ему в голову, когда он вырос настолько, чтобы осознать себя сиротой, и Кайп неделями утешался, воображая отца отчаянным беглецом, сумевшим добраться через пролив до острова. Позднее он верил, что все ковбои и индейцы тоже переселились на остров. Потерянные стеклянные шарики, сломанные тостеры, порвавшиеся шнурки, носки без пары, старые телевизоры и длинная череда мелких домашних животных нашли там свой последний приют. Слова молитв перед сном, которые он больше не произносил, были там. Все, чему не удавалось найти объяснения, было там. Отцовские приятели, которых он называл дядями, те, что наведывались к нему одно время, а потом вдруг перестали, – все они отчалили на тот остров. Он уже много лет не вспоминал о нем, но теперь, борясь с течением, увидел его так же ясно, как в детстве, и представил, что дедушка, старый Кайп, поднял паруса, чтобы плыть по направлению к острову. Душа самого Кайпа тоже была там, он в этом не сомневался, и поэтому продолжал грести.

Ранним утром следующего дня Кайп стоял посреди грязной торговой площади перед магазином снастей и наживки, выковыривая из ладони колючки ежевики. Руки у него были в крови, предплечья – в рыбной чешуе; ее блестки переливались на солнце голубым и розовым. Живот был в порезах и шрамах, большой синяк под ребрами мешал дышать. Нелл спала, свернувшись калачиком на песке, а Д’Анджело храпел в обнимку с бревном – наверное, из страха, что ночью его может унести в море. Кайп оставил их там, быстро одевшись, забрав револьвер, остатки дедушкиного пепла и ключи от машины, бесшумно перейдя вброд реку, кишевшую нерестившейся рыбой. Лосося было полно: доходяги продолжали доходить, живые занимались своими делами, и только вчерашних мертвецов смыло в море, освободив место для сегодняшних. Пара молочных пакетов застряла в тростнике, но вода вновь стала прозрачной, кристально-чистой и поблескивала на свету. Кайп опустился на колени, подхватил одну изнуренную рыбину под брюхо и заглянул ей в глаза, пытаясь угадать ее мысли. Он склонил голову и слегка коснулся губами холодных губ лосося, после чего отпустил его обратно в реку – дал ему выскользнуть из рук.

Выбираясь из бухты, то и дело теряя из виду извилистую тропу, Кайп здорово перенервничал, но пепел был с ним, и револьвер тоже, а там, впереди, запаркованный перед домом вождя, стоял «Эльдорадо». Он сунул руку в карман проверить ключи и обнаружил несколько своих безумных расписок. В свете нового дня ему показалось невероятным, чтобы Нелл всерьез думала, будто они играли с ней в кость по-настоящему. Вообще, это фантастическое приключение все больше походило на игру воспаленного воображения, и по мере того как последние остатки его вчерашней веры развеивались, он все больше ощущал странное опустошение. Он стоял, прижимая к груди урну, и солнце всходило над водой, и дул ветер, круживший над площадью песок и пыль. Маленькие белые лачуги поблескивали. Старуха в причудливом венке из кедровых веток вышла из дома и уселась, завернувшись в плед, подставив солнцу лицо. Во всем этом было что-то вечное, неистребимое, монументальное, и Кайпу почудилось, что пыль, вертевшая бурунчики у дороги, навертела и этих людей, разнеся их совершенно так же, как накануне.

Маленькая девочка стояла посреди улицы, глядя на восток, прикрывая глаза рукой от восходящего солнца. Мимо прошел старик все с тем же неуверенным шарканьем: он еле волочил ноги, плетясь за собственной тенью через дорогу. Мотор раскачивался над стареньким «Десото», и раскрытый ящик с инструментами и кофейная кружка по-прежнему стояли на капоте, как будто работа могла начаться в любой момент. Сезон ловли лосося закончился, но в остальном ничего не изменилось.

1Во время заупокойных служб священники англиканской церкви обычно цитируют слова из «Книги общественного богослужения»: «Поскольку Всемогущему Богу по своей великой милости было угодно забрать душу нашего брата, ныне усопшего, то мы предаем его тело земле – персть к персти, пепел к пеплу, прах к праху – в твердой надежде на Воскресение для вечной жизни, через нашего Господа Иисуса Христа». (Здесь и далее примечания переводчика.)

2Страйк – игровая ситуация, когда все кегли сбиты первым броском. Спеа – игровая ситуация, когда кегли выбиваются с двух бросков. Причем вторым броском сбиты все оставшиеся кегли.3Классическая диатоническая губная гармошка.

4Официальный гимн штата Канзас.

5Одна из традиционных «семейных» игр (как правило, между отцами и сыновьями-подростками), когда они по очереди выполняют роль питчера (то есть того, кто в настоящей игре бросает мяч) и кетчера (того, кто его ловит). 6Отец «сухого закона».

7Разновидность лосося. Известна также как красный лосось.

8Краб, названный по имени небольшого городка Данджинесс, штат Вашингтон, где его начали ловить более ста лет назад.

9Поначалу большинство временных лесопилен в штате Вашингтон организовывались цыганами. Однако со временем термин «gypo» – цыгане – получил там новое значение: человек, который подряжается работать. Таким образом, то, что видят герои, необязательно цыганский табор.

10Небольшое индейское поселение, официальная столица племени мака.

11Устройство для проводки приманки на заданной глубине при ловле хищных рыб. Состоит из корпуса с держателем удилища, стрелы, мощной катушки с тросиком, груза и поводка.

12Кета и горбуша – разновидность лосося.

13Съедобный моллюск, тело которого защищено раковиной из двух симметричных створок.

14Джон Уэйн (1907-1979) – американский актер, прославленный герой вестернов.

15Пилар – третья и последняя жена Джона Уэйна (состояла с ним в браке с 1954 г.).

16Микки Мантель (1931-1995), Вилли Мейс (р. 1931), Дон Минчер (р.1938) – легендарные бейсболисты.