Каждый год, девятого мая, мы всем семейством ездим на Селигер. Местечко там есть такое — Нилова Пустынь. Монастырь на острове прямо посреди озера. Сосны. Камни. По-зимнему суровая не прогревшаяся еще тяжелая вода. Очень красиво.

Останавливаемся всегда в одном и том же месте. Ощущения потрясающие. Когда просыпаешься, и такая подсвеченная громадина вливается в комнату… ну, не знаю. Россия, наверное… Родина. Красотища неописуемая. И чувства какие-то странные. Ощущение своей земли, своих корней, чего в мегаполисе я лишен напрочь.

Маргарита, хозяйка дома, берет с нас по-божески. Правда, в мае на Селигере еще не сезон, так что жилье можно найти даже еще дешевле. Но Маргаритин дом — первый от монастыря, такого вида нет больше нигде. Маргарита это знает и даже не в сезон чуть завышает цену. Монополия на красоту.

Коля, муж ее, работал на реставрации монастыря. Братия все старается делать сама. Поэтому работа продвигается очень медленно, большинство построек так и стоит в разрухе — в начале века здесь была тюрьма ГУЛАГа и расстреливали пленных поляков. Но там, где нужны знания и опыт, иногда нанимают мастеров.

Коля делал шпиль и часы.

Часы — его гордость, шедевр. Стрелки, цифры — все рельефное, все с тенью. Время сверять можно. Правда, один раз в сутки. Потому что часы эти Коля на всех четырех стенах шпиля нарисовал. Но нарисовал так мастерски, так грамотно, что от настоящих не отличить.

А стрелки, ухарь селигерский, на без пяти два поставил.

Я говорю как-то: «Дядь Коль, я понял, почему без пяти два. В этом есть гармония — угол, длина стрелок, диаметр циферблата…». А дядя Коля папироску засмолил, прищурился на меня так в превосходной степени и выдал: «Красота, да… гармония тож… да только дурак ты, паря. Я с лесов слезаю, меня игумен внизу сторожит: куда, мол, сукин сын, собрался. Я ему: «Батюшка, Бог с тобой, ты на время посмотри, через пять минут обед, какая работа!». Это они потом просекли, а до того хорошо жил, по три раза на день обедал…».

Я никак не могу понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно.

Помимо монастыря и собственно озера на Селигере есть еще одно богатство. Почти корабельные сосны, в диаметре метра по два бывают.

Здесь, на Селигере, эти сосны пилят на дрова. Места хвойные, другой древесины нет, вот и идут эти красавицы в топку. Привозят их уже нарезанными чурками и продают машинами — не то чтобы дорого, а если учесть, что это за деревья и сколько за них можно выручить, скажем, в той же Финляндии, — так вообще за браконьерские копейки.

В общем, не вынесла душа поэта. Когда уезжали, спер я у Маргариты с Колей одну чушку. Засунули ее Сашке в багажник и увезли.

Сашка работал тогда корреспондентом в одной автомобильной газете, и работа его заключалась в том, чтобы ездить по стране на машине и писать об этом. Собственно, писать он должен был про машины, про их ходовые качества, про классную резину и как все это вместе здорово справляется с нашими дорогами, а о стране — так, в виде иллюстрации. Но Сашка писал в первую очередь про нашу землю, про людей, которые на ней живут, про бои, которые здесь были, и про жизнь. А про машины во вторую. За это его и уволили в конце концов.

Сашка вообще романтик и путешественник. Это он нас приучил к Селигеру. Каждый год он всем ветеранам цветы привозит. Победа в их семье — святое. Даже сын его, которому еще и года нет, парад смотрит в обязательном порядке.

Так вот. Чушку эту мы засунули в багажник тогдашнего халявного Сашкиного «Форда-Экспедишн» и привезли домой. Без дела, ни для чего — просто поставили в углу. Жаль красоту такую.

