О государстве и людях
Когда-то в «Ленкоме» (он назывался Театром имени Ленинского комсомола), а потом в Театре на Малой Бронной работал артист Лев Круглый. За месяц до «ввода ограниченного контингента» в братский Афганистан и за два месяца до высылки Сахарова в бывший Горький, ныне Нижний Новгород, Лев Борисович и его жена, артистка Театра сатиры Наталья Энке, выпали из «советского культурного контекста».
Многое приходится сегодня брать в кавычки и о многом напоминать. Тридцать лет назад мы как жили? Прятали «ГУЛАГ» на антресолях, по ночам стояли в очереди за билетами в театры, слушали сквозь глушилки «вражьи голоса», а наших друзей выгоняли с работы за то, что они хотели уехать за границу и дышать там свободно.
Таким эмигрантом третьей волны был Лев Круглый. Недавно, второй раз за 28 лет, они с женой навестили родину.
— Я играл главную роль в спектакле, посвященном, заметьте, съезду партии. И мама одной моей поклонницы спросила: за что твой Круглый так ненавидит советскую власть? В 68-м, после Чехословакии, я совсем озверел, стал неуправляем, чувствовал, что могу сорваться, черт-те что натворить.
Тогда можно было уехать из Советского Союза только по израильской визе. Считалось, что родину по доброй воле покидают лишь «отщепенцы». А отщепенцами удобней всего считать евреев. Безродных космополитов. Борис Круглый, которому в 41-м исполнилось сорок два, и его старшие братья — три пожилых, необученных еврея были брошены на фронт и погибли. А остальная семья отца, все женщины — жили в Киеве. Вместе со всеми верили, что Киев не сдадут. И вместе с тысячами украинских евреев сгинули в общей могиле. А потом их всех назвали безродными космополитами и, так и быть, выпустили их детей.
— Было все равно куда, лишь бы отсюда. Девять месяцев мурыжили, отовсюду выгнали. Наконец, дали в зубы триста долларов, и мы втроем, четвертая — собака, улетели в Вену. Деньги истратили в первые полтора часа — пес заболел…
15 февраля 1979 года их переправили в Париж. Без документов, без денег, без языка. В первые дни Круглые поставили и сыграли «Графа Нулина». Зал предоставил добрый хозяин Бретонского культурного центра. Половина со сбора, сказал, мне, половина вам. Если никто не придет, заплатите за электричество. Зал был полон, и ложи блистали: Некрасов, Максимов, Розанова, Синявский, Гинзбурги, Горбаневская… Весь цвет «диссидентуры». После спектакля силами Натальи дан был «банкет». Заклятые враги Синявский и Максимов впервые за долгие годы пили вместе.
— Мы сразу сказали — в ваши разборки не лезем, дружим, с кем хотим. И к Ирине Иловайской (которую многие не любили) в «Русскую мысль» пошли с визитом. Весьма умная была дама. Прощупала нас (эмигранты — публика ненадежная, каждый второй — с погонами) и предложила сыграть спектакль в церкви Сен-Жорж — Святого Георгия, на окраине Парижа, в городе Медон.
О государстве и церкви
Церковь Св. Георгия построили отцы-иезуиты в своем монастыре. Этот монастырь на два самых сложных первых года дал Круглым кров и сцену. Может быть, потому и выжили.
Монахи ордена проповедовали «восточный обряд», при разных национальностях и французских паспортах владели русским. Среди них — крупнейшие в мире специалисты по Фонвизину, Чаадаеву. Монастырь выписывал все советские журналы и газеты, имел роскошную русскую библиотеку.
После Первой мировой войны иезуиты спасали русских детей-сирот. Открыли интернат. День святого Георгия стал ежегодным праздником, куда съезжались воспитанники со всего мира. В монастыре проходили языковую практику слависты. После того как (прощупанные Иловайской) Лев и Наталья сыграли для студентов спектакль, монахи попросили их «оказать честь», пожить на полном пансионе. Русские артисты даже зарплату получали за работу со студентами.
— Если вопрос не кажется вам слишком интимным — повлияли те два года на вашу религиозность?
— Во Франции мы крестились. Но религиозное чувство не возникает так, с бухты-барахты. Мой отец был крещеным евреем. Вся культура, в которой я был воспитан, — пронизана этим чувством. Мама родилась в 1898 году. Вера Пашенная, у которой я учился, родилась в 1887 году. Другой мой учитель, Дмитрий Николаевич Журавлев, родился в 1901 году. Они выросли в той культуре, частью которой, в сущности, является религиозность.
— Для православного человека у вас широкие взгляды.
— Для таких, как мы, придумана замечательная штука — экуменизм (от греч. «дом», «обитаемый мир» — комплексное понятие, включающее учение о единой Христианской церкви и движение за воссоединение христианских церквей. — Прим. ред.). Втроем с Иловайской (нашей крестной) мы лет семь вели в Париже экуменическое радио. Вещали на весь мир, от Сибири до Африки. Радио «Нотр-Дам» совершенно бескорыстно пустило нас к себе монтировать и записывать. Каждое воскресенье приходил на эфир архиепископ Парижский кардинал Жан-Мари Лестюже. Плащ, стоечка, портфельчик. Только крестик в лацкане. Кардинал! Он ходил к нам, как на работу… Тоже крещеный еврей, его мать погибла в Освенциме… Да, к иерархам церкви я стал во Франции относиться иначе. Это люди широкого и спокойного содержания, каких у нас редко встретишь.
