— Согласитесь, — с нажимом сказал главный румынский комсомолец по-русски, — согласитесь, что ввод советских войск в Чехословакию был, по существу, вторжением.

«Красная» замерла в ожидании. И тут в мертвой тишине раздался высокий громкий голос откинувшегося на спинку кресла Маэстро:

— Да какое там вторжение? Опомнитесь! Это была чистой воды оккупация!

Некоторые посетители аккуратно, не отодвигая стульев, выползли из-за столов и на цыпочках, не расплатившись, двинулись к выходу. Официанты попятились за бархатные кулисы, игнорируя неоплаченные счета. Дамы незаметно, под скатертями, стали снимать кольца.

Противоборствующие стороны ошалело посмотрели друг на друга и все вместе уперлись взглядом в излучающего спокойствие Маэстро, который, как было объявлено, прибыл из столицы. Потом они молча выпили. Говорить было не о чем. Румыны получили больше, чем просили. Одесситы не впутались в отношения между Прагой, Москвой и Бухарестом. Дальнейшее застолье потеряло политический смысл и постепенно стало превращаться в рутинную и безопасную для окружающих комсомольскую попойку.

Посетители ресторана вернулись на свои места.

— Ступай проводи Дину, — сказал Маэстро Ассистенту на ночной Пушкинской улице после банкета, — а я пройдусь до гостиницы. Дети, любите друг друга! Прощайте друг другу!..

Финал напутствия Ассистент, который, рухнув на заднее сиденье такси, тут же обнял левой рукой благосклонную секретаря, как оказалось, райкома комсомола по школам, не слышал.

— …Как я завидую молодым, особенно молодому. Первенца назовите Славиком! — проповедовал на пустой улице Маэстро, пытаясь сойти с места и сообразить, в каком направлении ему идти.

Красавица жила на улице Таирова в одесских Черемушках, и ехали они не быстро. Ассистент целовал ее волосы и думал, удобно ли будет завтра рано встать и, не будя Дину, вернуться «Большую московскую» проведать Маэстро, как он там один. Потом Ассистент обнял спутницу довольно-таки вольно и, положив голову на плечо, жарко задышал в ухо.

Проснувшись от того, что машина остановилась, он сделал обаятельную улыбку, посмотрел налево и, увидев шофера в усах, сообразил, что сидит на переднем сиденье.

— Как неудобно получилось, — сказал он вслух, не помня, получилось ли что-нибудь вообще, и полез в карман за деньгами.

— За вас уплочено, — без сочувствия сказал таксист.

«Господи, какой стыд», — подумал Ассистент и, захлопнув дверцу, увидел Маэстро, который последние метры пути к гостинице преодолевал на коленях. Ассистент поднял товарища, и они, являя собой действующую модель патриотической скульптуры «Сильнее смерти», впали в вестибюль.

— Ну?! — спросил Маэстро с пристрастием.

— Не знаю. Заснул.

— Зачем я должен перед всеми? — Маэстро трагически закинул голову. — Зачем я жертвовал собой?

Утром, пока горничная заштуковывала две аккуратные дырочки, протертые Маэстро на коленях накануне ночью, гладила его костюм и рубашку, Ассистент сходил в гостиничный буфет.

— И кефир, как врага народа, поутру я за горло тряс, — весело сказал он, передавая сидящему за столом в цветных импортных трусах и что-то пишущему в блокнот Маэстро бутылку с серебряным рыльцем на широком горлышке.

— Неплохо для оскандалившегося Ромео. Я имею в виду кефир. Учить вас надо, молодых. Личным примером!

Вошедшая в номер с одеждой Маэстро коридорная нашла постояльцев совершенно живыми и благоухающими. То есть готовыми начать день.

Лучшим местом для этого был «Гамбринус», лежащий у них буквально под ногами. Спустившись в подвал, они обнаружили, что в субботу пивная заполнена и днем. Мест не было. Крупная Рая с подносом, на котором разместилось не менее дюжины кружек, заметила их.

— Лизы еще нет, — сказала она приветливо.

— На день рождения мы придем, когда званы, а сейчас, милая, — проворковал Маэстро приобняв Раю пониже подноса, — мы зашли просто выпить по кружечке пива.

