Перед тем как дать интервью, Алексей Венедиктов уточнил: хочу поговорить про то, что журналист не должен нести никакой ответственности. Этим и объясняется первый вопрос главному редактору «Эха Москвы»…

— Весна началась, Алексей Алексеевич?

— В смысле?

— Говорите, что журналист должен быть безответственным…

— Да нет, просто в последнее время участились конференции, идет мощная общественная шумиха, все эти идеи с советами по нравственности… У меня возникает ощущение, что общество готовят к изменению в законодательстве о СМИ. Надо четко понимать, что журналист за свои публикации не должен нести социальной, этической или политической ответственности, за исключением двух-трех позиций. А «ответственный» журналист значит непрофессиональный. Когда он начинает думать о том, какие последствия наступят после публикации правдивого материала, это самоцензура. Петух не отвечает за восход солнца, он просто предупреждает людей.

— А какую-то ответственность журналист должен нести?

— Есть банальные ответственности — за искажение, за сокрытие фактов. И этическая, и юридическая.

— А-а, все же не полностью отрицаете?

— Нет. Есть ответственность гражданина, есть перед Конституцией.

—А у редактора больше ответственности?

— Редактор не журналист вообще. Он отвечает за редакционную политику и может не выпустить тот или иной материал. Если он замалчивает общественно значимые факты, значит, он — непрофессионал. Но он — менеджер. Как говорил правильно Андрюша Черкизов, менеджер, который топает. История с Бесланом хорошо показала, что не главные редакторы в Москве, не чиновники, а именно журналисты не сообщали о числе заложников. Они чувствовали какую-то там ответственность.

— Но ведь никакой ответственности за ложь те барышни, что говорили про 354 заложника и что награждены были министром Ивановым, не понесли.

— Они же не придумали! Они передали: этот чиновник сказал так… А про митинг матерей, которые говорили про полторы тысячи, не сказали. Это была полуправда, превращенная в неправду.

— То есть в ложь.

— Но это — ответственность редакции. А награды пусть будут на совести министров, которые их раздают.

— А вы несете ответственность перед обществом?

— Нет.

— Тогда почему оно должно было защищать НТВ, например?

— Не должно. Но это же был не вопрос СМИ, а вопрос государства и свобод. НТВ в 2001-м был символичной историей. Власти не нравится телекомпания, и она ее закрывает.

—А почему вы об этом так сейчас задумались? Надоело ответственность нести?

— Я озаботился тем, что сейчас на журналиста, а не на главного редактора пытаются переложить ответственность за то, что он передает в эфир. Посмотрите, как безобразно сформулирован закон об экстремизме. Накануне выборов у меня был разговор с предельно высоким чиновником, который занимается правоохранительными органами. Разговор неофициальный, потому я его не называю.

— Министр?

— Нет, из другого ведомства. И он говорит: «Послушай, у тебя, Леша, что-то экстремизма в эфире стало много». Но у меня в эфире выступает третье лицо в государстве — Миронов Сергей Михалыч, который говорит про третий срок. Вот это — экстремизм, нарушение Конституции! «Дело возбудить по этому поводу нам не удастся», — посмеялся он. Но размытый, специально плохо сформулированный закон позволяет политически манипулировать СМИ, и это гораздо страшнее, чем поправки в закон о СМИ или судебная практика.

— И что делать?

— Изменять закон.

— Как? Будем апеллировать к Медведеву?

— Президент для меня — функция. Поэтому я и апеллировал к Путину всегда, все 8 лет.

— И?

— Когда-то нам удалось отбить поправки…

—Один раз.

— Один раз, верно. Ну и что? Тогда и президент, и СМИ сошлись. Кстати, именно тогда главные редакторы подписали хартию и соблюдали ее, когда случился Беслан. И претензий ни у правоохранительных органов, ни у политиков, ни самое главное — у пострадавших (кроме истории с количеством заложников) к СМИ не было. Я не испытываю никаких надежд в связи с Медведевым. Будь на его месте Зюганов, Иванов, Жириновский, надо добиваться того, чтобы любой гражданин смог получить максимальное количество информации для принятия правильного решения.

Я читаю о Политбюро 30-летней давности и вижу, что и они не владели полной информацией. А мы все время забываем, что истории с тайными тюрьмами ЦРУ и Гуантанамо раскрыли американские журналисты. Из Washington Post и из New York Times. Получили за это Пулитцеровские премии. Они помогают собственному государству и собственному обществу избавляться от болячек.

