«Новая» завершает публикацию газетной версии новой работы Юрия Афанасьева — известного историка и общественного деятеля, озабоченного тем, способно ли сегодняшнее российское общество к серьезному разговору и размышлению о своей собственной истории. В первой части («Новая» № 81, 2007) речь шла о попытках власти использовать историю в целях своей собственной легитимации. Во второй («Новая» № 83, 2007) автор приходит к выводу, что 1917 год относится к тому типу прошлого, которое «в прошлое уходить не хочет». В третьей («Новая» № 86, 2007) рассказывается о разрушении старого российского социума и попытках создания нового — искусственного. В четвертой («Новая» № 90, 2007) речь шла о так называемой «Русской Системе», в которой власть — единственный политический субъект.Трансформации диктатурыЕсли после сказанного о связи современной российской социальности с традициями «русской системы» вернуться в 1917 год, будет, может быть, более понятно, почему я особо выделил в качестве самого достоверного представление об Октябрьской революции как о победе большинства населения. И почему эта победа большинства властью и официальной историографией всегда преподносилась, а населением покорно воспринималась в кривом зеркале.Победа большинства населения в революции и Гражданской войне на практике осуществлялась как прямая диктатура этого большинства.В то же время хорошо известно, что диктатурой всегда называли (в частности, Ленин и многие другие) не что иное, как именно советскую власть. Это ее определение зафиксировано в официальных документах, оно стало, по существу, общепринятым, и особенно важно подчеркнуть, что и это ленинское определение сущности власти после революции — совершеннейшая правда. Диктатура советской власти и диктатура большинства народа — это не одно и то же, это две разные, реально и одновременно существовавшие данности. Их делает однотипными ничем не ограниченное, опирающееся на насилие властвование. А различие между ними следующее: советская власть, верша насилие, опиралась на прежние институты государственности, которыми постепенно овладевала. Прежде всего это аппарат государственных органов и учреждений, карательные органы и силовые структуры. На стороне диктатуры большинства были массовость, стихия неуправляемости и такая же, как у власти, ничем не ограниченная жестокость и беспощадность.Диктатура большинства воплощалась в жизни и была представлена в самых разных проявлениях, начиная с лозунгов, под которыми свершались и разворачивались революция и Гражданская война. Если учесть, что лозунги революции — это способ мобилизации этого самого большинства, то такие среди них, как «Долой войну», «Земля — крестьянам», «Вся власть — Cоветам», «Советы — без коммунистов», с этой точки зрения можно оценить по достоинству. Главное же воплощение диктатуры большинства в революции — это ее победа. Большевики в этом смысле сами по себе не более чем олицетворение и продукт волеизъявления большинства, хотя и не одобряли призыв к «Советам — без коммунистов». Они пришли к власти и удержали ее исключительно благодаря вооруженному вмешательству в решение вопроса о власти большинства народа.Но и этим важным обстоятельством не исчерпывается и даже не охватывается главное в проявлениях диктатуры большинства. Общая направленность социальной и экономической политики в течение нескольких лет уже после решения вопроса о власти осуществлялась под давлением, а иногда и буквально под диктовку этого самого большинства. Так называемая социалистичность революции — помните, в марксовом Манифесте: экспроприаторов экспроприируют — стала осуществляться еще задолго до Октября и даже до Февраля. Под лозунгом «грабь награбленное» массы разгромили, разворовали и сожгли практически все помещичьи угодья и крепкие крестьянские хозяйства. Общинная революция смела практически все результаты столыпинских реформ и восстановила все самые архаичные способы землепользования. Национализация промышленности, банков, конфискация имущества у горожан, введение трудовой повинности, продразверстка, красная гвардия, комбеды, трудовые армии, продуктообмен — все это и многое-многое другое в том же духе стало по-настоящему воплощением живого творчества масс и прямого осуществления ими властных функций.Кому-то, может быть, это покажется совсем уж странным, но и общероссийская война крестьянства против советской власти в 1918—1920 годах, которую называют иногда также и общинной революцией и о которой официальная историография практически молчит, — тоже одно из воплощений и проявлений диктатуры большинства. Ведь именно эта воистину народная война своей глубинной сущностью и упорством обнажила деревенскую самость российской социальности и вынудила советскую власть совершить тактическое отступление в политике. И НЭП в подобном ряду смыслов — никакая не инициатива большевиков, а следствие их поражения в борьбе с крестьянством. То обстоятельство, что Сталин с середины 20-х годов приступил к ликвидации остававшейся еще российской социальности как таковой, тоже объясняется как следствие многолетнего непокорства масс и их диктатуры снизу.