Накануне мы праздновали, однако в десять утра, излишне розовые и чрезвычайно причесанные, стояли у дверей нобелевского лауреата Николая Николаевича Семенова в доме на Фрунзенской набережной. Ярослав Кириллович Голованов угрожал взять интервью в канун девяностолетия ученого, я полагал (если удастся навести на резкость) сделать фотографическую карточку.
Излишнюю суетливость, выраженную в бессмысленном перекладывании объективов в сумке, я был склонен приписать волнению от встречи со знаменитым физхимиком. Однако Кириллыч, строго посмотрев на меня трезвым взглядом из темно-серого пиджака, сказал:
— Нас могут спасти только хорошие манеры.
Дверь открыла седая пожилая женщина интеллигентного вида. Я церемонно поцеловал ей руку и сдержанно кивнул другой, что моложе, в вытянутой кофте.
— Первую ошибку мы уже совершили, — шепнул мне Голованов, — ты поцеловал руку домработнице и был весьма холоден с женой.
В большой комнате за письменным столом при полном параде, то есть одетый не хуже Голованова, сидел академик. Он смотрел на противоположную стену, где висело большое полотно, изображавшее Николая Николаевича довольно молодым. Правда, не таким молодым, каким он вместе с Капицей красовался на знаменитом парном портрете кисти Бориса Кустодиева в доме Петра Леонидовича.
На этой картине Семенов был изображен один. И по живописи уже видно, что он — ученый с мировым именем, а на кустодиевском еще не видно, поскольку знаменитый художник едва ли предполагал в двадцатых годах, что пишет двух будущих нобелевских лауреатов. Горбоносого красавца — Семенова и Капицу с трубкой.
Семенов премию получил много раньше Петра Леонидовича, но у него не было парного портрета. И Капица довольно долго утешался тем, что известный портрет у него.
Теперь Николай Николаевич смотрел на холст и готовился ответить на вопросы лучшего научного обозревателя, а Ярослав Кириллович, понимая масштаб фигуры, элегантно положил ногу на ногу и достал ручку.
Всем своим видом Голованов являл собой образ профессионала, подготовившегося к беседе с выдающимся ученым, достойно проживающим земную жизнь и создавшим теорию цепных реакций. Жаль, что работал он в области химической физики, а не в сфере отношений между людьми. Цепные реакции взаимопонимания, сострадания, добра… Может быть, теоретическое обоснование их помогло бы найти кратчайший путь к воспламенению любви человека к человеку и взрыву душевной щедрости. Впрочем, одному, даже с дюжиной учеников и последователей, можно реально помочь всем, но не по силам помочь каждому.
— Николай Николаевич, — вскричал Голованов тенорком, заглядывая в блокнот, впрочем, совершенно чистый. — Давно хотел задать вам один вопрос. — Он откинулся на спинку кресла, широко закурил (спросив, разумеется, позволения). — Давно хотел…
Мхатовская пауза повисла в комнате. Семенов подался вперед в напряженном ожидании.
— Да! — решительно произнес Голованов, несколько по-куриному наклонив голову набок. Чувствовалось, что начать разговор ему было нелегко. Академик понял серьезность момента и озабоченно посмотрел на жену, сидевшую под портретом. Та ободряюще улыбнулась.
— Давай, Кириллыч! — в свою очередь, ободрил я Голованова.
— Давно, очень давно хотел я узнать, Николай Николаевич… — длинная затяжка для смелости и, как в омут: — А что, к примеру, вы помните из детства?
Николай Николаевич, чье детство пришлось на начало двадцатого века, озадачился глубиной и историзмом вопроса. Я в восхищении посмотрел на Ярослава Кирилловича. Однако! Цусима, революция 1905 года, Кровавое воскресенье, Первая мировая война, октябрьский переворот, наконец…
Семенов думал. Молчание затягивалось. Жена академика нервно встала и вышла из комнаты, и он остался один на один с Головановым. (Мной, как бесконечно малой величиной, можно в этой ситуации пренебречь.)
— Ну-с, — сказал Голованов, потирая руки, как домашний акушер, — может быть, в детстве вы пасли гусей?
— Нет-нет! — довольно быстро сказал нобелевский лауреат. — Я гусей не пас. Ни в детстве, ни потом.
Голованов поднялся, подошел к окну и, оглядев аудиторию, которую, как мог, представлял я один, заложил руки за лацканы пиджака:
— Жаль, Николай Николаевич! Жаль, что вы не помните, как пасли гусей…
— Но я не пас гусей…
— А что же вы делали, если не пасли гусей?
— Самое первое воспоминание, Слава, — то, как я провел линию.
— Какую линию?
— Прямую. Совершенно прямую линию…
— Ну линию… Вот если б вы пасли гусей…
— Что же теперь делать? — растерянно сказал академик и посмотрел на распахнутую дверь, откуда появилась его жена. Я тоже посмотрел — и увидел у стены на спинке стула темно-синий пиджак, увешанный золотыми звездами Героя, многочисленными орденами Ленина и прочими…
— Давайте вас сфотографируем, — сказал я, разряжая обстановку. Жена облегченно вздохнула:
— Давайте.
Семенов перехватил мой взгляд, отрицательно качнул головой и сказал:
— Пусть стоит!
Он сел на свободный стул и замер, глядя на пиджак-монумент, как на прошедшие с пользой годы. Он думал о своем, совершенно не замечая меня. Может быть, он даже инспектировал детство, пытаясь отыскать в нем эпизод, удовлетворяющий высоким требованиям Голованова.
— Далековато они друг от друга, — шепнул я жене академика, и мы аккуратно придвинули Николая Николаевича вместе со стулом поближе к пиджаку. Семенов не пошевелился, лишь перевел взгляд с наград на жену. Это была удача.
— Встаньте повыше, — попросил я ее. — А теперь правее. Еще правее. Хорошо!
— Не проще было бы подвинуть собственно пиджак? — спросил Голованов, обладавший как бывший инженер-ракетчик незаурядным логическим мышлением.
— Композиция, Кириллыч, — нашелся я.
— Надеюсь, ты закончил творческий процесс, — он сел на стул с пиджаком и наклонился к Семенову.
— Вернемся все-таки к нашему разговору! — он занес над блокнотом ручку и замер в строгом, вопросительном ожидании.
Однако нобелевский лауреат, взбодренный фотосъемкой, был уже не тот, что в начале беседы. Теперь он обрел решительность и был готов к острой полемике.
— А вы?.. А вы, Слава, что запомнили из своего детства?
— Уж во всяком случае, уважаемый Николай Николаевич, если б я в детстве пас гусей, то запомнил бы это наверняка…
Ярослав Кириллович снисходительно улыбнулся.
— Ну, — сказал Голованов после того, как под одобрительные взгляды хозяев мы, покинув дом, вышли на набережную Москвы-реки, — произвели ли мы впечатление приличных людей?
— Ты спас ситуацию, Славик!
— Наши дружеские отношения, Юрий, может сохранить только правда, какой бы горькой она ни была! Не пойти ли нам?..
И мы отправились в «Пльзень», что в ЦПКиО: по-видимому, обсуждать физико-химические обоснования цепных реакций и теорию взрыва. Иначе зачем?
Полный текст читайте в цветном еженедельном выпуске «Свободное пространство». Спрашивайте в киосках Москвы с пятницы, 21 декабря.
