Голованов бывал женат. Три раза.
Он варил себе, как умел, и хвастался, что, мол, его борщ напоминает тот, который ел в Киеве у моей мамы. Кажется, у него была плохая память на вкус. В Москву он приезжал по делам: сдать материал, прочитать гранки, озвучить телефильм, снятый по его сценарию, и изредка в гости. А у себя ждал всегда и встречал радушно.
— Ну что, Юрий, не съездить ли нам в переделкинский магазин? Я видел там следы замороженных осетровых голов. Саму рыбу, видимо, съели в Москве уважаемые люди.
На полу чистенькой кухни, украшенной белыми с красным занавесками, оставшимися от второй жены, мы расстелили газету, в которой работала третья, и, положив на первую полосу пару твердости булыжника короткорылых голов, взялись за топор. Головы прыгали по кухне, оставляя жирные следы и отделываясь от нас легкими ссадинами, хотя нужны были серьезные увечья, поскольку целиком они в кастрюлю не лезли. Победа была одержана на улице, куда мы переместили боевые действия. Собрав на морозном снегу останки осетров, мы сварили уху, вкуснее которой, как нам казалось, не ели и на которую Слава еще не раз приглашал своих переделкинских друзей — писателей Юрия Давыдова и Михаила Рощина. Кухню и крыльцо он вымыл сам и утром сидел в своем кабинетике на застекленной веранде второго этажа.
Он и прежде проводил много времени за письменным столом, не боясь одиночества, потому что его не знал. Если столько людей находят интересным общение со мной, почему бы мне не побыть наедине с этим парнем?
Он всегда делал то, что обещал, а обещал меньше, чем был в состоянии сделать.
— Не можешь? Ну, скажи!
— Хотел, Кириллыч, но не успел всюду.
— Не понимаю.
Правда, не понимал. Как это — не смог сделать то, что наметил?
Он не торопился отвлекаться от работы на просьбы. Я — от просьб на работу. Возникающие ситуации иногда раздражали нас обоих, но не мешали общаться и иметь дорогое общее хозяйство — любимых людей, которых мы с Кириллычем притащили из своих отдельных жизней. Все счастливо перемешались. Разные и единые.
Жены мирились с его друзьями или терпели их.
После очередной пирушки он возвращался в свой первый семейный дом рано утром, соображая, какие превентивные меры следует применить, чтобы избежать упреков. На пороге стояли встревоженная жена, собравшийся в школу сын Вася с портфелем и маленький сын Саша. Голованов строго, но дружелюбно сказал:
— Всех прощаю! — и лег спать.
Друзья, в свою очередь, принимали жен, даже если кого-то из них не особенно принимали в доме. Слава пренебрегал взаимоотношениями сторон и жил как привык, вынося общение за пределы сфер влияния семьи. Это мог быть еженедельный поход в Центральную баню, где в одном из номеров, снятом в складчину, компания слегка выпивала и витийствовала. Или в другом составе выезд за грибами. Или совместная командировка, например в Грузию, где и по сей день живет его кровный брат (Ярослав по хевсурскому обычаю обменялся с ним кровью. Не всей, конечно), великий тамада, поэт и этнограф Вахушти Котетешвили.
В тех краях до сих пор любят Голованова и помнят не только его тексты.
В деревне Вакири, недалеко от Сигнахи, в ходе полноценного пира в винном погребе у шофера корпункта «Комсомолки» Кахи Сулханишвили, Слава, не дождавшись окончания застолья, пошел в дом и рухнул на широкую хозяйскую кровать. Проснулся он от суеты в комнате. Его грузинские друзья Темо Мамаладзе и Гела Лежева, подпоив пожилую лошадь, завели ее на второй этаж и пытались уложить на кровать рядом с Ярославом Кирилловичем.
— Проснется, а тут лошадь лежит. Как думаешь, обрадуется? — спросил Темо, собкор «КП», в будущем помощник президента Грузии Шеварднадзе.
— Конечно, обрадуется. Как не обрадуется? — ответил Гела, профессор-невропатолог, в будущем министр здравоохранения Грузии.
— Что вы делаете? — вмешался в процесс проснувшийся Голованов. — Да она же вам в матери годится!
Он жил гармонично, то есть был востребован читателями, героями его статей, женщинами и друзьями. Всегда. Почти. Он излучал порой свет и бывал чрезвычайно легким, легче воздуха, но не вступал в реакцию с окружающей его средой, как инертный газ. Например, гелий. Ему казалось, что он исхитрился использовать систему без душевных потерь. Может быть, кто знает… Ирония и талант, казалось, защищали его изнутри от разъедания идеологией. Но снаружи-то был мир с генеральными секретарями, линией партии, комсомольскими починами, постановлениями, решениями, разрешениями и запретами.
И мы все жили в этом мире, обучаясь сохранять трезвость (в переносном смысле слова). Кто хотел.
Слава культивировал в себе жажду впечатлений о мире науки и техники и блестяще транслировал накопленное читателю.
