Голованов работал. Дружил. И любил. Результаты его трудов — тексты, книги, фильмы, предназначенные для всех, сохранились. От дружбы остались нежные воспоминания немногих уже, увы, участников этого процесса. От любви — дети.
Еще Ярослав Кириллович всегда стремился ладно устроить свою жизнь. От этого не осталось ничего.
Он был знаком с невероятным количеством людей великих, знаменитых и безвестных. В записных книжках более двух тысяч имен только тех, с кем он встречался и о ком писал. Там же описаны все его друзья. Их было не очень много, и он их не отбирал. Чистая и верная привязанность возникала и долго (на протяжении жизни) держалась на взаимной потребности в необязательном общении.
Впрочем, слово «необязательный» было для него бранным, и он часто обвинял меня в этом грехе, что не мешало нашим отношениям.
— Объясни, зачем ты врешь друзьям?
— Не буду, Славик! — говорю я, знаете ли, чистосердечно.
— Не верю ни единому слову.
Он махнет рукой, мы махнем по маленькой, обнимемся — и ну строить планы.
Слава был обаятелен, когда хотел; терпим, когда обстановка и люди не доставляли ему хлопот; и безучастным, когда житейская ситуация грозила бессмысленными, с его точки зрения, заботами. Его раздражали и тревожили жалобы и сетования на трудности, даже если они исходили от его сыновей. Или от него самого — Ярослава Кирилловича Голованова. Он совершенно справедливо винил лентяя в безынициативности, бездельника — в отсутствии трудолюбия, хворого — в потворстве недугу и тем пытался освободить себя от напрасной траты сил и времени. (При этом в редакции он часто становился на защиту слабого или несправедливо обиженного, находя аргументы, против которых оппоненты были бессильны.)
Ему, наверное, надо было накапливать энергию для конструирования праздника и участия в нем. На распахнутые для объятия руки он раскрывал свои. Искренне.
После возвращений из командировок он собирал друзей и выступал с отчетом: «Париж (Лондон, Каир, Хьюстон…) — по-своему интересный город…».
Вот он сидит на кухне близкого друга — конструктора полиграфических машин и совершенно вольного интерпретатора Баха Юлика Венгерова (похожего одновременно на Чарли Чаплина и Бастера Китона). Слава приехал из Бурже, что под Парижем, который очень любил и где жил его товарищ — известинский собкор Лев Володин, избранный на Монмартре нашим послом.
Окно первого этажа, выходящее на улицу Хулиана Гримао (где он теперь?), открыто, на столе смешные подарки, которые Голованов привозил друзьям обязательно. Однажды, вернувшись из Сан-Франциско, он накрыл для нас стол из фальшивой еды, и я едва не съел резиновую яичницу. Но сейчас стол, по щадящим нормам мирного и притом рабочего времени, накрыл Юлик, который как раз в момент нашего повествования передает с улицы в окно два эмалированных бидона с пивом, сетуя на то, что в Рыбинске, куда он часто ездит на завод полиграфических машин, вобла есть, а с пивом как раз перебои.
За столом инженер Женя Харитонов, с которым он провел детство в Лиховом переулке, Юра Лифшиц, Юра Чудецкий, Венгеров и я.
— Ну, Славик, приезжаешь ты в Париж, а там кругом французы…
И Славик рассказывает остроумно и весело про Францию, про американский город Хьюстон, про лондонское авиашоу.
Мы слушаем, красавица Лиля, жена Венгерова, мечет на стол, и никто не замечает, как в кухню входит крохотная (меньше полутора метров ростом) седая сухонькая старушка — тетя Венгерова Софья Григорьевна, врач-педиатр, а в далеком прошлом — эсерка, просидевшая восемь лет в ссылке в Туруханском крае еще при царском режиме. («Кто-кто бежал оттуда? — как то вмешалась она в наш разговор. — Этот большевик Сталин? Но там была одна дорога с ямщицкими станциями, на которых сидела охранка. Вероятно, он сам был агентом».) Тетя Соня молча слушает Голованова и в паузе отчетливо и с укоризной говорит племяннику:
— Вот Слава, он ездит в Париж, в Америку, в Англию, а ты, Юлик, все в Рыбинск и в Рыбинск… Надо интересоваться!
Кириллыч интересовался. И ему было не безразлично, что происходит в мире без него. Он хотел участвовать.
