Дальше деревни Медведы дороги нет: тайга нехоженая, болота. Медвежий угол. Тотемное животное «Единой России» здесь как дома. Вот совсем недавно ходил косолапый персонаж по улице. Леонид Брониславович Лавринович, которого в деревне зовут Лешей, поначалу принял медведя за теленка. А до того случая «дядя Миша», как здесь величают это животное, зашел в гости к Вале, потом к Наташке, съел у нее дома, пока она парилась в бане, запасы хлеба и сахара. Пришлось застрелить — управились Петр Иванович Чеберяк и Коля. Так потом по инстанциям затаскали: почему медведь убит не в лесу, а в доме? А еще до того брат Петра Яков, местный староста, гонял бродягу-топтыгина по деревне на своем «Москвиче». Зрелище — жесть! Развлечения-то какие в Медведе?

Медведепоклонниками жителей Медведы не назвать: те, кто живет «у тайги» (в тайге жить нельзя), знают дикий и подлый нрав этого зверя, его коварные повадки. Московские политтехнологи, видимо, не зря выбрали для «Единой России» животное такой силы, такого духовного проводника. Перед последними выборами, справедливо рассудив, что теперь можно послушать пустые обещания не только от местных властей, Медведа обратилась со своими вопросами и к региональной ячейке «медвежьей» партии и стали названивать в «Единую Россию», чтобы партия помогла родственной деревне решить вечную проблему с электричеством: как ветер, так свет исчезает. Бывает, на неделю, на две. Продукты протухают, а сюда их завозят не так часто. Надо, значит, чистить просеку. Служители медвежьего культа, как и местные власти, не помогли.

Зато Медведу переименовали в Медведева. Именно так: даже не в Медведево, а деревню Медведева. То есть, надо полагать, это теперь деревня президента. Крестьяне обнаружили это случайно: выехав в кои веки за пределы своего населенного пункта, увидели дорожный указатель с новым названием. «Новая газета» об этой истории уже сообщала.

В именной деревне президента, как мне подсказывает воображение, положено хлебам — колоситься, румяным крестьянам — играть на балалайках, медведям — танцевать, петухам — петь, свиноматкам — нести приплод, закромам Родины — полниться. Деревня Медведева, однако, возложенного доверия на нее не оправдывает — она умирает. В ней нет ничего — ни балалаек, ни колосящихся нив. Умирает деревня с великим достоинством, но это, понятно, совсем из другой оперы — при чем тут господин Медведев?

О чем вообще разговор? Ну да, не ту деревню сделали именной президентской, и что? Повод не надуманный, конечно, но ерундовый. Хотя без него никуда: просто так о людских трагедиях не расскажешь, кого ими удивишь?

Несчастья обычно случаются в прекрасные тихие дни. В один из таких дней в Медведу сквозь тайгу пробили дорогу. Наконец. И параллельные миры пересеклись. В страну эльфов пришли мы. А из нее то ли ушел бог, то ли начал утекать дух — в общем, жизнь покатилась под откос. Сегодня от Медведы остались восхитительные руины. Через несколько лет не останется ничего.

Железная логика: если теперь есть дорога, по которой в принципе на тракторе можно доехать хоть куда, зачем деревне телефон? Так Медведа, получив дорогу, лишилась проводных телефонов и радио. Провода обрезаны и сданы в лом.

Появились вслед за дорогой дачники. Летом, посуху, они добирались до Медведы быстро. Сейчас их больше, чем коренных жителей. Покупают старые избы. За околицами тут и там выросли горы мусора.

Состоялось и явление долгожданного фермера. Оно сопровождалось покупкой большого стада бычков и их скорой гибелью. Покупное сено оказалось негодным. «Одни дудки там — их, бедных, и повздувало, — рассказывали мне, охая, аборигены. — Не понимает фермер нашей жизни. У него не только телята, мыши дохнут». Теперь собаки растаскивают по деревне падаль, мослы валяются перед домами. Видимо, эпидемия будет логическим завершением смычки двух миров.

Все ближе к Медведе устанавливающая дорожные знаки бригада гастарбайтеров. По пути в деревню я последовательно наблюдал результаты их трудов. Знаки установлены как надо. Крепко. Половина — лишние. По ближнему лесу при этом зачем-то пускают низовой пал. Едешь по выжженной земле. Скоро все выжгут до Медведы. На том успокоятся.

