Папа, не пей!

Ширнуться. Так у нас невесело шутят. «У нас» — это в отделении искусственной почки Клиники профзаболеваний имени Е.М. Тареева при Первой московской медакадемии.

Мы, пациенты с хронической почечной недостаточностью (ХПН), приходим ширнуться сюда три раза в неделю на четыре часа. Это называется — «быть на аппарате», получать программный гемодиализ. Ведь мы — заложники своего собственного организма: он выделяет шлаки да токсины, которые сам не в состоянии вывести.

И от излишков жидкости избавляет тот же аппарат. Но много её всё равно набирать нельзя: чрезмерная нагрузка на сердце. И если всего крови в человеке пять-шесть литров, то сверх того можно принести на диализ литр, максимум — до полутора.Что такое пятьсот граммов в день? Съел в два приёма огурец или апельсин, на 90—95 процентов состоящие из воды, — вот тебе уже 150 г. Между тем зависимость тут очень простая и неумолимая: чем больше жидкости набираешь между сеансами, тем ещё короче жизнь.

«Папа, не пей!» — вспоминается плакат о борьбе с пьянством. Я же записной выпивоха: в самый большой промежуток между сеансами — с пятницы по понедельник — набираю три, а то и четыре литра. А пару раз случалось даже, что и шесть.

Тяжелее всего жёсткий питьевой режим даётся детям. Знаю, что даже во сне они причмокивают пересохшими губами. «Боль можно терпеть, нельзя терпеть жажду», — говорит маме одна такая десятилетняя девчушка.

Вот в больничной изостудии маленькие пациенты рисуют в основном пастелью. Использование водных красок — акварели и гуаши — тут чревато, что называется, клиническими последствиями: измученные жаждой дети, бывает, не в силах сдержаться при виде стаканчика с водой, где промываются кисточки…

Опытные диализники советуют заморозить причитающийся на день стакан воды. А потом, расколов лёд на малюсенькие кусочки, отправлять их под язык и сосать весь день, как леденцы.

Ещё у нас ограничения по соли (натрию), а также по калию и фосфору. Ну первое понятно: соль усиливает жажду. Хотя лично мне врач разрешил солёное без ограничений, за что я ему искренне благодарен. Без соли ощущаешь непреходящее «голодное» сосание под ложечкой — даже если ты только что из-за стола.

Я заметил: чем разнообразнее и вкуснее еда, тем с большим нетерпением поджидаю я время очередного приёма пищи и тем стремительнее начинаю поправляться. А ведь врачи предупреждали: преднизолон, этот агрессивнейший стероид, который мне придется принимать пожизненно, обожает лишние калории. Наконец, скрепя сердце, вывожу для себя правило: еда не должна быть вкусной!

Еженедельно на диализе у нас берут кровь на анализ, смотрят уровень креатинина — показатель содержания в организме продуктов распада. Повышенный креатинин сам по себе не очень опасен — но это первый признак почечной недостаточности. Сразу же стоит ожидать появления отёков — внешних, а следом и невидимых внутренних. Помню это по своему додиализному периоду.

Тут же меняю носки: надеваю свои старые больничные, с разрезанными резинками — ведь прежние начинают сдавливать щиколотку наподобие жгута. После этого раздувшиеся голени чуть «худеют», зато распухают лодыжки, приобретая уродливую слоновость.

Помню, как во рту появляется привкус мочевины. Организм пытается очиститься через слюну, а ещё через потовые, слёзные железы. От собственного тела и даже изо рта исходит устойчивый кисловатый запах — ощущение, будто ты обдулся и целый день промаялся в мокрых пелёнках.

Затем вследствие уремической интоксикации пропадает аппетит, появляются беспрерывная тошнота, рвота. Растёт нарушение обмена веществ. Больной становится вялым, голова у него тяжёлая, сознание мутное. Это называется «терминальная стадия ХПН». Знаю не понаслышке: умирать такому больному совсем не страшно. Ему уже всё равно. И спасти его можно, лишь немедленно переведя на аппарат.

Для этого на руке больного формируется артериовенозная фистула. Из руки в районе запястья, образно говоря, выдёргивают артерию и вену, расположенные рядом, и, подобно проводам зажигания, соединяют их под самой кожей напрямую.

В результате вена до самого локтевого сгиба разбухает, да так, что левое запястье становится заметно толще правого, и облегчает диализным иглам достаточный доступ к кровотоку. Сама же фистула, этот не слишком заметный бугорок на запястье, потом пульсирует с таким гулом, что мешает заснуть, из-за чего даже приходится прятать диализную руку под подушку.

Вот и мне пришлось отдать под нож руку — левую, «нерабочую» (а нерабочей без кавычек она станет только теперь). Эту здоровую руку — хоть операция и скрыта от меня занавесочкой — жалко до слёз. Тем более что кромсает её не косметический хирург и даже вообще не хирург, а обычный диализный врач-нефролог, и след от такой операции иногда напоминает потом приборную доску после взлома малолетними угонщиками.

