Журналистика принадлежит времени, и время это вянет и желтеет в газетном листе, а сами журналисты, как хороши бы они ни были, уходят вместе с эпохой, которую они проживали и описывали. Голованов — из тех редкостей, о которых хочется напомнить старому его читателю и рассказать нынешнему.
Он вырос в театральной семье (отец основывал Театр транспорта), окончил ракетный факультет МВТУ им. Баумана, пару лет проработал в НИИ-1, которым руководил Келдыш, в 1958 году пришел в журналистику, в «Комсомольскую правду», где проработал научным обозревателем до конца дней.
— Журналистская слава, — откинувшись в кресле, закинув нога на ногу и прищуриваясь от дыма сигареты, учил меня Кириллыч, — это когда твое имя шепчут девушки в редакционном коридоре.
Думаю, его имя начали шептать после того, как он, проплавав рыбаком на сейнере, написал повесть «Заводная обезьяна» и скоро стал членом Союза писателей, что для журналистов того времени было знаком вожделенной интеллектуальной кастовости. Членов союза в «Комсомолке» работало немало, хотя в настоящие писатели, на мой взгляд, вышел тогда со своими «Соленым арбузом», «Дождичком», а позже удивившим надолго и по делу «Альтистом Даниловым» один Володя Орлов, непременный герой знаменитых газетных капустников, автором, режиссером и основным актером которых был Ярослав Кириллович. Он был маэстро, я — ассистент, стажер отдела новостей. Тексты капустников у меня не сохранились. Они казались тогда остроумными и острыми. Наверное, так и было. Секретарь партбюро Паша Михалев, редактор отдела спорта, который, кстати, и взял меня, беспартийного, на работу из Питера, защищая нас от руководства, по поводу которого мы острили, просил рассматривать упражнения капустной труппы как открытое партсобрание. За все время он лишь раз вмешался в процесс представления. Перед заполненным Белым залом, куда набивалось гостей, как на модную премьеру, мы распевали песню про американского газетного магната, хотя у Голованова катастрофически не было музыкального слуха:
За океаном старый Херст
Доход считает монополий.
У нас на Хер…
Унас на Херста Панкин есть,
Он Херста ихнего поболее и т.д.
После представления Михалев подошел к Голованову:
— Борис (главный редактор Б.Д. Панкин. —Ю.Р.) может обидеться. В тексте какая-то двусмысленность.
— А ты скажи ему, что мы имели в виду «поборет».
Голованов был партийцем. Он прагматически рассчитал, что карьера научного журналиста, и тем более секретная космическая тема будут недоступны без партбилета. Это была не его игра, но ее условия он принял как необходимые для работы в газете. Думаю, по обыкновению, рассчитал, сделал, как решил, а потом забыл об этом думать. Правда, спасал многих на собраниях, и меня в том числе. И само собой получилось, что стал Ярослав Кириллович членом редколлегии с ее спецкормушкой, где у огромной Глафиры ночью, после подписания номера, можно было выпить рюмку водки. А затем, отказавшись от номенклатурной в масштабах газеты должности, которой тяготился, ушел на волю, в научные обозреватели. По-моему, все-таки с сохранением буфета.
Десять лет он был специальным корреспондентом «Комсомолки» на космодроме Байконур. Лучшим, безусловно. Он знал всех. Его читали. Его любили и доверяли ему.
Возьмите книгу о Королеве (ее отлично переиздал ракетный конструктор, профессор и лауреат Юрий Чудецкий, с которым Голованов познакомился на первой лекции в МВТУ и дружил более пятидесяти лет), прочтите главы о полете Гагарина, Терешковой, Леонова… Хотя бы эти главы.
Документальную прозу писать нелегко, факты не додумаешь, образы не дорисуешь. У Голованова понимаешь, как все было и что произошло на самом деле. Он начал собирать материал еще при жизни Сергея Павловича и напечатал сначала вторую часть этой огромной книги — о достижениях в космосе. А первая — о войне, о трофейных ракетах, которые помогли наладить поначалу производство экзотического по тем временам оружия, о лагерной жизни будущего генерального конструктора — ждала печатного станка много лет.