В Медведе были: большой скотный двор, курятник, свинарник, 14 тракторов, 1200 голов скота. Осталось от всего этого только 11 коровок. Был колхоз, потом совхоз. Была пилорама. От них не осталось вообще ничего. Работы нет никакой. Была начальная школа. Детей старшего возраста отправляли в соседнюю деревню, Яков Чеберяк помнит, что возил ребятишек количеством 33. Теперь я увидел, как пришел школьный автобус из Талого, высаживал детей — их было семеро. А вообще всех детей всех возрастов в Медведе сейчас 12.

Клуб, избушка на курьих ножках, всегда на замке. Впрочем, про клуб — после того, как закрыли в Медведе школу, — уже не важно. Деревня, у которой отняли школу, — уже покойница.

То ли стыд заел, то ли просто наплевать, но о проложенной им дороге большой примитивный мир забыл. Автобус в Медведу не ходит, только до Талой. Там располагается местная власть — сельсовет. От Талой до Медведы еще 22 версты по пыльнику. Аборигены договариваются со школьным автобусом, обычно водитель не отказывает, но вот занятия в школе закончились, и дальше, до осени, — никак.

Мне приходится работать извозчиком, как только сворачиваю с Енисейского тракта. Первую партию пассажиров везу 30 верст до Талой. На подъезде к ней асфальт заканчивается, являя вживе смысл одного словечка из диалекта — определительного наречия образа действия «до талого». Значит, до упора, до окончания: «работать (ехать, любить, жить) до талого». Но, естественно, можно всегда чуть больше. Прощаясь, мне рассказывают дальнейший путь: «Маленько (это мера пространства, времени, веса, литража, вообще всего) проедь, будет сверток (то есть поворот) налево, там и табличка есть, дождей давно не было, может, и доедешь». У «свертка» голосуют три дачницы. По прибытии ведут меня знакомить со старейшей жительницей Медведы Домной Александровной Шабаровой. По одну сторону от нее к нам выходит белый кот, по другую — белая собака. Вскоре вокруг нас собираются все обитатели близлежащих изб. Евгения Николаевна Емельянова, Леонид Лавринович (уже знакомый вам Леша), Екатерина Степановна Лавринович («мой начальник», шутливо представляет супругу Леша — она работала в городе, но вернулась), кошки и собаки.

Наглядное преимущество жизни в глуши: не видно ни пьяных, ни обязательных следов алкогольной деградации. Все деревни, что на виду, что лежат вдоль асфальтированных дорог, изувечены, смыты реками технического спирта — вырождение там отпечатано на лицах, на липкой грязи, вползшей в дома.

Кроме уже известного мне списка проблем Медведы слышу еще об одной: надо ремонтировать колодцы. Их выкопали в 1948 году, с тех пор не подновляли. Вода — плохая, «кипит» (пенится). «По документам, возможно, они и в порядке, отремонтированные, но деревня как пропадала, так и пропадает. В сельсовете, в Талой, говорят: собирайтесь и делайте. Нам, старикам и старухам, говорят. Ну, мы побормочем и сядем». Однако, судя по всему, власти Медведу все же не забывают. Во-первых, перед выборами посещают исправно. Во-вторых, вот Энергонадзор требует платить за насос, качающий воду из колодца. Насос стариков, на пенсии купленный, а энергия-то чья? Энергонадзору не приходит в голову извиниться перед стариками за полумесячное отсутствие электричества. За то, что они вынуждены вешать на провода кирпичи, дабы их не перехлестывало. Но Энергонадзор не забывает, что старикам платят пенсии.

Об охоте-рыбалке-ягодах: «Да не очень, рыбак один, Ванька. Тайги не осталось, лес вывалили, буреломы одни». О погоде: «Вот ждем, что дождь привезет один родственник». О жизни незамечаемых людей в целом: «Все сломано, порушено». Странности, свидетельствующие, что этот мир — другой: сожалеют о тайге, о животных так, как не жалеют и себя. Подробней, чем о людях, повествуют о «красавце-тополе», стоявшем вон там, а вон — «кедра, какой статный»; горько — о загубленных горожанином бычках: «Будто в концлагерь их загнал, голодом заморил».