Была еще одна важная составляющая диктатуры большинства. В ходе революции вся Россия покрылась густой сетью всевозможных самодеятельных, спонтанно возникавших и так же внезапно и бесследно исчезавших организаций. Целенаправленно и беспощадно истреблялись в 20—30-е годы лишь наиболее крупные и влиятельные из них, большинство же их сошло со сцены в силу самой логики соотношения противоборствующих сил и под давлением возобладавшей в конце концов диктатуры сверху. Это были партии, профсоюзы, Советы, республики, коммуны, заводские и местные комитеты, ревкомы, женсоветы, творческие союзы, молодежные организации, армейские комитеты, всевозможные суды, формирования красногвардейцев, издательства и издания, объединения писателей, художников, и т.д. и т.п. Все эти образования действовали на локальном, региональном и всероссийском уровнях. Они исчислялись сотнями тысяч, и все они проводили собрания, конференции, съезды, слеты, принимали решения, иногда тут же приводили их в исполнение, судили, казнили, оправдывали, снимали с работы, принимали решения о конфискациях, о зарплатах, о реорганизации предприятий, о выселениях, о заключениях в тюрьмы. И все это делалось, как правило, без малейших представлений принимавших решения о праве и законности. Вся жизнь протекала и все жизни вершились по понятиям и на основе «революционной целесообразности». Если принять во внимание, что все это продолжалось не год и не два, а в тех или иных вариациях все годы советской истории, можно составить какое-то представление о том, во что вылилось это прямое насильственное самовластие и как оно отразилось на основаниях нравственности российского социума.Были среди всего этого бурлящего океана самодеятельности и такие образования, которые громко заявляли о себе на всю страну, как, например, знаменитый профсоюз железнодорожников Викжель или известная своим радикализмом партия левых эсеров. Эти организации, каждая сама по себе, приводили в трепет представителей власти, не раз ставили правительство России на грань существования. Шло противоборство крупных самодеятельных организаций с официальной властью за глобальную монополию на диктатуру. Но в подавляющем своем большинстве разнообразные самодеятельные организации не громогласно, но упорно и бескомпромиссно творили диктатуру повседневности.Теперь о последствиях и результатах этого своеобразного двоевластия диктатур уже советского периода нашей истории.Если снова вернуться к «русской системе», к ее главной идее субъект-объектности власти и населения, то надо сказать, что сама эта система в ходе и сразу после революции в качестве реальности исчезает вообще, а в распределение ролей между властью и населением в смысле, свойственном для этой системы, 1917 год внес кардинальные перемены. На какое-то время доминирующие роль и функция субъектности в общественной динамике перешли к населению, но не в форме моносубъектности де-факто, а лишь в форме стихийной, неосознанной, необузданной и представленной в конкретных действиях претензии на подобную роль. На ту же роль моносубъектности, но в данном случае уже де-юре и вполне осознанно и целеустремленно (правда, с переменным успехом по части реального доминирования) претендовала и власть. Оба претендента на моносубъектность не то чтобы цивилизованно выразили свою готовность к такой роли, а каждый по-своему, но оба в одинаково диктаторской форме стали упорно, насильственно и бескомпромиссно данную роль осуществлять в практической повседневности. В этой борьбе на уничтожение власти и населения с годами стали все более отчетливо проступать отличительные черты советского социума.Повторю еще раз: если революция 1917 года — «заговор», «верхушечный переворот», свершив который победу одержали большевики, то для присущей самим событиям того времени социальной содержательности нет места вообще. При такой трактовке эта содержательность как бы «обнуляется», а причины наших нынешних невзгод — не на пустом же месте возникших — надо искать не в нас самих, а как всегда: где-то там, в Европе, на родине марксизма или, на худой конец, в евреях (что еще проще и привычнее).Именно в повседневной состязательности двух самочинно практиковавших диктатур, а вовсе не в победе большевиков над врагами революции, как это твердит официальная историография, выковывалась и оформлялась «новая историческая общность — советский народ». И если в этой связи кому-то действительно важно понять сущее, а не довольствоваться видимым, надо отбросить шоры, скроенные современной пропагандой из дурно понятой истории. В частности, это необходимо, например, чтобы понять, что нынешняя коррупция и организованная преступность — никакая не кара небесная для русского народа и не стихийное бедствие: в них концентрированная сущность современной политики Путина. Политики — в этом ее вроде бы и загадочность, — черпающей опору и обретающей поддержку у лишенного собственной идентичности населения. Чтобы от такой мнимой загадочности избавиться, надо увидеть и понять, как формировались во времени отношения между нашей, ставшей криминальной властью и нашим, ставшим криминальным населением.Со словами Пивоварова и Фурсова о том, что Русская Система в ее самодержавной форме в 1917 году умерла, можно было бы и согласиться, если бы не их же утверждение, что на месте монархической Русской Системы возникла «властепопуляция», — утверждение, усиленное к тому же еще более жесткой их констатацией, что «у власти оказывается именно популяция». Если все эти «властепопуляции» и просто «популяции» — просто слова из разряда излишних красивостей эпохи эзоповского языка, им можно было бы, с определенной снисходительностью на вынужденную конспиративность, слегка возразить. Все-таки «большевики у власти» и «популяция у власти» — это скорее не одно и то же: и большевиков популяцией вряд ли можно назвать, хотя у власти они все-таки несомненно были, и говорить о «популяции у власти» язык как-то не поворачивается, поскольку, если воспринимать это утверждение дословно, можно договориться и до того, что в 1917 году восторжествовала демократия. «Властепопуляция» на месте Русской Системы уже ближе к тому, «что было на самом деле», если бы при этом еще и знать, где тут власть, а где популяция, кому что и в какой мере принадлежало.