—Я слышала, вы были на аудиенции у Папы Иоанна Павла II. Видели великого Папу, вот как я вас. Что вы испытывали?
— Мы вели пасхальные репортажи из Ватикана. В полночь нам позвонили: если вас это не обидит, Его Преосвященство приглашает вас на утреннюю мессу. Утренняя месса очень ранняя, и этот гений духа беспокоился, как бы не причинить нам неудобства! Мы приехали в семь утра в его личную церковь. Во время службы мне показалось, что он взглянул на меня как-то по-особому. Было ощущение, что он знает обо мне что-то, чего я не знаю… Потом он с каждым поговорил, Ирина сказала, что я актер, он заулыбался: как приятно, мы с вами коллеги. Огорчался: «Патриарх РПЦ пишет такие ласковые письма — брат мой, все такое, а на деле…». Я потрясен его простотой.
Наталья: По телевизору показывали, как Папа посещал в тюрьме человека, который в него стрелял. Как они сидели щека к щеке, и лицо у того менялось… Когда Папа умер и заупокойная служба закончилась, Библия, которая лежала на крышке гроба, сама захлопнулась.
О государстве и родине
— В 91-м, когда все опупели от эйфории, как отреагировали вы? Не захотелось вернуться?
— Нет. В 93-м Володя Максимов позвал меня встретиться с Сидоровым, министром культуры: а то все уж съездили, а вы все никак. Я не пошел. Володя сам устроил ту первую поездку. Предпочитаю держаться подальше от государства, где у власти тайная полиция. Разогнали-то все структуры, кроме КГБ. В 93-м я специально пошел на Лубянку. Я был поражен, как они там все застроили — сколько людей охраняет нерушимость аппарата!
—Ваша непримиримость — когда она появилась?
— Маленьким я все не мог понять, почему от фотографии деда осталась одна вырезанная голова. Потом понял — погоны! Мама, чтоб хоть как-то сохранить портрет своего отца, царского офицера, вырезала его лицо… Зачем объяснять? Есть влияние структуры родных людей. В марте 53-го года, когда вся страна взрыдала, знаменитый чтец Журавлев буквально сиял. Атмосфера этих людей пронизывала нас. Моя мама училась у Гольденвейзера (Александр Борисович Гольденвейзер (1875-1961), русский пианист, педагог, композитор. — Прим. ред.). Папа до войны работал электриком на строительстве станции метро «Дзержинская». Он пошел туда, чтоб содержать семью: там повышенно платили из-за условий почвы. Все плыло, врубались очень глубоко. Самая страшная станция, работали фактически под кессоном.
— Теперь эта станция называется «Лубянка». Метафора жизни.
— Метафора родины.
— Наверное, не совсем пустой звук. Вон сколько народу вернулось!
— Заметьте, главным образом те, кого «выдворили». Хотя Бродский, например, не приезжал ни разу.
— Но и он хотел умереть на Васильевском острове. И Галич страшно тосковал. И Виктор Некрасов…
— Вот это неправда. Первым написал о Некрасове Конецкий и все наврал. Виктор Платоныч у него — какой-то хулиган, говорит: «эти вонючие французы»… Все вранье. Запои? Да. Но их же на фронте всех споили. Великие «фронтовые сто грамм»… Приходим раз — он босой, растерзанный, в руках какие-то бумажки. Оказывается, до него только дошла стенограмма съезда, где исключали Пастернака. Некрасова сразило, что вел собрание Сергей Смирнов. Офицер, фронтовик, «Брестская крепость»… Это все его так поразило, что он запил. Родина… Друзей ему не хватало, это да. Стоило чуть выпить, звонил в Киев и по часу разговаривал, спуская все деньги.
—А вам хватает друзей?
— У меня оставался один друг, который сейчас умер. Могу жить один, ни в ком не нуждаюсь. Я очень упрямый.
О государстве и театре
Нехорош был год 1993-й и последующие годы. Но не в пример страшен был год 1968-й от рождества Христова, от бархатной же революции — первый. Чехословакия перепугала начальников совка до медвежьей болезни. Состоялся тайный Пленум ЦК по идеологии. Ивановская ткачиха Екатерина Фурцева служила министром культуры. В тот год она висела на волоске и уж очень старалась.
— Я играл Тузенбаха в «Трех сестрах» Эфроса на Бронной. Каверин обошел, кажется, двенадцать редакций и смог напечатать отзыв лишь много лет спустя, в своих мемуарах. Фурцева созвала корифеев МХАТа и матом крыла спектакль в целом и Тузенбаха в частности.
Я мало что смыслил в свои семнадцать. О Тузенбахе помню его невеликость и какую-то общую прищуренность: близоруких глаз, поджатых губ. Он был похож на моего деда, когда весной 53-го тот вылезал из какого-то фургона в солнечный двор.