За околицей ко мне вылетает толстый филин. Дает себя пофоткать, пялясь ярко-желтыми глазными яблоками. При печати фотографий обнаруживаю, что филина на них нет. Мир деревьев, серебряных рыб, гладких камней, белок и волков. По всей деревне в траве лежат собаки с выразительно усталыми глазами — их надо вовремя заметить и объехать. Дав круг по деревне — двум ее улицам, пялясь, как филин, на красоту увядания жизни, выезжаю прямиком к старосте Медведы Якову Чеберяку. «Родился в 37-м. Работать начал пацаном. После армии закончил школу механизаторов, и 36 лет — на тракторе. Всё здесь. Как родился, так и не прыгал никуда». Яков Иванович ведет к брату — Петру и его жене Ольге Севастьяновне.

Первым делом они поят меня холодным квасом на березовом соке и меде, улыбаются, потом представляются: «Прожили и состарились здесь». Ольга Севастьяновна, правда, покидала Медведу — 4 года училась в Красноярске, в медучилище. Единственный медик в деревне. Фельдшерский пункт, когда она уже не сможет работать, закроют. Молодежь сюда точно не заманить. Никакими коврижками. Да и коврижек никаких нет, и манить никто никого, собственно, не собирается. «Что ж, болеть не будем», — резюмирует староста. До районной больнички — 70 км.

Один раз лишь у Ольги Севастьяновны, инвестировавшей в Медведу душу, вырвалось раздумчивое сожаление: «Жизнь прождали. Чего ждали?» Но это так, даже не слабость, намек на нее, который может себе позволить стойкий человек.

Не так давно в деревне, в фельдшерско-акушерском пункте и в клубе, установили два телефона и спутниковую тарелку — плоды конверсии красноярского ВПК. Оборудование не работает. Его поставили даже не в качестве мебели, а лишь для того, чтобы сфотографировать для отчета. Мол, связью Медведа обеспечена. Под тарелкой, смотрящей не в небо — в лес, остроумная табличка: «За ограждение не входить. Электромагнитное поле. Опасно для здоровья». Нет ни поля, ни собственно ограждения.

История Медведы выглядит сказочной: навалилась напасть, и все рухнуло в момент. Есть камни. Собирать некому. Есть земля. Пахать некому. В сказках обычен хеппи-энд, кто-то должен победить пустоту, поглощающую земли и дома. Жизнь, однако, проще и печальней. Медведа состарилась, от стариков геройства не дождаться, а молодым здесь жить невозможно: работы нет, из деревни не выбраться. И братья Чеберяки, помнящие, как они корчевали лес на полях, смотрят, как эти поля вновь зарастают чащобой. У Якова Ивановича глаза слезятся. А восторженными глазами городского обитателя можно увидеть в этом затерянном мире, на задворках, где обходят чужаков и любят собак, некую альтернативу нашему существованию.

Но ее нет. Она была бы, если б в Медведе осталась воля к жизни, энергия.

У нее можно лишь поучиться, как достойно люди принимают судьбу. И доживают — не осколками или обмылками, а красиво. Вот прямо здесь, на крае. С краю. А не снизу, как их хотела принудить жизнь. Они не участвуют в наших актах. Губернатор Александр Хлопонин уже шестой год рассказывает, что села поделил на 4 категории. Ну, эдакая перелицованная модель советского деления деревень на перспективные и нет. Четвертую категорию, по мнению губернатора, следует переселять. Понятно, что это всегда оборачивается трагедией. Жаль, в общем, что люди не могут исчезнуть сразу, что они такие живучие. Хотя, конечно, чиновникам грех жаловаться: может, без Медведы и было бы спокойней, но точно — не прибыльней. Это ж какие средства «под нее» списывают! Только под строительство и восстановление деревенских дорог в этом году краевое Заксобрание приняло сразу три программы. Суммы там фигурируют фантастические. В Медведе меж тем жители сами пробуют ремонтировать дороги — «иначе утонем». Как говорит Ольга Севастьяновна, и в сапогах «за голяшки» грязь начерпываю.

Кто ее разворотил-то, Медведу, кто разворовал? Пустил под откос так, что она накатила на людей? Виноватых нет. Не винить же перестройку, 90-е, наше сомнительное счастье — то, что у нас есть дырки, из которых изливается нефть, и есть Китай, куда можно тянуть трубы и провода. Можно обвинить еще глобализацию. А здесь 9 месяцев в году — ледяная пустыня, галактическая пустота; нет активов, только пассивы: издержки на перевозки, отопление, энергию всё сожрут. Изотермами января отмечены никому отныне не нужные территории и люди. Какая важность в том, что кому-то лучше этого мира ничего не нужно?