Революции — девяносто. Время вопросов «кто виноват» и «что делать» ушло. Пора остраниться и поразмыслить над вопросом «как». И тогда резко проявится — «кто», «чем» и «зачем» творит Историю.

Петр Оцуп — главный кремлевский фотограф, эксклюзивный репортер из Зимнего и Смольного, летописец трех революций и войн, портретист Николая II и Толстого, Ленина и Ворошилова, звезда «Огонька», оказался не просто современником. Но острием циркуля, очертившего круг взглядов на факт и фото. А нынешняя выставка получилась остранением вдвойне: в ее основе — оформленные самим автором 142 работы из прижизненных экспозиций 1940, 1947 и 1956 годов (коллекция Российского государственного архива кинофотодокументов).

О феномене Петра Оцупа — наш разговор с кураторами из ММСИ — Евгением Березнером, Натальей Тарасовой, Ириной Чмыревой.

— Между Шаляпиным и Дзержинским — пропасть. Чувствовал ли ее фотограф-портретист?

Березнер. Великий Октябрь — событие мировой истории, которое в абсолютной степени определило дальнейшее развитие человечества. И крайне важно не превратить его в анекдот о хорошем Шаляпине и плохом Дзержинском. Если посмотреть на фотографии конструктивистов, мы увидим нечто пострашнее «железного Феликса», ведь человек там играет роль мельчайшей идеальной детали гигантского механизма. Но механизм этот обладает блестящей пластической завершенностью… Нас интересуют две вещи: масштаб события и талант художника. Поэтому название «Пространство революции» несет двойной смысл.

— В литературе упоминается и чисто художественная оппозиция: между Петром Оцупом и Александром Родченко.

Березнер. Это так. Оцуп с восьми лет трудился в подмастерьях у ведущего петербургского фотографа и знал всю подноготную классического пикториального фото, а Родченко — один из величайших экспериментаторов, ввинтивший в кадр предельно заостренную личность. Но у Оцупа была своя исключительность: он перенес пластические законы студийной съемки на массовые сцены. Его митинги и парады выглядят станковой картиной, подсмотренной в объектив, и оттого буквально притягивают глаз.

Чмырева. За пять лет до появления теории конструктивистcкой фотографии Родченко Оцуп открыл прием диагонального, активного построения кадра. Но как открытие это не воспринял: видимо, сам сюжет вел его за собой. Диагональ сочеталась с низкой точкой зрения, превращавшей толпу в объемную, почти барочную биомассу.— Получается, что новатором выступила сама реальность?

Тарасова. Да, но далеко не все художники спешили покинуть теплые студии. Оцуп первым попросил мандат в гущу событий и в результате оказался официальным фотографом Советской России. Так «уложить» толпу в кадр не мог никто. Оцуп лично отбирал и оформлял снимки для сувенирных фотонаборов о жизни молодой страны, предназначенных для гостей конгрессов и съездов. Весь мир смотрел на Россию глазами Оцупа! Особая прелесть нашей выставки — авторская печать работ.

— Оцуп был первым, но не единственным. Что вы скажете о его окружении?

Чмырева. Его главный конкурент — Виктор Булла — был расстрелян в 38-м, но Булла все-таки более репортажен. Оцуп же выступал как невидимый сценарист, режиссер, осветитель, и это сыграло с ним злую шутку: его растиражировали так, что фотографии превратились в голый сюжет. У него учились все и снимались все, чтобы потом ни словом не обмолвиться. Оцуп будто парил над фотографической «тусовкой»: он возглавлял фотостудии ВЦИК и ВЦСПС, у него были недосягаемый статус, привычки денди, замкнутый характер. Все, что мы о нем знаем, укладывается в пару вариантов автобиографии, отретушированной до «нужной» кондиции. Он был везде и нигде. Он подразумевался сам собой. Матрица, лишенная авторского «я», в эпоху тотального непризнания фотографии как искусства. Пленка, засвеченная лучами славы.

Тарасова. Дар Оцупа ткать картину из ничего оттачивался на фронтах. То, что на пленэре воспитывалось суровой техникой (тяжелые стеклянные негативы требовали уложиться всего в 2—3 кадра), в студии вылилось в умение создать идеальный в предельной простоте образ. Канонизировать форму ушей, бороду, нос при смене освещения, ракурса, даже возраста — сложное и скрытое искусство.

Березнер. Я бы назвал это художественной правдой. Ею и измеряется талант. Оцуп оставил правящему классу то, что могло пойти ему на пользу. Но не пошло. А художник — дитя божье, в какие бы тяжкие он ни пускался.

— Есть что-то неуловимо общее между наивными затылками вокруг трибуны и хитро подрисованными усами вождя…

Чмырева. Портреты Оцупа можно сравнить с иконой XVI века кремлевских мастеров — ясной, невозмутимой, аперсональной. Эта созерцательность — от несуетливой фотографической традиции XIX века, даже войну изображавшей не иначе как в приуготовлениях и привалах. Время казусов пришло позже. Оцуп же писал Историю.

— Случайность ли — фото, отлившееся в орден Ленина и советский рубль?

Березнер. Вероятно, нет. Это время выдавило кадр Оцупа.