На игле

Мой диализный врач А.Н., как говорят наши сестры, — от бога. Рано поседевший весёлый мальчик, стриженный ёжиком, в джинсиках и сандаликах. Мне он нравится. Я сую ему в конвертике три раза в год — на 23 февраля, День медработника и Новый год — по 50 баксов. Это моё добровольное жертвоприношение — но не ему, А.Н., а тем высшим силам, которые он для меня олицетворяет.

Только однажды он позволит себе моветон: попросит взаймы. На отпуск. И дело не в самом факте, что попросит, а в том, как: «Вы же хотите, чтобы ваш доктор хорошо отдохнул?».

Хочу ли я? Ещё бы! Иногда поутру А.Н. не выходит к началу диализа из своей ординаторской. В эти минуты я его ненавижу. Потому что тогда за диализные иглы (их две — на вход и на выход) берётся сестра. Чаще всего она — даже не процедурная «кололка», а обычная постовая — с первого раза не может войти в вену. Аппарат тут же начинает истошно орать, сигналить о том, что игла уперлась в венозную стенку и кровь не качается.

Сестра вытаскивает иглу, буравит новое отверстие, надеясь попасть более удачно. Пока она бесконечно долго шарит иглой у меня под кожей, тычась во что ни попадя, я весь сжимаюсь. Ах… опять не получилось!

Мы с сестрой чертыхаемся оба (я, разумеется, беззвучно), но оба и понимаем, что учиться-то ей на ком-то надо. Да и потом, я ведь вижу, что она старается.

…А соседи мои по диализу между тем уходят себе по одному на пересадку. Или иной раз… просто уходят, как это печально называют родственники. Кто-то пропустил сеанс-другой, понадеялся на советы экстрасенса или травника. Кто-то отправился на праздники в родное село и вернулся в отделение уже не «своими ногами» — с одышкой да такими отёками, что сердце на аппарате не выдержало. А кто-то и вовсе не вернулся: дорвался там до черешни, перебрал с весом, а это ещё и переизбыток смертоносного для сердца калия.

Я приезжаю на процедуры по понедельникам, средам и пятницам. Всё послеобеденное время в эти дни уходит на восстановление сил. Беда в том, что диализ вымывает из крови эритроциты, роняет гемоглобин. Низкий гемоглобин — это нескончаемая изнурительная слабость, анемичность. Из-за слабости даже душ приходится принимать, сидя на табуретке.

Ну а самое мучительное в моём положении — это судороги. Они возникают, когда больной, как самонадеянный спортсмен, «перезаказывает» вес: то есть просит, чтобы аппарат снял ему 1,7 л — хотя реально лишней жидкости всего примерно литра полтора. Двести же граммов сверху — это, как говорят врачи, живой вес, и снятие его аппаратом организм опротестовывает судорогами. Они гораздо мощнее и продолжительнее обычных. Боль не острая, но ощущение — будто из ног буквально тянут жилы.

«Нас никто не сможет понять»

По дороге из клиники к метро, в хамовнических переулках, я намечаю лавочки в двухстах-трёхстах метрах друг от друга. Здесь и перевожу дух. На второй этаж в своей районной поликлинике взбираюсь, тяжело опираясь на лестничные перила и приставляя одну ногу к другой.

Да что там — мне трудно просто держать руку (другая забинтована после диализа), голосуя на обочине. И вот уж не думал, что доживу до того дня, когда не будет сил даже поднести ложку ко рту. И я бросаю свой едва начатый гороховый суп в столовке по соседству и, проклиная всё на свете, ухожу.

Такая непреходящая слабость, беспомощность, как я теперь понимаю, очень сильно давит на психику. Человек свыкается с мыслью, что он уже «не жилец»; это глубинное внутреннее ощущение, в котором боишься признаться себе самому.

…Я тут задумался: почему больные на диализе так мало общаются между собой? Видимо, то защитный рефлекс: каждому из нас с лихвой хватает собственной тревожности. Лично я, как мне кажется, понимаю этих людей, их состояние, их настроение без всяких расспросов, и мне уютно среди них. Я знаю: пусть мои товарищи по несчастью нередко капризны, обидчивы, подчас эгоистичны, как дети, по-своему они в то же время очень мудры. Они просто не могут не быть таковыми — ибо осознали, как хрупок их собственный мир, и поняли цену человеческой жизни…

Одна пятнадцатилетняя девочка сказала: «Знаете, нас никто не сможет понять, только такой же диализник, как мы». И когда её спросили: «Даже родители?», девочка ответила очень твёрдо: «Даже они».

---Гемодиализ - процедура очистки крови аппаратом искусственной почки