Голованов и сам собирался лететь, убедив Королева, что его полет идеологически превратит пребывание человека в космосе в достойное внимания, но не героическое событие. Ракетный инженер, журналист, наблюдательный человек, он сможет увидеть на орбите больше и описать увиденное лучше, чем квалифицированный армейский летчик, из которых готовили космонавтов. К тому же орденов ему не надо, и на встречах с журналистами он в карман не полезет. Насчет ордена, не знаю. Все остальное — действительно так. Включая журналистов.
В год столетия В.И. Ленина был запуск, и опытный телекомментатор Юрий Фокин, который работал на космодроме давно, сказал, что он ставит дефицитную на Байконуре бутылку коньяка за оригинальный вопрос, которого не было в эфире.
— Неси бутылку, Юра! — тут же закричал Голованов.
— Сначала вопрос.
— А пожалуйста: столетию со дня рождения кого вы посвящаете свой полет?
Смерть Королева помешала Кириллычу отправиться в космос.
Голованов был любознателен, скрупулезен и не ленив. Он много писал, круг его интересов был шире тем, которыми он занимался, однако конвенцию сыновей лейтенанта Шмидта не нарушал и на чужой территории, где, к примеру, работал отличный знаток ядерных проблем, его коллега и товарищ Володя Губарев, замечен, кажется, не был. Жизнь просторна. Всем хватает пространства. Были бы талант и азарт.
Одно время он был увлечен поисками снежного человека, следов пребывания мамонта, якобы жившего в Сибири всего двести-триста лет назад, и лох-несского чудовища. Это не помешало ему написать смешные заметки-розыгрыши «Стучит сердце мамонта» и о девочке, упавшей на землю в межгалактическом «яйце», с такой научной достоверностью, что долгие годы в газету приходили письма от трудовых коллективов и солидных учреждений с предложениями взять на баланс прожорливого мамонта, а девочку, вылупившуюся из скорлупы и сразу знавшую семь языков, включая русский (что упрощало общение с ней), на воспитание.
Знаменитые ученые (практически весь литерный ряд партера) были твердой, честно заработанной валютой Ярослава Кирилловича… Раз-два в год я ходил с Головановым в гости к Капице, где Петр Леонидович брал у него интервью о том, что делается вокруг. На самом деле академик был очень хорошо информирован, однако игру эту любил. Нас кормили обедом с обязательно початой бутылкой грузинского вина, и, как мы ни хотели произвести приличное впечатление, эту бутылку все-таки допивали. Голованов элегантно целовал руку жене Капицы Анне Алексеевне, благодарил за чудесные котлеты, и они садились к камину. Петр Леонидович в мягкой клетчатой рубахе с галстуком, светлом свободном пиджаке и серых коротковатых брюках, из-под которых нет-нет да и выглянет белье. (Значит, мы встречались в холодное время года.) Ярослав Кириллович в водолазке и приличном пиджаке. Я в стороне с фотоаппаратом или без него.
— Что в газете говорят, как Солженицын, где он, чем занимается?
И мы что-то плетем. Устав от наших откровений, Капица говорит:
— Что я вас мучаю. Совсем забыл, что Александр Исаевич ушел от меня за час до вашего прихода.
Голованов охотно подыгрывал хозяину, изображая изумление, огорчение или восторг. Капице казалось, что он сам ведет разговор, между тем Слава без нажима, вскользь руководил беседой и выводил ее туда, где была информация, интересующая его для дела. В те поры он писал очерк о Ландау. Как раз на него в разговоре совершенно случайно и вышли… Потом, спустя время, он при мне читал текст самому Ландау. Его жена, Кора Терентьевна, провела нас в гостиную на первом этаже, и мы ждали, когда над головой затихнут шаги командора. Собранный по частям после тяжелейшей автокатастрофы, великий Дау учился ходить. Голованов хотел, чтобы я снял Льва Давидовича, но он устал, мне было жалко поднимать его из постели, вести к окну. Вообще, мне было его смертельно жаль. Голованов прочел очерк вслух. Ландау понравилось. Мы вышли из дома, и Голованов сказал:
— Это был гений науки.
В нашей совместной со Славой жизни было три великих ученых. Физик Капица, физик-теоретик Ландау и физхимик Семенов.