— Девушка, девушка! — закричали из-за стола, где сидели по виду филологические студентки, прочитавшие про Сашку-музыканта и решившие вдохнуть атмосферу «Гамбринуса». — Когда вы к нам наконец подойдете?

— Когда подойду… а вам здесь вообще делать нечего, — сказала Рая беззлобно и с подносом на руке повела приятелей в глубь подвала, где у самой эстрады со старым украшенным резьбой пианино стояла изображавшая стол широкая и низкая бочка. За ней сидел в одиночестве крепкий молодой мужчина.

— Виталик, это наши с Лизой гости. Не возражаешь? — сказала Рая и сразу поставила три кружки пива.

— Позвольте вас угостить, э-э… — Маэстро сделал паузу, которую немедленно заполнил хозяин стола.

— Виталик. Виталик Поздняков, моряк дальнего плавания, — он протянул крепкую руку. — Откуда?

— Сейчас мы из Харькова проездом, — ответил на рукопожатие Маэстро, сделав на лице доверительную многозначительность. — А вообще из Москвы.

— Понимаю, — тонко улыбнулся Виталик. — Много, значит, ездите. А сами из Москвы?

— Именно!

— А у меня сестра в Москве. Может быть, вы ее встречали? Она кассирша в ГУМе. Надя.

— Да вы представляете ГУМ?

— Знаю. Бывал. Но у нее примета — не спутаешь.

— Какая же? — Маэстро, наклонив голову, внимательно глядел ему в глаза.

— Примета у нее — зад в восемь кулаков шириной.

Маэстро деловито раздвинул кружки и отмерил между ними расстояние.

— Это ваши кулаки, а у нее муж — боцман. Накиньте еще сантиметров десять.

— Зна-ачительно — восемь кулаков!.. А талия?

— В том-то и дело — талия есть. Пять кулаков в линию.

— Золотое сечение! — даже как-то крякнул от восхищения Маэстро.

— Боцман на даче вырезал внизу калитку по форме и двери в ванную расширил, чтоб Надя проходила, не цепляясь.

— Могла бы боком проходить, раз вы говорите, талия есть, — вмешался в разговор Ассистент.

— Боком ей грудь мешает, — сказал Виталик. — Для работы он ей специальное сиденье сделал в кассе. Нормально. А в театре она ни разу не была. Не стоять же всю постановку.

— Вот о чем надо писать! — громко произнес Маэстро, обращаясь скорее к посетителям, чем к собеседникам. — Считаем! Кресла в зрительных залах — пятьдесят сантиметров. Хорошо, шестьдесят. Кулак сантиметров двенадцать-тринадцать. Множим на восемь. Ну, и как этой, в известном смысле замечательной женщине приобщаться к театральной культуре, если ширина ее жопы за девяносто сантиметров?

— Мечтаете, мальчики? — Рая поставила еще по кружке и пошла к другим столам. Все трое оглянулись.

— Максимум пять, — сказал Виталик.

— А там восемь! — и они задумались.

— Куда вы дальше, в Москву? — прервал молчание моряк.

— Таганрог, Керчь, Мариуполь… — почему-то произнес Маэстро.

Виталик Поздняков внимательно осмотрел сидевших напротив приятелей, одетых среди ясного с проблеском одесского дня в вечерние тройки, их гладкие после вчерашнего банкета доброжелательные лица, на рыжеватую клинышком бородку старшего, на затемненные слегка стекла очков младшего, посмотрел в их честные (немного слишком) глаза и спросил:

— Гастроли? — он сделал руками пассы, имитирующие сдачу карт.

Маэстро посмотрел на Ассистента, и они оба отрицательно покачали головой. Молодой положил левую кисть на бочку, правой сделал движение, словно бьет кием по шару, еле заметно кивнул в сторону старшего, закатил глаза вверх, дескать, «О!», и в ту же секунду перестал существовать для Виталика Позднякова, моряка дальнего плавания. Точнее, для него в этом гудящем и позвякивающем подвале все перестали существовать, остался один Маэстро, на которого он теперь смотрел с обожанием. Он увидел игрока из тех, о ком рассказывают легенды, чьи удары, обросшие фантастическими подробностями, безуспешно пытаются повторять во многих бильярдных. В том числе и на Пересыпи, где Поздняков был королем. Он поднялся:

— Приходите к нам через час. Пусть на вас хлопцы посмотрят. Прошу!