—Вот именно! Потому что они именно для общества и работают…

— Американцы в конкурентной борьбе ломятся за информацией — хотят быть первыми, известными, богатыми. Конечно, при этом не забывают о главном. Журналистика ведь денег не дает. Славу дает, известность дает, пулю в лоб часто дает…

— А как изменить ситуацию? Менять одного на другого? Вокруг Олега Добродеева — постоянные слухи…

— Дело не в Олеге, хотя и в нем тоже. Дело в системе отношения к прессе. В которую встроился самый блестящий информационник и организатор 90-х годов. Это — индивидуальный выбор, но своих журналистов-то избавь от того, чтобы они говорили о «заслуженной пуле»! (Речь — о ведущем «Вестей+» Константине Семине, который сказал о «заслуженной пуле», убившей 5 лет назад премьера Сербии Зорана Джинджича. — Н.Р.) Почему наш президент должен объясняться с сербами из-за того, что один невнятный журналист говорит на госканале? Непрофессионализм захватил! Можно иметь такую точку зрения, но тогда иди в комментаторы, а не будь новостником. Есть Миша Леонтьев, есть некоторое количество людей, имеющих право даже на бесчеловечную точку зрения.

— Почему это?

— Потому что выражают мнение части общества, и мы должны об этом знать.

— А если это мнение закоулков Кремля под видом мнения общества?

— Даже люди, выражающие мнение Кремля, должны иметь право на эфир.

— Кремль — это общество?

— Конечно! Я вам расскажу для понимания. В первый раз меня тягали в прокуратуру за мнение господина Проханова. Он говорил, что нужно дружить с ХАМАС. Прошло три года, ХАМАС принимают в МИДе. Как не давать ему слова, если он опередил внешнюю политику России?

Другое дело, что все, без всякого лицемерия, понимают, что редакционная политика «Эха» может быть сменена по решению Кремля, что наши акционеры сидят в Кремле, а не в «Газпроме». И, похохатывая, об этом говорят.

— Это кто?

— А вы как думаете?

— Не знаю. А почему вы сейчас себя ограничиваете?

— За все время редакторства моего при «Газпроме» у меня было всего три звонка оттуда — с просьбами, а не приказами. Два раза просьбу удовлетворил, раз — нет. Два раза звонил Николай Сенкевич, однажды — зам¬пред «Газпрома». Один раз — про украинский газовый кризис, в другой раз — про белорусский.

—И по Беслану в третий?

— Не-е-ет, о том и говорю. По поводу Беслана мне звонили из администрации Алексей Громов и Владислав Сурков. Оба просили не называть национальности террористов. Их просьбу я удовлетворил.

—Так вот кто акционеры.

— Да, я думаю, что кремлевская власть является реальным акционером «Эха». С точки зрения юридической — «Газпром», а политической — Кремль. Но и от них я мало звонков получаю — всегда внятно объясняю позицию. Мы не оппозиционная станция, мы — профессиональная. И мы являемся альтернативным источником информации для этих же людей.

А в чем моя ответственность? Если виноваты — извиняемся. И в эфире — тоже.

— Так все-таки есть ответственность перед слушателем?

— Не понимаю, что такое ответственность вообще. Это моя обязанность — извиняться, даже когда ошибся мой журналист. Это очень неприятно, не любит нормальный человек признавать ошибки.

— А перед слушателем, которому хамите?

— Я никогда не хамлю, я — белый и пушистый.

— Признайте, это ошибка — так разговаривать со слушателем.

— Если негодяй, подонок или дурак в эфире позволит себе высказать негодяйское или дурацкое мнение, оно так и будет квалифицировано.

— Но почему это правило не действует на Леонтьева?! (Интервью бралось в тот день, когда Леонтьев сообщил Венедиктову, что приостанавливает свое участие в эфире «Эха». — Н.Р.)

— Потому что это гость!

— И ему можно позволять себе в эфире Наташу Морарь сравнивать с проституткой?

— Если это запретить Леонтьеву, то надо что-то запретить Новодворской, Касьянову… Мой подход: мы позвали, это — мнение, и слушатели оценивают. А слушатель сам зашел и нахамил… Этими передачами я создаю модель общества. Если бы у нас была свободная пресса, мне бы этого делать не надо было. По моим взглядам я сделал бы немножко другое радио.