Хвойное свежеспиленное дерево в доме — это что-то. Квартира у нас на втором этаже, всегда прохладно, полумрак. Когда из липкого города в дом возвращаешься — полное ощущение леса. Смола сочными каплями на паркет стекает, светится, а благоухает так, что мама не горюй. Все проблемы, вся городская пыль, грязь, смог, нервотрепка — разом уходят. Лучшее лекарство от стрессов.

А через год, зимой, из этой чушки взял да и вылупился Осиновый Скрипун. Жучара такой. Из семейства дровосеков. Усищи огромные. И скрипит, когда нервничает. Потому и Скрипун. А питается осиной. Потому и Осиновый. Хотя живет почему-то в сосне. Но не короед: те воняют, а этот — добрый.

О том, что у нас дома под Новый год появился скрипучий жучара, я узнал от жены. Позвонила и стала плакать. Слышно, как на диван вскарабкивалась. Потом визжала, потом опять плакала, потом успокоилась. Успела рассказать, что по ковру «ползает скорпион, или нет — сколопендра, я такую на юге видела, или нет, скорпион, в общем, я не разглядела, но оно страшное-е-е…». После чего мы оба выяснили, что «ай, мамочки, оно еще и летает!!!», и связь прервалась.

Пришлось в авральном порядке ехать домой.

Примчался. Ольга моя, умница, уже набралась мужества и накрыла жука стаканом. Но плачет. И боится. А мне смешно. И жалко ее так, и люблю еще — жуть. Я ее вообще люблю, когда плачет, — беззащитная такая становится. Бедная бедняжка.

Жука посадили в банку, открыли энциклопедию, идентифицировали. Пошел на улицу, долго искал осину, не идентифицировал, наломал деревьев, какие были, — минус тридцать все-таки.

Жуку понравилось. Фига там — Осиновый. Тополя лопает за милую душу.

В общем, стал жучара жить у нас. Я ему веток время от времени ломал, он скрипел благодарно, иногда мы его выпускали полетать. Он жужжал. Даже в руки стал даваться. Скрипел благодарно.

А потом умер. Поскрипел так на прощание, лапками пошевелил и затих.

Только потом я понял — зимой в деревьях сока почти нет, а воды я ему не давал…

Через неделю из той же сосновой чушки взял и вылупился второй жук. Точно такой же, Осиновый и Скрипун, только размером чуть поменьше и с точечками на спине. Самка, наверное.

Самка жила у нас гораздо дольше. Через несколько недель стала совсем уже домашней. В руки давалась спокойно, без скрипа. По-моему, ей даже нравилось — тепло, хорошо. Только на волосках скользит.

Жила в той же банке, я снова ломал ей деревьев, она кушала — вся кора опять же изгрызена. Только о воде я уже не забывал.

От этой воды ветки деревьев распустились, пошли почки. И теперь у нас в спальне самый настоящий ботанический сад — жуки, деревья, листики даже показались. Все это в январе.

Ритка, девчонка наша приемная из детдома, от жучары просто в восторге. Хотя и боится его еще больше, чем Ольга, — еще бы, здоровенный, в крапинку, усищи ужасные и челюсти под дерево заточенные. Но любит.

А жучара не кусается — ему в кайф по рукам ползать. Деревья кушает, воду пьет, скрипит, когда захочется. По-доброму так. Жалко только, что парень ейный погиб. А то семья была бы.

P.S. …да, а в прошлом году мы из деревни привезли коробку моркови. Тоже под Новый год. Гришка, сосед, отдал. Продавать ее Гришка все равно не может, слепой от рождения. Малым еще был, когда мама у них умерла. Денис ему аудиокниг на дисках нарезал — Гришка теперь «Войну и мир», «Доктора Живаго» и «В окопах Сталинграда» слушает. Он же, оказывается, даже этого не знал — кто ему читать-то будет.

Так вот, мне, говорит, морковь ни к чему, а вы берите. И нам коробку дал.

А из той коробки у нас взяла да и вылупилась бабочка. И тоже в январе. Мы ее медом кормили. Жила.

Ритка, девчонка наша, когда бабочку с жуками видит, Анатолию Борисовичу спасибы передает. За тепло и электричество. Бабочки потому что у нас дома и жуки.Такое вот семейство.