Однако если указанные авторы имеют в виду и пишут о ситуации, когда «кухарка управляет государством», когда торжествует принцип «мы», т.е. принцип насилия всех над каждым, то ко всему сказанному ими можно отнестись по принципу дополнительности Бора. А сам этот естественно-научный принцип применительно к итогам Октябрьской революции истолковать примерно так: диктатура большинства снизу, со стороны населения, дополнилась диктатурой меньшинства сверху, со стороны власти большевиков, которые получали иногда поддержку у этого большинства населения, а иногда имели дело с готовностью этого же большинства их свергнуть и тут же растерзать. Ничего обнадеживающего для будущего России этот сам по себе мудрый принцип дополнительности не сулит. Россия, конечно, в 1917 году пробуждалась, но ее ждало туманное утро, оно уже занималось, но, как напророчил умирающий Блок, над Россией занималось — седое утро.Три источника, они же три составные частиВсе эти заметки по историографии Октября призваны не то чтобы раскрыть, но хотя бы показать, насколько опасна дурно понятая история в качестве «продукта, выработанного химией интеллекта». А для того, чтобы это раскрыть, следует представить в живом историческом материале те процессы и явления, те отношения первостепенной важности между людьми, которые совсем не странным, а вполне определенным образом выпали вообще из поля зрения советской и якобы постсоветской историографии. В частности, я имею в виду три важнейших из таких процессов — большевизацию общественных отношений, плебеизацию государственного аппарата и бюрократизацию всей российской общественности.Большевизация общественных отношений — это не только и не столько завоевание большинства в Советах по всей России и на всех уровнях, что подробно и в деталях освещалось в советской историографии. Это значительно более широкий процесс радикализации всей жизни после революции путем постепенного, но неуклонного овладения большевиками всеми государственными, общественными и административными органами и организациями и, главное, путем повсеместного внедрения идеологии и методов революционаризма, путем превращения в прозу жизни нетерпимости и бескомпромиссности, жестокости и беспощадности.Плебеизация государственного аппарата стала следствием невиданного усиления, настоящего бума после революции вертикальной социальной мобильности. Принцип «кто был никем, тот станет всем» выдерживался неуклонно и в конце концов обернулся окрестьяниванием всей государственности, торжеством невежества и грубого вероломства на всех уровнях. Борьба со «спецами» поначалу завершилась почти полным коллапсом производственной и административной деятельности, а потом, после вынужденного и кратковременного привлечения к управлению так называемых «буржуазных специалистов», — еще и физическим уничтожением большинства этих привлеченных. Плебеизация не просто затронула, но буквально поглотила и саму партию большевиков. К 30-м годам это была уже совершенно иная по сравнению с дореволюционной партия. Из подпольной партии профессиональных революционеров, идейно убежденных бойцов она превращалась в массовую партию, общую атмосферу и тон в которой после полного уничтожения старой гвардии большевиков в 30-х годах всецело определяли беспринципные карьеристы, безграмотные догматики, но и настоящие уголовники тоже (последние неслучайно официально стали тогда для власти «классово близкими»).Бюрократизация, как один из процессов в данном ряду, — это не конторское и даже не управленческое явление. Это даже больше, чем становление нового класса номенклатуры, который стал господствующим в Советском Союзе. Бюрократизация по-советски — это и процесс, и результат построения в России/СССР искусственного социума без частной собственности, без права и без рынка. В ходе реализации этой затянувшейся до наших дней попытки в частную собственность превратились должность, функция, кресло. Это была и есть, конечно, превращенная, уродливо учрежденная — «вставшая на дыбы» — частная собственность. Но функционально она и в таком виде свое дело сделала: стала основой уродливого, не меньше, чем она сама, советского социума. Бюрократизация в этом смысле стала средством сращения власти и собственности и отчеканила в ходе такого сращивания своего рода эталон — или родимое пятно советскости.Без углубленного анализа этих и подобных им других процессов и явлений нашего прошлого не понять, каким образом, посредством каких именно преобразований и трансформаций из насилия, бесправия и произвола, из социальной и ментальной архаики возрождается каждый раз заново, слегка видоизмененная, но всегда хорошо узнаваемая Русская Система. А в исторической науке нам снова будет уготован очередной «единый» учебник — легенды и мифы на основе модифицированного «Краткого курса»:И взвилася рядом с пулей, со снарядомПесенка о добрых кобрах и ручных нетопырях,Об акулах благодарных, о казармах лучезарныхИ о радужных холерных лагерях.Новелла Матвеева