— Играть мы не будем, сам понимаешь, — покровительственно переходя на «ты», сказал Маэстро.

— На наших-то столах…

Когда морячок ушел, Ассистент сказал:

— Кажется, мы вляпались, — он полез в карман за расплатой и вместе с деньгами вытащил клочок бумаги: «В субботу в 7 в «Гамбринусе». Дина».

— Видишь, все сходится. Пошли! — оживился Маэстро. — Учить вас надо, молодых, всему вас надо учить.

Ассистент в ранней молодости поигрывал в открытых бильярдных на Трухановом острове в Киеве. Он дружил с трубочным мастером Федоровым, в прошлом профессиональным бильярдистом, слышал его рассказы и даже прочел книгу Гофмейстера «Искусство игры на бильярде». Маэстро, тоже случалось, подходил к столам. Правда, на них бывало бог знает что, но только не шары.

По залитой теплым солнцем Одессе они дошли до летнего павильона на Пересыпи. Увидев двух персонажей в тройках, игроки остановились, сидящие на скамейках болельщики встали, Виталик положил кий и почти побежал навстречу. Поздоровавшись, Маэстро подошел к столу, пощупал борт, постучал по плите, потрогал сукно и сказал:

— Да, не Гарднер!

Тут он был прав, поскольку этот самый Гарднер, кроме посуды, ничего не выпускал.

— А кий не Страдивари, — почтительно пошутил парень в вискозной безрукавке.

— Когда Маяковский играл с художником Малявиным, — Маэстро самодовольно погладил бородку, словно он был этому свидетель, — пустой ящик из-под пива стоил двадцать копеек. На те деньги. Знаешь, зачем нужен ящик?

— Чтоб встать на него и все видеть из второго ряда.

— Молодец! Ну-ка, покажи, что умеешь.

Парень в вискозной рубашке объявил седьмого к себе дуплетом в угол. Приложился и, клобштоссом вогнав шар в лузу, посмотрел на Маэстро. Тот отпил пиво, которое принес Виталик, и одобрительно кивнул.

— А свой где? — тихо, на ухо, шепнул ему Ассистент.

Маэстро строго посмотрел на него.

— Об этом мы сейчас и поговорим, — он оперся на стол рукой и скорбно опустил голову. — Где теперь культура своего, где красота его вращения? Где, наконец, национальный образ траектории движения шара? Геометрия Евклида исчерпала себя на бильярдном столе. Она ведет в тупик. Кто бы ни победил, все в проигрыше. Посмотрите Лобачевского, изучите его, и вам станут доступны удары, которых не бывало у старых мастеров. Трехмерный шар вошел в противоречие с двухмерной графитовой плитой. Это противоречие можно и нужно преодолеть. Неевклидовый бильярд уже пришел.

— А где можно увидеть Лобачевского?

— В библиотеке, — ответил Маэстро с лукавством, и все расхохотались, понимая шутку.

— Покажите хоть один удар Лобачевского!

— Для этого нужен нелинейный соловьевский кий, а он у меня в гостинице.

Маэстро купался в лучах восхищения, он говорил о сортах дерева, годных для выдуманного им соловьевского кия, о титановых стержнях и магнитных замках складного чуда. Он вжился в образ, но любой жест мог его разрушить.

— Ну хоть один удар!

— Ребята! — миролюбиво и уважительно сказал Ассистент, беря Маэстро под руку. — Для вас это забава с небольшим заработком. Для нас — работа. Мы на отдыхе.

Маэстро покровительственно улыбнулся.

Ровно в семь к «Гамбринусу» пришла красавица Дина, взяла под руку Маэстро, подмигнула Ассистенту, и они втроем мимо длинной очереди пошли на день рождения официантки Лизы. Юбилярша стояла у стойки в открытом сарафане с белым передником и резала на куски вяленую престипому.

— Ой, извиняюсь, у меня руки в рыбе.

— Подарки! — сказал Маэстро и протянул ей слегка неработающий японский транзисторный приемник, предназначенный вообще-то чемпиону по распространению печати, набор цветных фломастеров (для распространителей похуже) и известный читателю и Дине альбом рисунков космонавта Леонова и художника Соколова с авторскими подписями, изготовленными тут же. Подошедшая Рая, получив свой альбом (Леонов и Соколов нарисовали их, видно, немало), посадила гостей за знакомую нам бочку, принесла пива и престипомы. Они немедленно выпили за здоровье Лизы, потом Дины и осмотрелись.

