Врать не буду. Днем Голованов встретил меня в редакции:
— В девять вечера будь у Юры в доме с цементными львами и птицами у Покровских ворот. Не опаздывай.
— Что празднуем?
— Избавление человечества от бубонной чумы.
— Стоит того.
Головановский давний друг биолог Юра Лифшиц был в то далекое время начальником большого подразделения белых мышей. И в одной из подведомственных ему лабораторий проводил опыты над жизнерадостными грызунами. Часть из них в научных целях была заражена этой самой чумой и сидела в одной стеклянной банке, зато в другой проживали контрольные мыши, веселые и жизнерадостные вполне.
Закончив рабочий день, он, в соответствии с инструкцией, закрыл и опечатал дверь, оставив притворенной зарешеченную форточку для поступления животным свежего воздуха, а сам, положив ключ в карман, прибыл на Таганку к углу переулка Маяковского, где у сдвоенного пивного ларька, именуемого в народе «спаркой», мы (без дам) поджидали его, чтобы обсудить благоприятную эпидемиологическую обстановку в стране.
Едва осушив вторую (по 22 копейки за каждую) кружку, мы увидели подъезжающую к нам милицейскую машину.
— Вот и даму подвезли, — сказал Венгеров, разглядев женщину на переднем сиденье
— Это не дама. Это моя сотрудница, — сказал Лифшиц с тревогой. — Как она вычислила?
— Знает твои выгулы и водопои, — объяснил Харитонов.
— Что-то рано милиция, — заметил Голованов и ошибся. Машина пришла вовремя. Оказалось, что неопознанный кот, прельстившись несозревшими плодами науки, проник в лабораторию через злополучную форточку и, опрокинув на пол одну из банок, ушел с добычей в город. Остальные мыши расползлись по зданию. Контрольные или зараженные — никто не знал.
Побледневший Юра уехал с милицией, оставив нетронутой третью кружку.
— Интересно, через сколько лет наш друг Лифшиц ее допьет? — задумчиво сказал Голованов.
Кот, однако, оказался не дурак и поел мышей не больных, а здоровых, как мы с вами. И вот теперь мы собрались в комнате огромной коммунальной квартиры, чтобы отпраздновать это событие.
Едва выпили за судьбоносный для нашего товарища выбор неизвестного кота, как с газетного дежурства приехал Ярослав Кириллович Голованов и сообщил, что «Комсомолка» на своих страницах напечатала обращение к президенту Никсону с требованием немедленно вывести войска из Вьетнама, предложив десяти миллионам своих читателей вырезать заметку, запечатать ее в конверт и отправить в Вашингтон.
Ну, все отправили…
— Представляете, — быстро догнав нас, сказал Голованов, — почту от этого вброса немедленно парализовало. Никсон сидит один на один с «ястребами», без доброго совета. Выскакивает к двери, заглядывает в ящик — не пишут!
Все выпили и расстроились. Или наоборот. Расстроились и выпили. Не помню.
— Что делать, Слава? Как спасти ситуацию?
Кириллыч нагнулся к столу и тихо произнес:
— Можно сориентировать его одним-двумя словами. Телефон ведь работает.
— Выпьем за доброе дело и пойдем, — сказал Харитонов, глядя на меня, и одобрительно, но сильней, чем нужно бы, хлопнул по спине. А Голованов, бережно и решительно взяв за плечо, вывел в огромный общий коридор, где на ящике для обуви стоял телефон, и, усадив на детский стульчик с коричневым коленкоровым сиденьем, проговорил с гражданским пафосом:
— Комиссар Белышев лишь дернул за веревочку шестидюймовки. Ответственность за выстрел несет вся команда «Авроры». Мы — твоя команда!
Некоторые кивнули.
— Может, кто-то знает язык лучше? — спросил я с надеждой.
— С немецким президентом я помог бы, — сказал Венгеров. — Anna und Marta baden.
— Много не наговаривай, а то у меня здесь есть недружественная соседка. Она сживет меня со свету, — обреченно сказал хозяин.
Голованов произнес:
— От винта! Ключ на старт! — и набрал 07.
— Слушаю вас.
— Международную, пожалуйста.
Компания в целом одобрила мою решимость.
— Международная слушает. Что у вас? — раздался в трубке другой женский голос.
— Нам надо поговорить с Соединенными Штатами Америки.
— Минутку подождите, я узнаю.
Все пять дверей Юриных соседей по коммуналке приоткрылись и застыли.
— Восток, Запад? — спросила телефонистка.
Я посмотрел на Голованова. Научный обозреватель крупнейшей ежедневной газеты, он должен был знать. И он знал!
— Восток, город Вашингтон.
— В Вашингтоне номер или по справке?
— По справке.
— Адрес?
— Адрес? — повторил я.
— Говори, — твердо сказал Голованов: — Вашингтон, округ Колумбия, Пенсильвания-авеню, дом номер… Да, господи, белый такой дом. Там знают.
Я транслировал это сообщение.
— Не слышу, громче, повторите, какой дом.
Пришлось закричать в трубку:
— Белый, белый такой дом.
— Тише ты, — строго сказал Юра, показывая на приоткрытые двери.
— С кем будете говорить? — после паузы спросили с телефонной станции новым, но все еще женским голосом.
— Давай! — сказала команда «Авроры», и я дернул за веревочку.
— Будем говорить с Никсоном.
— С кем?!
— С Ричардом Никсоном — президентом США!
Канонада захлопывающихся дверей потрясла темный высокий коридор старого московского дома. Соседи закрывались на ключ и гасили свет.