Между тем его конек — космическая тема — постепенно уходил на второй план. К полетам привыкли, космонавтов стало много, американцы стали удивлять больше, чем свои, и Кириллыч, покрутив умной головой, решил занять себя еще и написанием серии очерков (с перспективой собрать их в книгу) о Нечерноземье. Была такая модная партийная идея — поднять небогатые области, подхваченная комсомолом и «Комсомолкой».
Что дурного? Везде есть достойные персонажи.
Очерки не были хвалебными, оправдывающими или осуждающими ситуацию в стране. Это были этюды о, как принято теперь говорить, регионах. Такой путеводитель по Центральной России, снабженный массой информации и соображений, часто с известной долей участливого скепсиса, написанный, впрочем, из номера обкомовской гостиницы, где можно было нормально для этих голодных мест поесть.
По обыкновению, он выполнил программу до конца и издал книгу, которая, правда, добавила немного к его достижениям. Разве значительное число новых знакомств и связей, которыми в случае необходимости можно было воспользоваться.
Интересные ему люди попадали не только на полосы газеты, но и в его толстую и хорошо организованную телефонную книжку. Слава обладал поразительным качеством: каждый хотел быть полезным, даже гаишник, который остановил его ночью, выпившего после подписания номера.
Почему-то милиционер, пребывая на дежурстве, ездил в милицейской машине со своей девушкой, а девушка — с собачкой. Вместо того чтобы заплатить штраф, лишиться прав или дать взятку, Кириллыч пригласил весь экипаж домой, где на кухне он продолжил, а гости приступили к застолью, в процессе которого забыли о собаке. Пес же, отправившись в путешествие по квартире, забежал в спальню и стал лизать лицо спящей второй жены.
— Слава! Ты что, совсем сошел с ума?! — сказала она и открыла глаза. Увидев вместо милого и в это время суток бородатого лица мужа неизвестно откуда взявшуюся в аэропортовской квартире собачью морду, женщина в ужасе закричала. Пришедший на крик Ярослав Кириллович успокоил ее:
— Со мной все в порядке, спи!
Суть эпизода, впрочем, в том, что утром гаишник лежал под машиной Голованова и переставлял хорошую рулевую тягу со своей (государственной, разумеется) «Волги» на Славину. Бесплатно. Больше они не встречались ни разу.
Как-то перед Новым годом, праздновать который весело и с выдумкой (без телевизора) было им принято, позвонил один из героев нечерноземных очерков — директор свиноводческого хозяйства из Ярославской области — и сказал, что хочет подарить Голованову поросенка к праздничному столу.
— Вот уж нет! А давайте я его куплю, — и мы вдвоем отправились по заметенным снегом дорогам километров за двести пятьдесят от Москвы. Пока Слава общался с руководством и оплачивал покупку по щадящей сдаточной цене — один рубль пятьдесят копеек за килограмм, я остался на ферме беседовать с тружениками пятачка. Двое симпатичных и в меру трезвых мужиков предложили мне скоротать время.
— А заесть чем? — спросил я.
— Теперь-то найдем, — они выложили на стол хлеб, лук и сало. — Вот раньше…
Время было строгое, но самогон никогда не исчезал. Закуски недоставало. Из дому ее не натащишься, когда семья впроголодь, а свиньи все на строгом партийном учете. Недосчитаешься одной, пойдешь в тюрьму. А на сухую — какая выпивка? И вот они придумали отрезать живым хрюшкам уши с соблюдением медицинских правил. Один сапожным ножом, вымытым для стерильности в перваче, производил ампутацию, другой замазывал голову зеленкой. Свиньи диким визгом выражали сомнение в гуманности метода, но на следующий день забывали неприятности и весело хрюкали дальше. Так на жареных свиных ушах они продержались всю зиму, а весной из района приехали начальники принимать стадо у передовиков, которые не потеряли ни одного животного. Ну, они все это стадо и выгнали на улицу. Комиссия потеряла дар речи. По фигуре свинья свиньей, а на лицо страшнее гоголевских чертей.
— Это чтоб они не отвлекались на разговоры и лучше нагуливали вес, — быстро, пока облако мата не покрыло Среднерусскую возвышенность, объяснили рационализаторы.
Мой пересказ истории развеселил Голованова.
— Либо сам придумал, либо они тебе наврали, — сказал он, когда, упрятав покупку в багажник, мы выехали на дорогу в Москву.
— Я им верю.
Проехав с километр, Слава остановился и вышел из машины. Хлопнула крышка багажника.
— А наш-то с ушами.
Потом был новогодний праздник с шарадами, стихами, переодеванием, жареным ушастым поросенком и партлото, которое придумал Слава Харечко, самый обаятельный и одаренный капитан КВН живого периода. Он наклеил на портреты членов Политбюро ватные усы, бороды и брови, нарисовал красные колпаки и нарумянил носы и предлагал угадать, кто есть кто. Многие улучшились до неузнаваемости.
С Кириллычем было интересно и радостно. Не нужно было только загружать его проблемами. У него своих доставало.