Теперь на полукруглом помосте под сводчатым потолком расположились музыканты. За пианино сидел сухощавый старик с длинным лицом. Он, то и дело поглядывая в зал, стучал по клавишам, не путая себя разнообразием нот: «Ум-па-ум-па — ум-па-па». Аккомпанемент его был лапидарен и в меру усерден.

Скрипач же со своей потертой скрипкой, снабженной усилителем, чтоб быть услышанным в гомоне забитого до предела подвала, был виртуозен. Его полное лицо с блуждающей улыбкой светилось радостью понимания звука и владения им. Он заставлял инструмент петь и плакать и в мелодиях, которые ему заказывали, находил разнообразие и дикую лихость, размытую, впрочем, тоской. Заказывали какую-то советскую ерунду: «Ландыши», «Мишку», «Манечку»…

— Попроси их сыграть что-нибудь одесское, — сказал поглянцевевший Маэстро, уверенно обнимая Дину.

Ассистент поднялся на помост.

— Как вас зовут? — спросил он скрипача в паузе.

— Миша Мочман, а это старик Певзнер.

Старик Певзнер повернулся от пианино всем корпусом.

— Идите, что я вам покажу, — он открыл крышку инструмента и достал том Куприна с бумажными закладками. — Вот, читайте: «…приходил аккомпаниатор, покончивший какое-нибудь стороннее дневное занятие у портного или часовщика…». Это про меня. Я был учеником у закройщика Збаровского, а вечерами играл. И вот здесь: «Откуда-то добыли и последнего по времени Сашкиного аккомпаниатора». Это тоже про меня. На самом деле его звали Яшка.

Ассистент оглянулся на Мишу Мочмана. Тот сделал гримасу, обозначающую — что, мол, делать, было. И, прижав скрипку подбородком, развел руками.

Старик Певзнер спрятал книгу и закрыл крышку. Ассистент протянул рубль и попросил:

— «Прощай, моя Одесса, прощай, мой карантин».

— Такой грамотный заказ. А вы откуда? — спросил Миша.

— Вообще из Москвы. А теперь из Харькова, проездом.

— Таганрог, Керчь, Мариуполь? Слышали. Больше денег не надо, мы будем играть вам так. Имеете уважение.

Веселье разгоралось. Появились первые танцующие. Лиза, покончив с престипомой, взялась за бельдюгу. Дина, не покидая объятий Маэстро, положила руку на колено Ассистенту. Перекрывая шум споров и звон кружек, в плотном табачном дыму Миша Мочман и старик Певзнер играли без перерыва.

«…Мама, мама, что я буду делать, когда настанут зимние холода?..».

«…Соль в мешочке, соль в горшочке, соль в корзинке, соль в ботинке. Словом, соль нам делает дела. Ах, зачем нас мама родила?».

«…Невеста же, инспектор финотдела, сегодня разоделась в пух и прах — фату мешковую надела и деревяшки на ногах».

— А в это время НЭП гулял! — весело пропел Маэстро, перекрывая музыку и шум.

И вдруг к ним, почти бегом, но сохраняя степенность, приблизилась Рая без подноса.

— Скорее! Показывают!

По липкому уже полу они поспешили за ней в директорский кабинет, где вокруг маленького телевизора «Юность» сгрудились несколько официанток. На экране, вольно расположившись в кресле, невыносимо обаятельно вещал Маэстро. Рядом с неплохо поддельным интересом ему внимал Ассистент.

— Вот они! — закричала Рая. Все оглянулись, не веря своим глазам.

— Какой подарок к дню рождения! — чуть не плакала от умиления Лиза. — Тише, тише!

«..кузница журналистских кадров…».

Сияющие глаза Дины, устремленные на Маэстро, выдавали ее причастность к триумфу.

«Ежедневный тираж составляет…».

Все затаили дыхание.

«…около миллиона…».

Одесса колыхнулась. Из открытых окон ни в чем не повинных жителей несся высокий голос московского визитера. Пытавшиеся увернуться переключались на республиканский канал, но и там спасения не было.

«…награждена орденом Ленина номер один».

В Харькове была та же картина. И в Киеве…

В тот год Украина была отмечена небывалой подпиской на газету.