— Эфрос хотел сделать Тузенбаха «легким», с белозубой улыбкой, как старший Баталов-Фигаро. А я видел маленького человека, который остался один на один со своим мужеством. Что бы ни случилось, он будет идти своим путем. «Хрустальный», как говорил Лева Дуров: легко разбить, но согнуть нельзя. —Эфрос подавлял вас?
— Нет. Но доказывал, что ты должен почувствовать то-то. В пьесе Радзинского «Снимается кино» есть маленькая роль. Чиновник Трофимов приезжает в провинцию инспектировать. Я никогда не просил ролей. И впервые попросил эту. Я слышал историю, как крупный театральный чиновник приехал в один город, ночью заперся в номере и выл, как волк. Вот что надо было сыграть в Трофимове — звериную тоску. Эфрос-то знал, куда я буду выруливать, сопротивлялся.
— Как принимает русских французская публика?
— О, неизменный восторг. «Русский театр» — уже качество. Все эти дела — камуфляж и автоматы в «Годунове», весь этот современный мусор, кстати, западного происхождения — когда его же показывают русские — счастью нет конца.
— А вам что-нибудь нравится в нашем театре сегодня?
— Нам нравится наш театр.
Наталья: Ну, зачем ты… Нам очень нравится «Нумер в гостинице…» Фокина. А сейчас мы смотрели во МХАТе «Господа Головлевы». И вот что я скажу. Если актриса Алла Покровская выше всех — Жени Миронова, выше режиссера, всех на десять голов выше — это неправильный театр.
Лев: Покровская вкладывает в роль свою жизнь, все, что она пережила (а пережила она бог знает что), весь свой талант, все, что она от отца получила и от Олега Ефремова. А Миронов просто играет. Я-то застал настоящий МХАТ — Тарханова, Качалова, Москвина, Книппер… Когда я увидел Гарика Леонтьева (Авангард Леонтьев — актер МХАТа, народный артист России. —Прим. ред.) —Чичикова, я подумал: он мог бы играть рядом с Тархановым.
Наталья: Вот Гарик мог бы сыграть Иудушку.
Лев: Когда Щедрин писал, он и имел в виду Гарика…
— Фокин с Леонтьевым сделали моноспектакль. Могучий, полнокровный. Ваш театр — все-таки эстрада…
— Я имел счастье знать Дмитрия Николаевича Журавлева. Он дал понять: в театре — прикроют. А ты вылези на эстраду и полтора часа внимание подержи. Журавлев предложил мне «сыграть» рассказ Мопассана, потом Чехова… Один человек рисует разных персонажей, разную психологию, целую картину! Это страшно увлекательно.
—Эстрады Журавлева больше не существует…
— Вот мы и стараемся ее хоть в какой-то степени вернуть.
— Не ощущаете дефицит других партнеров, театра как организма?
— Коллективное творчество — нонсенс. Художник — это художник. Что у него есть, то есть, а чего нет — никакой режиссер не вложит.
— Тогда надо упразднить театр, а тем более кино?
— Кино — вообще режиссерское искусство на сто процентов. Феллини. Его ощущение жизни, восторг от детали, юмор… Великий Черкасов у Эйзенштейна — бороду выставил, и все. Фактура. Очень хорошо представляю себе, как Эйзенштейн говорит ему: «Коля, голову поднял, зафиксируй, так…».
О деньгах и людях
— Ваш театр может вас прокормить?
— Нет, конечно. Но если нас приглашают с выступлениями, потом, в лучших традициях балагана, кто-нибудь идет с шапкой по кругу. В Цюрихе жила русская миллионерша, казачка, владелица гостиниц и рыбных ресторанов. И мы ей так понравились, что в конце выступления она сняла свою роскошную шляпу, кинула туда сто швейцарских франков и принялась обходить публику. Кончилось тем, что большая кожаная сумка была набита деньгами, начиная от сантимов. У нас даже машина была, белый «Ситроен». Мы купили ее за один франк. Она была не выпуклая, а вогнутая.
— Я знаю, что вы занимаетесь благотворительностью. Как при ваших скромнейших доходах вам это удается?
— Ну, деньги здесь ни при чем. В благотворительности важна информация. Вот мы такие диспетчеры, «направляем потоки». Узнаем, кто нуждается и кто может оказать помощь.
Я думаю также, что в благотворительности не меньше, чем информация, важен мотив. Зачем, собственно говоря, бродячим артистам, что само по себе большая и отдельная авантюра, искать лишних (и бесплатных) приключений на свои седины? Я думаю, за тем же самым, зачем они в своей крошечной квартире, которую им предоставили как малоимущим, одну комнату из двух назвали «гостевой». Она очень редко пустует. Раньше там месяцами жили советские невозвращенцы. А теперь просто все, у кого в Париже нет знакомых и денег. Советую погулять с Львом Борисовичем по русской территории Сент-Женевьев-де-Буа и поклониться могилам тех, чей опыт поучителен для всех нас. Белый «Ситроен» развалился, но Круглые с удовольствием повозят вас на метро.
А парижское метро, напомню, на Всемирной выставке в Париже было признано шедевром.
