— Ранняя слава пришла к ней, когда в 1916 году она сыграла роль Финочки в спектакле Второй студии Художественного театра «Зеленое кольцо» и тут же стала любимицей Москвы последнего года старой жизни. Критика возвестила о приходе новой Комиссаржевской. С фотографий Тарасовой-Финочки на нас смотрит пленительно юное лицо со строгим взглядом серых глаз — образ безукоризненной чистоты, бескомпромиссной детской суровости и тайной печали.
После революции — полуэмигрантские скитания по всей Европе с качаловской группой, в которую Алла Тарасова вступила вместе с мужем — белым офицером, двухлетние американские гастроли с Художественным театром, главная роль в знаменитом спектакле Макса Рейнхардта «Чудо», наконец, возвращение в Россию, которая не была больше страной ее Финочки. Затем последовали годы и годы тягостного ожидания, полууспехов, борьбы за роли, которых было мало, а те, что появлялись, были не по ней, ей далеки: она сыграла Елену в «Днях Турбиных», но публика не могла забыть первую исполнительницу роли — Веру Соколову. Она играла Дездемону с Леонидовым-Отелло, но спектакль постигла трагическая неудача.
В тридцатые годы слава к ней возвратилась, чтобы больше ее не покинуть. Но это была другая слава, потому что другой была страна, в которой актриса жила и играла. В 1937 году, после премьеры «Анны Карениной», которая была обставлена как событие государственного значения, Тарасову назначили на роль главной актрисы главного советского театра, и исполняла она эту роль добросовестно и со вкусом. Едва ли ее одобрила бы строгая Финочка. Но, как известно, «потомки роз не дарят лицедею», его дело — играть, играть как можно больше и как можно лучше для той публики, что ежевечерне заполняет зал театра.
Что важно — она была не только любимицей советского официоза, но и всенародной любимицей. Тогда, в драматические годы российской истории, талант Аллы Тарасовой достиг высшей зрелости. Ее искусство несло в себе покоряющую силу душевного здоровья, внутренней гармонии и оправдания жизни в ее простых ценностях. Природа щедро отпустила Тарасовой тот дар, который Немирович-Данченко называл «заразительностью нерва». Я помню, как зал дружно и сладко рыдал, когда Тарасова играла сцену встречи Анны Карениной с маленьким Сережей. И пусть пуристы, морщась, упрекали актрису в эмоциональной избыточности — в ее Анне, как позже в Маше из «Трех сестер», в ее Юлии Тугиной из «Последней жертвы» или в ее шиллеровской Марии Стюарт, последней ее трагической роли, публику приводила в восторг именно эта открытость страсти, эта способность, отбросив все расчеты, самозабвенно отдаться голосу чувства. Исповедь Маши — «Мне хочется каяться, милые сестры», ни на миг не теряя чеховской тонкости, звучала в ее устах как поэма о долгожданной любви и кратком счастье. И зал отвечал ей благодарными слезами.
Нелепо и несправедливо видеть в искусстве великой актрисы лишь феномен сентиментализма сталинской эпохи. Разве не о ней писал Борис Пастернак:
Сколько надо отваги, / Чтоб играть на века, / Как играют овраги, / Как играет река, / Как играют алмазы, / Как играет вино, / Как играть без отказа / Иногда суждено…