— Ну, — сделал заявление хозяин, — мне здесь больше не жить!
— Не боись, Лифчик, все зависит от того, как разговор сложится, — успокоил его Венгеров. — Может, тебе вообще индивидуальный телефон в комнату поставят.
Товарищи сдержанно согласились.
Молчание в трубке было долгим. Потом что-то щелкнуло, и спокойный мужской голос спросил:
— Зачем вам президент?
Я повторил вопрос обществу.
— Нам-то президент вовсе не нужен, — заявил тонкий стилист Голованов. — А вот о чем мы с ним будем говорить — наше дело!
— Не залупайся, Славик, — строго сказал Венгеров. — Главное — выйти на связь.
— Мы хотим ему сказать все, что думаем о вьетнамской войне. Соединяйте!
— Подождите у телефона, мы узнаем…
В коридоре стало тихо, как в тыкве. В осанке моих друзей появилась лихость, во взглядах — гордость за успешно начатое дело. Ожидание, однако, затягивалось. Вопрос об окончании войны во Вьетнаме висел на тонком волоске телефонной жилы. Вдруг раздался требовательный звонок в дверь. Переговорщики тревожно переглянулись.
— Все! — сказал Юра мертвым голосом. — Это вам не кот мышей съел.
— Открывай, — решительно сказал Голованов. — Иначе сломают дверь. Лишние деньги на ремонт.
— Какой теперь ремонт? — он пошел к высокой, выкрашенной темно- коричневой масляной краской двери. Звонок повторился.
На пороге стояли две актерки, знакомые Венгерову, Лифшицу и Харитонову еще по театру МГУ «Наш дом».
— Что грустите, мальчики? — жизнерадостно спросила та, что была сильно крупнее подруги, помахивая бутылкой «Столичной».
— Женя! — нервно сказал Голованов Харитонову. — Водку — в холодильник, их — в комнату. И на ключ!.. Ну? — обратился он ко мне, не понижая регистра.
— Молчат.
— В Америку звонят, советуются с коллегами из ЦРУ, — предположил Венгеров. — Ох, что завтра будет делаться на биржах. Может, уже началось.
Все с интересом посмотрели на Юлика. В это время трубка ожила.
— Мы связались с Америкой…
— О!
— …президент спит.
— Только не надо делать из нас идиотов! — высоким голосом закричал Голованов. — Между Москвой и Вашингтоном семь часов разницы. Здесь двенадцать ночи, значит, там еще рабочий день… Хорошо, пусть соединят с вице-президентом! С госсекретарем!
— Все спят! — ответил телефон. — У них был трудный день, ребята. Все устали. Вы тоже ложитесь. Утром позвоните.
И гудки…
— Да они в сговоре. Так мы не кончим войну, — махнул рукой Голованов, и все потянулись в комнату.
— Ну-у, и с кем вы так долго болтали? — игриво поинтересовались дамы. — А мы хотим чаю. Где у вас десерт?
Венгеров взял гитару и вопросительно посмотрел на хозяина. Где-то он уже слышал это слово, но что оно означало, убей бог, вспомнить не мог. Юра задумчиво смотрел в окно на Чистые пруды.
— В холодильнике, — вспомнил Голованов.
Под гитарную версию бессмертной токкаты и фуги Баха, на которую Венгеров положил слова «То ли рыбку съесть…», десерт был вынут из холодильника, разлит по стаканам и постепенно выпит.
— Не дали спасти мир, — пробормотал Голованов, последним вторгшийся в мое засыпающее сознание.
Зато я проснулся раньше других. Дамы ушли, а команда «Авроры», сморенная борьбой со спецслужбами, но не покинувшая своих постов за столом, спала в разнообразных позах, напоминая полотно Кукрыниксов под названием «Конец», рождая, впрочем, воспоминания приятные. Жажда погнала меня в общую кухню, где на одном из шести столов была обнаружена початая бутылка «Можайского» молока. Спасая организм, я выпил молоко и вернулся в комнату, чтобы поставить хозяина в известность о проступке.
— Ты меня убил, — сказал Юра, проснувшись. — После звонка Никсону недружественная соседка увидит, что выпили ее молоко, и я — бомж!
Опечаленный неудачными переговорами с президентом и неловкой историей с «Можайским», я отправился в коридор, чтобы обуться и уйти домой, но, зашнуровывая ботинки, увидел в ящике для обуви небольшой, словно припрятанный на утро, пузырек с молоком. Странные нравы в этой квартире, подумал я и, желая отвести удар от Юры, вылил это молоко на кухне в выпитую мной пустую бутылку, тем самым исчерпав инцидент.
Через две недели, вернувшись из командировки на Чукотку, я встретил Ярослава Кирилловича Голованова в коридоре редакции:
— Ну, ты молодец!
— Да я что — комиссар Белышев, главное — команда «Авроры». А идея-то была твоя.
— Положим, к тому, чтоб влить аппретуру «Сочи» для чистки белой парусиновой обуви в бутылку из-под молока, старик Голованов никакого отношения не имеет.
— И что? — похолодел я.
— Отравление на фоне звонка в Америку. «Скорая помощь». Героические врачи, несмотря на твои усилия, спасают жизнь соседке.
— А Юра?
— Лифчик съехал в тот же день. Зашел к знакомой девушке. Задержался. И теперь женится. Мы приглашены… — сказал Голованов. — Все-таки одно доброе дело сделали. Хотя… кто знает? — и задумался о чем-то своем.
